Сон и наваждение

Дизайнер обложки Игорь Лысенко

© Надежда Коваль, 2021

© Игорь Лысенко, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0053-6718-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Немного обо мне

(Краткая автобиография, написанная в стиле известного аргентинского писателя Роберто Арльта)

Родилась я в Сибири, солнечным морозным полднем 31 января, поэтому, как полагают астрологи, вполне могу считать себя человеком счастливым. По их мнению, появиться на свет под знаком Водолея означает влиться в ряды многочисленных гениев и стать широко известной личностью со славой и богатством. А быть женщиной, рожденной под этим знаком, и подавно удача невероятная. Женщина-Водолей обаятельна и красива, независима и активна, умеющая вносить в любое занятие изящество и блеск. Я искренне признательна астрологам, но все же склонна считать, что лучшим, что у меня есть, обязана не могущественному Урану, а родителям.

Папа назвал меня Надей, полагая, что стану его Надеждой. О том, как была в яслях – ничего не помню. А вот в детском саду научилась читать по крупным буквам популярной в советские времена газеты «Правда». На музыкальных занятиях любила танцевать под «Польку» Рахманинова. Но панически боялась игры со стульями. Их расставляли в круг на один меньше, чем число участников, и надо было успеть занять свободный в тот момент, когда переставала звучать музыка. Очень не хотелось оставаться в числе проигравших.

Школу посещала с похвальным постоянством и ответственностью. Всегда была отличницей. До пятого класса считала, что за отличную учебу и общественную работу меня направят во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек». Но туда почему-то ездили дети наших учителей, которые не отличались успехами в учебе. Распрощавшись с детской мечтой, продолжала быть прилежной ученицей, но делала это уже по привычке. Присутствуя на бесконечных пионерских слетах и комсомольских собраниях, поняла, что не выношу идеологической пропаганды и пустого времяпрепровождения.

Поступила в один из старейших Московских ВУЗов. Однако выбранной специальностью не увлеклась, поэтому каждая сессия казалась мне сплошным кошмаром. Преподавательница высшей математики после моих невнятных ответов у доски сокрушалась: «Такая чудная девушка, но ничего не знает!» Чтобы разубедиться в своей никчемности, решила параллельно с точными науками посвятить себя занятиям гуманитарным. Увлеклась журналистикой. Писала для стенной газеты нашего факультета. А однажды подготовила статью для газеты «Гудок». Когда относила ее в редакцию, с гордостью думала о том, что в свое время с этой газетой сотрудничали И. Ильф и Е. Петров, М. Булгаков, В. Катаев, Ю. Олеша и другие знаменитости.

Характер мой уравновешенный и добрый. Несмотря на то, что человек я общительный, люди, в большинстве своем, интересуют меня мало. Если доводится с кем-то иметь дело, то более всего ценю в человеке порядочность и профессионализм.

Мои убеждения: считаю, что хотя проблемы подчас и решаются сами собой, надо прикладывать большие усилия, чтобы достичь поставленных целей.

Политические взгляды: если не нравится политический режим, с ним надо бороться.

Недостатки: раздражаюсь из-за мелких недостатков окружающих меня людей.

Круг интересов: классическая музыка и литература.

Маленькая слабость: пить по утрам «Earl Grey Tea».

Нарциссы

Daffodils Long yellow sunlight fills

The cool secluded room

Swept and set in order —

Smelling of earth and rain.

And again

The insistent sweet perfume

And the impressions it preserves

Irritate the imagination

Or the nerves.

T.S. Eliot

Утро. Я дома одна. В комнате чисто и светло. Она очень маленькая эта комната. Если из нее убрать диван, сервант и пианино и пройти вдоль плинтуса, то наберется ровно тридцать два шага. Я тоже пока маленькая – мне восемь лет и мне странно, почему такую маленькую комнату называют залом? В ней нет ни огромных блестящих зеркал, ни хрустальной люстры с яркими огнями, ни затейливого паркета.

Над пианино – репродукция «Неизвестной». Мне не понятно, зачем родители повесили ее на самом видном месте? Ведь она совсем некрасивая эта тетенька: ямочка на подбородке, темные волосы над губой. И почему на шляпе что-то похожее на мочалку, которые делают на папиной фабрике полиэтиленовых изделий? Но больше всего мне не ясно, почему художник так вырисовал эти странные штучки на сиденье? Они что ли самые важные на картине? Они похожи на шахматные фигурки. Каждую субботу папа играет в шахматы с дядей Васей, а недовольная мама ходит по кухне от стола к мойке и тонким голосом напевает себе под нос. Она всегда поет, когда ей что-то не нравится.

