Антология Ужаса. Часть 11-15
- -
- 100%
- +
Шёпот становился всё более навязчивым, игры с ожившими предметами – всё более опасными, а сонные параличи – всё более продолжительными. Лори и Фабиан, оказавшись в замкнутом круге страхов, который, казалось, только усиливался с каждым днём, начали чувствовать, что их собственное “я” растворяется в этом потустороннем присутствии. Они понимали, что просто ждать, пока это закончится, бесполезно. Это не исчезнет само по себе. Нужно было действовать.
“Мы должны понять, что хочет это… это там,” – сказал Фабиан однажды вечером, его голос звучал более уверенно, чем обычно, но в нем чувствовалась нотка отчаяния. – “Оно не просто пугает нас. Оно пытается что-то сказать. Или сделать.”
Лори, которая уже почти не отличала свои страхи от страхов Сильвии, кивнула. “Оно говорит про холод. И про то, что мы одни.”
“А мне говорит, что я не контролирую,” – добавил Фабиан. – “Но я чувствую, что это не так. Что-то держит нас. Что-то из прошлого.”
Они решили вернуться на чердак. Теперь это место казалось им не просто пыльным складом, а эпицентром всего происходящего. Возможно, там, среди забытых вещей, скрывался источник. Они искали что-то, что могло бы пролить свет на историю Сильвии, на её детские страхи, на то, что заставило её душу (или то, что от неё осталось) так тревожно проявляться.
В этот раз они исследовали чердак более тщательно. Они перебирали старые сундуки, разворачивали пожелтевшие ткани, вдыхая запах вековой пыли. В одном из ящиков старого комода, который они раньше не заметили, Фабиан нашел не рисунки, а что-то более личное. Дневник.
Дневник был обернут в выцветшую, вышитую ткань, словно его берегли. Страницы были тонкие, пожелтевшие, исписанные тем же детским, неровным почерком, что и на рисунках. Это был дневник Сильвии.
“Нашла!” – воскликнул Фабиан, его голос дрожал от волнения.
Они сели прямо на пыльный пол, освещенные тусклым светом из окна. Лори, дрожащими руками, открыла дневник. Первые записи были о детских играх, о мечтах, о простых радостях, которые девочка испытывала. Но по мере того, как они перелистывали страницы, тон менялся. Появились записи о страхе. О чувстве одиночества. О том, что её никто не понимает.
“…мама сердится,” – читала Лори, её голос срывался. – “Она говорит, что я всё выдумываю. Что я слишком чувствительная. Но я знаю, что это не выдумки. Я вижу его. Он стоит в углу. Он смотрит.”
“Кто ‘он’?” – прошептал Фабиан, его глаза были прикованы к дневнику.
“Не знаю,” – ответила Лори. – “Здесь написано… ‘он всегда холоден’. И… ‘он хочет мою игрушку’.”
Дети переглянулись. “Холоден” – это то, что они слышали в шепоте. “Игрушка” – это, скорее всего, шкатулка, или кукла.
Дальше записи становились всё более тревожными. Сильвия писала о том, что её “игра” с этой “игрушкой” (вероятно, шкатулкой) притягивает его. Что он приходит, когда она одна. Что он хочет забрать её.
“…сегодня он пришёл, когда я играла с музыкальной шкатулкой,” – читала Лори, её голос был почти беззвучен. – “Он был рядом. Он хотел взять её. Я испугалась. Я спрятала её. Но он сказал, что придёт снова. И что… что он всегда будет там, где она. Где музыка.”
Фабиан перевернул страницу. Последняя запись была короткой, написанной как будто дрожащей рукой.
“Он забрал её. Мою игрушку. Мою музыку. Я одна. Теперь он всегда здесь. Всегда холоден. Всегда ждёт.”
Дневник был захлопнут. Дети сидели в тишине, оглушенные прочитанным. Они нашли источник. Они поняли, что страхи, которые они испытывали, были не просто их детскими кошмарами, а отголосками глубокой травмы Сильвии, её столкновения с чем-то, что преследовало её, чего она боялась, и что, кажется, так и не ушло. Что-то, что было связано с её “игрушкой” – музыкальной шкатулкой.
