Порох и яд

То ли драгуны нарочно выбирали такой маршрут, то ли воображение играло с Шабролем злые шутки, но ему казалось, что в каждой деревне и на каждом постоялом дворе, мимо которого вели пленников, вслед мятежникам глядят злые глаза. Иногда доносились и выкрики с пожеланиями передохнуть поскорее. Впрочем, с учётом обстоятельств, это можно было бы посчитать даже своеобразным проявлением милосердия. Только два или три раза какие-то женщины пытались передать осуждённым несколько краюх хлеба, но драгуны тотчас отогнали селянок – не грубо, но строго. «Не велено!» – и дарительницам оставалось лишь проводить колонну сочувствующими взглядами.

По ночам, когда колонну загоняли на какое-нибудь уже убранное поле, выставив по периметру караульных, среди скрючившихся и сбившихся в кучу людей ходили шепотки. Про то, что из Дрё массово выселяют жителей, позволяя забрать ровно то имущество, которое они смогут унести, но никаких денег, драгоценностей, скота или телег. Про то, что где-то на соседних дорогах, тоже ведущих в Эрбур, сейчас движутся целые толпы вынужденных переселенцев, сосланных в Заозёрье. Про то, что отряды королевы Беатрис уже близко, и со дня на день нападут, чтобы освободить всех пленников.

По ночам Шаброль и в самом деле иногда видел отдалённое зарево пожаров, а порой ветер доносил до их лагеря под открытым небом отдельные звуки выстрелов. Но кто и против кого сражался, и кто победил, оставалось загадкой. Впрочем, Филипп не без оснований подозревал, что победа отнюдь не за королевой-матерью: в первом же более-менее крупном городке, через который драгуны провели колонну, на въезде и выезде у ворот обнаружились длинные ряды шибениц. С каждой свисало по три-четыре изрядно распухших трупа, и вороньё, не стесняясь людей, расклёвывало останки висельников. Бывший студент успел мимоходом прочесть таблички на груди у некоторых из казнённых: раз за разом там повторялось одно и то же слово «мятежник».

Но гораздо больше, чем вид повешенных, Филиппа поразили улочки городка: казалось, здесь слыхом не слыхивали ни о какой войне. Было раннее утро, торговцы поднимали ставни и выкладывали товар на прилавки; женщины с корзинами торопились за покупками. Где-то в отдалении уже звенел молот кузнеца, а на одном из перекрёстков внимание Шаброля привлекли знакомые с самого детства перестук и шорох, сопровождаемые тихими всплесками: гончар, склонившись над своим кругом, босой правой ногой неустанно накручивал его, в то время как руки мастера быстро превращали бесформенный комок глины в кувшин.

Филиппу подумалось, что сейчас в Аверроне, оставшемся далеко позади, его отец точно так же трудится в своей мастерской. В Дрё говорили, что все три морских порта Тарна остались верны королю Генриху – и парень теперь радовался этому обстоятельству. По крайней мере, Жаку Шабролю не грозили потеря гончарни и позорный марш через всю страну. Правда, нынешняя безопасность родителей, братьев и сестёр выглядела зыбкой, ненадёжной: до сих пор мятежников, захваченных в боях на улицах столицы, никто не потрудился переписать поименно, но рано или поздно это случится. И как знать, не решит ли король преследовать не только тех, кто сражался против него, но и их родственников?

Опасливая мысль, угнездившись в сознании Филиппа, несколько дней кряду точила его беспокойным червячком сомнений. Наконец, бывший студент решил, что назовётся чужой фамилией – и теперь походил на одержимого, шевеля губами в безмолвном повторении: «Филипп Барнабе, сирота, из Дрё… Филипп Барнабе, сирота, из Дрё… Филипп Барнабе…». Впрочем, конвойных такое поведение пленников мало заботило – едва ли не каждый третий шептал себе под нос молитвы или проклятия, а кое-кто и в самом деле уже начал впадать в забытье безумия.

Имя бывший студент изменять не стал, прекрасно понимая, как трудно будет привыкнуть к новому обращению, и как легко можно выдать себя, замешкавшись с реакцией. Правда, обращаться к нему никто не спешил: Шаброль так и не увидел никого из своих товарищей, с которыми ввязался в авантюру в Дрё. Либо все они погибли, либо оказались в плену не у барона Антра, а у кого-то другого, и сейчас, возможно, тащились точно так же по осенней непогоде где-нибудь впереди или позади, в ещё одной колонне обречённых.

Сейчас это оказалось Филиппу даже на руку, поскольку никого из ближайших соседей он не знал – а, стало быть, те не знали Шаброля. Иногда, поднимая глаза, парень видел затылок впередиидущего. Сперва его взгляду представала засаленная косица, когда-то наверняка щегольски перехваченная шёлковой лентой, а теперь стянутая огрызком размочаленной верёвки. Потом косицу сменили коротко остриженные волосы ремесленника, а в какой-то момент пропали и они, уступив место обритой налысо голове каторжника.

Спустя ещё день или два и сам Шаброль расстался с волосами – лейтенант, командовавший драгунами, велел обрить всех осуждённых, поскольку у пленников появились вши. Конвой теперь держался чуть дальше от колонны, и просветы между всадниками стали заметно больше, но сбежать никто не пытался. Всё существование бредущих на запад людей свелось к необходимости только переставлять ноги, тупо глядя в дорожную грязь. Раз-два, раз-два, шаг и ещё шаг, от рассвета и до заката, не меняя темпа, не ускоряясь и не замедляясь. Наконец, в начале третьей недели, когда в живых остался лишь каждый четвёртый среди вышедших из рвов Сен-Берга, вдали показались стены и башни Эрбура.