Иду босая по теплому дощатому полу к окну. Подоконник и рамы выкрашены в белый-белый цвет, а батарея затянута накрахмаленной белой тканью. Мама говорит, что если оставить батарею открытой, то комната будет смотреться неаккуратной, а сама батарея будет притягивать много пыли. Мама работает в больнице и о чистоте и порядке знает все. Мне запрещено трогать подоконник, потому что я, по неосторожности, могу содрать с него свежую краску, а поцарапанный подоконник – это полное безобразие.

Забираюсь на подоконник с ногами, располагаюсь около цветочного горшка с фиалками и стараюсь натянуть на коленки новый халат. Нижняя пуговица с треском отрывается и летит прямо под потолок, а на том месте, где она была пришита, образовывается дырка. Мама полила фиалки рано утром перед уходом на работу, и на темно-зеленых бархатных листочках до сих пор блестят капельки воды.

С подоконника маленькая комната смотрится совсем по-другому, как будто ты сидишь в театре. На плюшевом покрывале дивана нет ни одной складочки. Я не сажусь туда, когда одна, потому что рядом с диваном – кладовка, а я ее боюсь. По ночам мне снится один и тот же сон. Будто дверь в кладовку открыта и там, в черной темноте, сидит Баба Яга, а рядом с нею два кота – один большой, а другой маленький. Она меня спрашивает, какого кота мне хотелось бы выбрать? Я чувствую, что надо сказать маленького, потому что он мне больше нравится, но почему-то выбираю большого. Тогда Баба Яга набрасывается на меня и съедает. Этот сон повторяется неоднократно, и я каждый раз выбираю большого кота.

Я опять вспоминаю этот сон и больше не хочу рассматривать ни диван, ни дверь в кладовку. Теперь я с усилием заставляю себя смотреть на стоящий в центре комнаты круглый стол. С подоконника мне не видны его ножки, закрытые плотной скатертью с бахромой. Зато вижу на столе пузатую хрустальную вазу, наполненную до половины водой, а в ней пять ярко-желтых нарциссов. Лепестки у цветов такие сочные и плотные, что мне кажется, что если их сжать в кулаке, то они захрустят, как листья капусты. Нарциссы пахнут землей и дождем. Я вдыхаю их аромат и вспоминаю о маме, потому что это ее любимые цветы.

Завтра я понесу эти нарциссы в школу, чтобы подарить моей учительнице. Она возьмет букетик в руку, внимательно посмотрит на меня и скажет: «Никогда и никому не дари больше нарциссы. Это поминальные цветы, и их носят только на кладбище».

Признание

Об этом я решительно должна написать от первого лица. Словно на исповеди: высказаться и не чувствовать больше того неприятного съеживания души, той неловкости, которая обычно возникает, когда вспоминаешь, что однажды поступил против своей совести. Дело даже не в том, чтобы рассказать об этом вслух, как это делается в церкви или на приеме у психотерапевта. В том и другом случае тебе предоставляют «свободные уши». Хочу, чтобы меня услышали два человека, которых я однажды, по глупости, подвела.

Случилось это много лет тому назад, когда наряду с пионерскими существовали лагеря для летних сборов секретарей школьных комсомольских организаций. Активисты Восточно-Казахстанской области съехались на учебу в лагерь комсомольского актива в Верх-Ульбинском районе, неподалеку от города Усть-Каменогорска. Жилые корпуса, столовая, зал для собраний, площадка для проведения утренних и вечерних линеек, открытая летняя эстрада – вот все сооружения, которые есть на территории лагеря. Да еще два деревянных туалета, где невозможно находиться дольше одной минуты из-за дуста, которым обильно посыпают пространство вокруг «посадочных» отверстий.

Режим дня в лагере неизменен и строг. Подъем в семь утра, зарядка с легкой пробежкой вдоль полуразрушенной ограды, умывание у длинной цилиндрической емкости, по желобу которой тянется мутный ручеек с остатками болгарской зубной пасты «Поморин». На утреннюю линейку выстраиваются пять отрядов, составленных из школьных комсоргов. Командиры (именно так, а не иначе, зовутся лидеры отрядов) докладывают секретарю комсомольской организации лагеря о том, что отряд присутствует в полном составе. При этом они сгибают правую руку в локте, поднося крепко сжатый кулак к голове, повторяя жест испанских республиканцев «No pasarán!».

После завтрака – политзанятия, то есть лекции о том, как нужно вести комсомольскую работу в школе. Их читают члены областного комитета ВЛКСМ. После обеда – тихий час. А вечером – какое-нибудь культурное мероприятие: конкурс художественной самодеятельности, КВН или кино. В 23 часа – отбой, и не дай бог, если к этому моменту ты не окажешься в кровати! И так день за днем. В лагере есть свой комитет комсомола, в который входят самые-самые, то есть самые умные, активные и преданные «делу» комсомольцы. Возглавляет его второй секретарь обкома комсомола – женщина красивая, ухоженная, модно одетая и совсем непохожая на бескорыстного борца за коммунистические идеи. Она не утруждается скрывать от нас высокий материальный уровень, на котором живет сама и подобные ей «идейные вдохновители».