После того, как дневник Сильвии раскрыл им ужасающую правду, атмосфера в доме стала ещё более напряженной. Дети больше не могли отмахнуться от происходящего. Они знали, что столкнулись с чем-то реальным, с тем, что терзало Сильвию много лет назад. И это “что-то” теперь терзало их.
В тот вечер, когда они снова оказались в своей комнате, и Лори, по привычке, поставила на столик шкатулку, она не стала её открывать. Но шепот, казалось, исходил уже не из неё, а из самой комнаты. И он звучал иначе. Теперь в нём была не только жалоба, но и какая-то зловещая решимость.
“Он ждет,” – шептал голос, который казался более близким, более властным. – “Он хочет забрать. Он хочет играть. Ты должна играть с ним. Ты должна… отдать.”
Лори вздрогнула. “Отдать? Что отдать?”
“То, что она спрятала,” – доносился ответ, словно из глубины колодца. – “То, что она боялась. Ты должна отдать.”
Фабиан, наблюдавший за сестрой, почувствовал, как его охватывает холод. Это было не просто ощущение. Это был настоящий, пронизывающий холод, который, казалось, исходил из шкатулки. Он посмотрел на свои руки – они были бледными, почти прозрачными в слабом свете.
“Это не мы,” – прошептал он. – “Это не наша игра.”
“Но ты должен играть,” – продолжал шепот, теперь обращаясь и к нему. – “Иначе он возьмёт всё. И тебя тоже. Ты не можешь контролировать. Ты должен отдать.”
Вдруг, из шкатулки, которая была закрыта, послышался тихий щелчок. Затем – мелодия. Но это была не та мелодия, которую они знали. Она была искаженной, диссонансной, словно кто-то пытался сыграть знакомую песню, но делал это неправильно, с ошибками, которые превращали её в какофонию.
Комната начала меняться. Или, скорее, их восприятие её. Стены, казалось, сдвигались, становясь ближе. Тени, которые раньше были просто тенями, начали приобретать очертания. Лори увидела, как из шкафа, который она так боялась, медленно показалась фигура. Это была не кукла, не медведь. Это была высокая, темная фигура, о которой говорилось в рисунках и дневнике. Она была воплощением того самого “он”.
“Он пришел,” – прошептал Фабиан, его голос звучал как хрип. – “Он хочет забрать.”
Фигура медленно двигалась к ним. В её присутствии воздух становился холоднее, а шепот – громче. Он не говорил словами, а скорее, излучал ощущение ужаса, отчаяния, и жажды. Жажды чего-то, что было спрятано.
Лори, охваченная паникой, бросилась к шкатулке. Она чувствовала, что она – ключ. Что-то внутри неё было “спрятано”, что-то, что “он” хотел.
“Что ты хочешь?” – крикнула она, её голос сорвался. – “Что ты хочешь забрать?”
В ответ, шкатулка распахнулась сама собой. Из неё донёсся тихий, мелодичный звон, но в этот раз он был более отчетливым, более чистым. А затем, среди музыки, они услышали новый шепот. Не тот, который говорил об их страхах, а другой. Более тонкий, более печальный.
“…не оставляй меня…” – прозвучало из шкатулки.
Дети замерли. Это был голос Сильвии. Но это был голос ребёнка. Голос, полный мольбы.
“Ты… ты хочешь, чтобы мы остались?” – спросила Лори, её страх на мгновение уступил место жалости.
“Я… одна,” – ответил детский голос, смешиваясь с музыкой. – “Он здесь. Он забирает. Не оставляй меня. Музыка… музыка моя.”
В этот момент они поняли. “Он” – это не внешний враг. Это часть Сильвии, часть её страха, которая материализовалась. И “игрушка”, которую он хотел забрать, была не физическим предметом, а её детством, её музыкой, её сутью. И она, Сильвия, теперь просила их не оставлять её, не дать “ему” забрать её окончательно.
Стоя посреди комнаты, которая, казалось, вращалась вокруг них, Лори и Фабиан были парализованы смесью ужаса и жалости. Фигура, воплощение страха, стояла между ними и шкатулкой, но теперь её присутствие казалось менее агрессивным, скорее, тоскливым. А голос Сильвии, тонкий и полный детской мольбы, звучал из самой шкатулки, смешиваясь с искаженной, но теперь более понятной мелодией.
“Ты… ты хочешь, чтобы мы остались?” – переспросила Лори, чувствуя, как страх отступает, уступая место желанию понять.
“Я… одна,” – вновь прозвучал детский голос. – “Он здесь. Он хочет всё забрать. Мою музыку. Мою радость. Меня.”
“Он” – то есть, то, что преследовало Сильвию, – казалось, ещё больше усилило свое присутствие, когда заговорил голос Сильвии. Холод в комнате стал невыносимым, и дети видели, как тени вокруг фигуры сгущаются, словно пытаясь поглотить её.
“Он… он хочет забрать твое детство?” – предположил Фабиан, вспоминая слова из дневника. – “То, что ты спрятала?”
“Да,” – ответил детский голос. – “Я спрятала его. Я боялась. Он пришел. Он взял. И теперь он хочет всё. Всё, что я любила. Всё, что было моим.”
В этот момент, словно от понимания, или от напряжения, воздух в комнате затрещал. Дети увидели, как фигура, “он”, приблизилась к шкатулке, её темные, неясные очертания словно тянулись к ней. И в тот же миг, из шкатулки, словно маленькое, хрупкое существо, выскользнул свет. Не яркий, а мягкий, переливающийся, как перламутр на крышке шкатулки. Этот свет, казалось, имел форму. Форму маленькой девочки, играющей с музыкальной шкатулкой.
“Это… это ты?” – спросила Лори, её голос был полон трепета.
Светящаяся фигурка, словно отвечая, кивнула. Она не говорила, но дети почувствовали её присутствие – не страх, а скорее, тихую печаль и уязвимость.
“Он хочет забрать меня,” – прозвучал голос Сильвии, теперь он казался более далеким, более слабым. – “Он забрал моё детство. Он не хочет, чтобы я была счастлива. Он хочет, чтобы я всегда была одна. Всегда в темноте.”
“Но ты не одна,” – сказал Фабиан, его голос был тверже, чем он ожидал. – “Мы здесь. Мы слышим тебя.”
“Ты слышишь?” – в голосе Сильвии появилась надежда. – “Ты можешь… остаться? Ты можешь… не дать ему?”
“Он” – темная фигура – словно отступил, почувствовав, что его власть ослабевает. Он не исчез, но его присутствие стало менее давящим.
Дети посмотрели друг на друга. Они знали, что должны сделать. Им нужно было не просто избавиться от страха, но и помочь Сильвии.
“Мы останемся,” – сказала Лори, её голос был полон решимости. – “Мы не дадим ему забрать тебя.”
“Мы останемся,” – повторил Фабиан, его слова были не просто обещанием, а осознанным решением.
И в этот момент, словно от их слов, темная фигура начала растворяться. Не исчезать, а распадаться на мельчайшие частицы тьмы, которые, казалось, возвращались обратно в шкатулку, в дом, в тени. Шёпот стих. Холод начал отступать.
На мгновение, комната наполнилась чистой, мелодичной музыкой шкатулки, той, что они слышали в первый раз. Светящаяся фигурка Сильвии, маленькая девочка, играющая со шкатулкой, улыбнулась им. Её улыбка была печальной, но в ней была и благодарность. Затем, она медленно растворилась в воздухе, унося с собой часть музыки, часть света, часть своего детского “я”.
Что произошло на самом деле? Дети не могли объяснить это до конца. Возможно, они помогли Сильвии смириться с её прошлым. Возможно, они помогли ей освободить ту часть себя, которую “он” пытался забрать. А возможно, они просто помогли ей понять, что она не была одинока. И это было достаточно.
Тишина, которая последовала за растворением темной фигуры и исчезновением светящейся Сильвии, была оглушительной. Она не была пугающей, как раньше, а скорее, наполненной спокойствием, словно после долгой и изнурительной битвы. Комната вернулась к своему обычному состоянию, но в воздухе витало что-то новое – легкое, почти неуловимое ощущение покоя.
Лори и Фабиан стояли посреди комнаты, их руки были крепко сцеплены. Их страх не исчез полностью, но он трансформировался. Он больше не был всепоглощающим ужасом, а скорее, трепетным воспоминанием о пережитом.
Шкатулка стояла на столе. Её мелодия больше не звучала. Она была закрыта, и казалась обычной старой вещью. Но дети знали, что это не так. Они видели, что она хранит в себе, что она пробудила.
“Она ушла?” – прошептала Лори, её голос был слаб, но полон облегчения.
“Думаю, да,” – ответил Фабиан. – “Мы… мы помогли ей. Помогли ей оставить его позади.”
Они подошли к шкатулке. Фабиан осторожно взял её в руки. Она была прохладной, но уже не ледяной. Он почувствовал, как внутри неё что-то тихо пульсировало, словно последнее эхо мелодии.
“Что нам делать с ней?” – спросил он.
Лори задумалась. В её глазах была мудрость, которая не соответствовала её девяти годам. “Она больше не опасна,” – сказала она. – “Она больше не будет притягивать его. Но она… она помнит. Она знает.”
Они решили не прятать шкатулку. Не пытаться её уничтожить. Вместо этого, они положили её обратно в тот самый сундук на чердаке, где нашли. Но теперь это было не как сокровище, а как память. Память о Сильвии, о её борьбе, и о том, как они, два ребенка, смогли помочь ей.
Когда Аннабель, наконец, зашла в комнату, чтобы пожелать им спокойной ночи, она увидела их сидящими на кровати, молчаливыми, но спокойными.
“Что, мои дорогие?” – спросила она, заметив их задумчивость. – “Устали?”
“Немного, бабушка,” – ответила Лори, её голос был ровным.
“Мы… мы нашли много старых вещей на чердаке,” – добавил Фабиан, стараясь говорить непринужденно. – “Много историй.”
Аннабель лишь улыбнулась, слабо, печально. “Истории… Да, в этом доме много историй. Некоторые лучше оставить там, где они есть.”
Она не видела, не слышала. И, возможно, это было к лучшему. Её мир был другим, миром, где старые вещи просто скрипят, а тени играют. Миром, где нет места для шепота, для призраков, для детских травм, оживших в стенах.
Уезжая из дома на следующее утро, дети смотрели на него уже иначе. Он больше не казался им просто старым, пыльным зданием. Он был хранилищем воспоминаний, местом, где прошлое оставило свой глубокий след. Они уезжали, но часть этого дома, часть страхов Сильвии, часть той борьбы, что они пережили, осталась с ними.
В их глазах появилось что-то новое – понимание того, что страхи могут быть реальными, что они могут быть заразными, и что иногда, чтобы победить их, нужно не бороться, а принять. Принять их, понять, и, возможно, найти способ жить с ними.
Зеркало Утраченных Надежд
Вечерний Хельсингборг, окрашенный в оттенки свинцового неба, дышал усталостью. Промозглый ветер, проникающий сквозь тонкую ткань пальто, приносил с собой запах соленой воды и прохладного воздуха, вечный аромат этого портового города. Для Эдварда, существа почти незаметного в серой массе прохожих, этот вечер ничем не отличался от сотен других. Каждый шаг от автобусной остановки до его скромной квартирки на окраине был как очередной виток по спирали вниз, к абсолютной ничтожности.
Его жизнь напоминала потускневшую фотографию, где все цвета выцвели, а детали размылись. Работа в местном портовом складе, где он проводил дни, перекладывая грузы, казалась лишь фоном для экзистенциальной скуки. Отношения? Несмешные шутки, рассказанные за обедом с редкими коллегами, да редкие, неловкие взгляды женщин, которые никогда не задерживались. Он был человеком-невидимкой, призраком в собственном существовании.
Мысли о несбывшемся преследовали его, как стая голодных чаек. Вот он, где-то в глубине души, мечтал о той жизни, которая казалась такой далекой и недостижимой: о страстном признании, о блеске успеха, о моменте, когда он сможет смотреть на себя в зеркало и видеть там не серую мышь, а триумфатора. Но эти мечты, подобно хрупким ракушкам, разбивались о скалы реальности и умирали, не успев стать чем-то значимым.
Именно в тот вечер, когда холод пробрал до костей, а душа казалась особенно пустой, он увидел его. Посреди размытого тротуара, рядом с потрепанными контейнерами, стояло зеркало. Огромное, антикварное, с рамой, покрытой благородной патиной времени, она словно пробивалась сквозь грязь и безразличие окружающего мира. Его стекло, хоть и тусклое от пыли, казалось, влекло к себе, как маяк в тумане. Это был не просто предмет, это было обещание. Обещание чего-то другого, чего-то большего.
Эдвард остановился. Сердце забилось быстрее, не от страха, а от какого-то странного, неудержимого желания. Это было не логичное решение, а инстинктивное стремление. Он огляделся. Улица была почти пуста. Никто не обращал внимания на это странное, выброшенное сокровище. И в этот момент, без колебаний, он принял решение, которое изменит все. Он должен забрать его домой.
С усилием, не думая о том, как он будет его нести, Эдвард прислонил зеркало к груди. Оно было тяжелым, холодным, но почему-то казалось ему драгоценным. Дома, в тесной гостиной, оно выглядело неуместно, вызывающе. Его массивные габариты доминировали над скромной мебелью, словно грозный страж, призванный охранять что-то очень важное. В первый момент, глядя на него, Эдвард почувствовал странную смесь удовлетворения и тревоги. Но что-то в его глазах, в его молчаливом присутствии, уже начало менять его.
Спустя несколько дней зеркало стало центральным объектом в его маленьком мире. Оно стояло, неподвижное и величественное, против стены, и каждый раз, когда Эдвард проходил мимо, оно ловило его взгляд. Поначалу это было лишь мимолетное отражение, его собственное, привычное, серое лицо. Но вскоре что-то изменилось.
Однажды, возвращаясь домой после очередного изматывающего дня, он остановился перед ним. В отражении он увидел себя, но… другим. Черты его лица стали более резкими, взгляд – более уверенным. Лоб разгладился, а складки возле глаз, свидетели бессонных ночей и накопившегося разочарования, словно испарились. Он моргнул, и отражение вернулось к своей прежней, привычной серости. “Игра света”, – подумал он, отмахиваясь от странного ощущения.
Но эти “игры света” становились все более настойчивыми. На следующий день, когда он стоял перед зеркалом, пытаясь завязать шарф, он увидел себя на палубе небольшой, но изящной яхты, покачивающейся на волнах Балтийского моря. Солнце отражалось в его волосах, на лице играла довольная улыбка, а за спиной расстилался безбрежный синий простор. Он почувствовал легкий бриз, который, казалось, исходил из самого стекла, и услышал приглушенный шум волн. Эти ощущения были настолько реальными, что на мгновение он забыл, где находится.
Затем появились другие видения. Он видел себя в современном офисе с видом на море, в деловом костюме, разговаривающим по телефону с кем-то влиятельным. Люди вокруг него проявляли к нему видимое уважение. Его отражение было безупречно, элегантно, властно. Затем он видел себя на футбольном поле, в цветах местного клуба, окруженного ревущей толпой, поднимающим над головой кубок победителя. Его мускулы были рельефными, а тело – подтянутым. Он ощущал дрожь победы, радость триумфа.
Каждый раз, когда он подходил к зеркалу, оно предлагало ему новую грань его идеальной жизни. Это были не просто картинки, а целые миры, в которых он был героем, повелителем своей судьбы. Чувство неудовлетворенности, которое так долго разъедало его изнутри, начало уступать место эйфории. Он чувствовал, как его прежняя жизнь, серая и унылая, тает, как снег под весенним солнцем.
Эдвард начал проводить перед зеркалом все больше времени. Завтрак, обед, ужин – все происходило в его присутствии. Работа стала лишь досадной помехой, которую приходилось терпеть. Он начал пропускать смены, не отвечать на звонки. В его квартире царил беспорядок, который он не замечал. Главное, что его беспокоило, – это время, проведенное перед зеркалом. Он жадно впитывал эти образы, позволяя им заполнить каждую клеточку его сознания. И чем больше он смотрел, тем больше отрывался от реальности, тем более призрачным становился его реальный мир.
Дни сливались в недели, недели – в месяцы. Квартира Эдварда превратилась в храм его нового божества – зеркала. Пыль покрывала мебель, на полу валялись пустые упаковки от еды, запахи застоявшегося воздуха смешивались с чем-то неуловимо приятным, исходящим от зеркала. Но Эдварда это не беспокоило. Он был занят своей новой, блестящей жизнью, которая разворачивалась перед ним в гладком стекле.
Его отражение достигло пика своего великолепия. Он видел себя в роли успешного капитана судна, чье слово – закон, окруженного командой, полной уважения. Роскошь изливалась из зеркала: современные навигационные приборы, просторные каюты, экзотические порты. Он мог ощущать соленый воздух, вкус дорогого виски, тепло солнца на своей уверенной коже. Каждый день зеркало подбрасывало ему новые сценарии его триумфа. Он был покорителем морей, гением логистики, легендой портовых кругов.
Реальность стала для него просто досадным искажением, помехой, которую он научился игнорировать. Его работа на складе? Какая работа, когда он мог управлять целыми флотилиями одним лишь взглядом? Друзья? Зачем они, когда вокруг него всегда были преданные матросы и завистливые коллеги? Он перестал отвечать на звонки, игнорировал почту, его квартира превратилась в затвор. Ему было достаточно того, что он видел.
Иногда, в редкие моменты, когда ему приходилось ненадолго оторваться от зеркала – например, чтобы пополнить запасы продовольствия, – он чувствовал легкое головокружение. Реальность казалась ему плоской, блеклой, ненастоящей. Воздух в квартире казался тяжелым и затхлым, в отличие от свежего морского бриза, который он ощущал на палубе своей воображаемой яхты. Но эти моменты были мимолетны. Он быстро возвращался к своему главному утешению, к своему идеальному “я”.
Зеркало стало его золотой клеткой. Он добровольно заточил себя в ней, добровольно отказываясь от всего, что могло бы напомнить ему о его истинном, ничтожном существовании. Но даже в этой золотой клетке, среди всего великолепия, начали появляться первые трещины. Сначала они были незаметны, лишь легкое дрожание в отражении, едва уловимое искажение. Но они были там, предвестники чего-то гораздо более мрачного, что таилось за сверкающим фасадом его иллюзий.
Когда солнце начинало садиться, окрашивая небо над проливом в кровавые тона, в зеркале Эдварда тоже начинали происходить изменения. Сначала они были едва заметны, как легкое дрожание воздуха над раскаленным асфальтом. Но с каждым днем эти изменения становились все более отчетливыми, все более пугающими.
Идеальные черты его отражения начали приобретать странную, неестественную резкость. Черты лица заострились, взгляд стал более хищным. Иногда, когда он видел себя в роли капитана, его глаза становились неестественно блестящими, словно глаза акулы. Он видел, как его отражение, еще недавно столь уверенное, начинает проявлять признаки едва сдерживаемой агрессии.
Сцены из его идеальной жизни, которые раньше вызывали у него восторг, теперь вызывали легкое беспокойство. Он видел себя, как он отталкивает людей, как в его голосе появляется стальная нотка, как его жесты становятся более резкими, почти угрожающими. Ему казалось, что отражение начинает жить своей жизнью, показывая ему темную сторону его амбиций, его скрытые желания, о которых он сам не подозревал.
Эти изменения не могли остаться незамеченными. Эдвард начал испытывать смутное, но нарастающее беспокойство. Он пытался убедить себя, что это просто усталость, что его глаза подводят его. Но образы становились все более явными. Он видел, как на его идеальной коже появляются странные, темные пятна, как его улыбка становится все более хищной.
Иногда, в самые напряженные моменты, когда отражение казалось особенно зловещим, Эдвард чувствовал озноб, пробирающий до костей. Он ощущал, как его собственная кожа покрывается холодным потом, как его сердце колотится в груди, словно загнанная чайка. Он хотел отвернуться, но не мог. Глаза его были прикованы к стеклу, к этому все более чудовищному отражению.
Это было похоже на медленное, мучительное погружение. Он видел, как его идеальное “я” начинает трансформироваться, как свет его иллюзий тускнеет, уступая место нарастающей тьме. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что теряет контроль. Его золотая клетка начала превращаться в темницу, а он сам – в пленника своего собственного, искаженного отражения.
Ночи стали временем кошмаров, даже когда Эдвард был бодр. Зеркало, словно пробудившись от долгого сна, начало раскрывать свой истинный, чудовищный потенциал. Искажения, которые раньше были едва заметны, теперь стали явными, гротескными.
Его отражение больше не походило на человека. Кожа приобрела бледный, болезненный оттенок, словно у давно утонувшего. Глаза, некогда полные блеска успеха, теперь горели нечеловеческой злобой, с красными прожилками, напоминающими кровь. Зубы удлинились, заострились, напоминая клыки акулы. Из его тела, казалось, исходил странный, неприятный запах, запах тины и разложения.