И вдруг в лагере ЧП: командир пятого отряда Володя и член комитета Света после вечернего отбоя пошли прогуляться за территорию лагеря. Тревога! Кошмар! Вопреки всем уставам! На следующий день – срочное заседание комитета: обсудить и вынести решение по инциденту. Перед началом заседания – его репетиция (!). В зале совещаний за длинным столом сидим мы, члены комитета, а во главе стола – второй секретарь обкома. Володя со Светой стоят за дверью, ждут своей участи.

– Случай, конечно же, вопиющий, – произносит секретарь, кокетливо приподняв плечи к крупным завиткам волос. – Решать вам, но мой совет: надо вывести обоих из состава комитета.

Мы слушаем, опустив головы. Входят «провинившиеся». Володя такой красивый! Глаза большие, карие. Застенчивая улыбка на лице. Света молчит, смотрит на нас.

– Ну, рассказывайте, как это вам в голову взбрело нарушить дисциплину в лагере, – начинает секретарь.

Володя, как истинный кавалер, взваливает всю вину на себя:

– Вечер был такой замечательный, полная луна, тишина. Просто хотелось прогуляться.

– Это вам не дом отдыха или санаторий! Вы здесь для того, чтобы учиться комсомольскому порядку! Вы его нарушили, а теперь слушайте приговор.

Комитетчики молчат. А я, воспитанная на утверждении, что взрослые всегда правы, собираюсь с духом и говорю:

– За то, что вы сделали, вас надо исключить из состава комитета.

Присутствующие на заседании единодушно голосуют за мое предложение.

Прошло много лет, но этот случай заставляет меня еще и еще раз вспомнить ту дурацкую, неестественную систему, в которой мы жили. Боялись произнести то, что думали или сделать то, что хотели на самом деле. Какие-то нелепые авторитеты, какие-то тетеньки и дяденьки, диктующие, как ты должен жить и что должен делать. Мне до сих пор стыдно за мой поступок.

Дождь на реке

Темнело небо впопыхах,

Роднясь с рекою в цвете.

Дождь не на шутку зарядил

Сегодня на рассвете.

Прохладных капель ручейки

Со лба на нос сливались.

Два на троих весла

Никак не поддавались.

– Греби сильнее, налегай,

Подруга мне кричала.

– Учиться новому всегда

Нам трудно лишь сначала!

Сошли на берег. Под сосной,

Промокшую до нитки,

Меня ты крепко целовал

У старенькой калитки.

По Муромской дорожке

Пятилетнее обучение в институте подошло к концу. Защита дипломной работы прошла на удивление гладко. Наверное потому, что в тот день шел сильный дождь. Есть такое поверье, что если важное событие сопровождается дождем, то завершается оно благополучно. Я шутила, что когда все закончится, напьюсь до чертиков. Но уже первой рюмки водки, выпитой в компании сокурсников, хватило сполна, чтобы полностью отключиться от действительности.

Вскоре после защиты усталость и нервное напряжение уступили место ощущению, что веселая студенческая жизнь безвозвратно осталась в прошлом. Надвигающееся будущее казалось подернутым такой же сероватой дымкой, которая обволакивает московское солнце в конце июня.

Распределили меня на завод железобетонных конструкций в Муроме. В этом предложении меня заинтересовало лишь название города, связанное с былинным богатырем Ильей Муромцем – обо всем другом я не думала. К сожалению, в свои 22 года я так и не усвоила, что принятие ключевых жизненных решений не должно основываться только на приятных ассоциациях с чем-то или с кем-то.

Ранним осенним утром я, с чемоданом в руке и гитарой за спиной, спустилась на перрон железнодорожной станции города Мурома. Здание вокзала напоминало архитектуру древнерусского храма. Его спроектировал А. В. Щусев – тот самый, который прославился созданием Мавзолея Ленина. Город еще спал, и прибитая к бордюрным камням дорожная пыль ожидала появления поливальных машин. До заводского общежития добиралась пешком, благо пройти нужно было всего несколько кварталов. Молодая симпатичная комендантша, после заполнения нужных бумаг, без лишних проволочек провела меня в мою комнату. Когда дверь за спиной закрылась, я поставила чемодан на пол и села на застеленную пестрым покрывалом кровать. Подперев обеими руками голову, осмотрела новое жилище; на этих девяти квадратных метрах прозаично брал начало новый этап моей жизни. Побеленные известкой стены, однотумбовый деревянный стол под книжными полками, встроенный шкаф и самотканая дорожка на полу – вот все, на чем можно было остановить взгляд. Через пять минут я почувствовала себя такой одинокой и несчастной, что на глаза навернулись слезы. В подобные минуты я обычно говорила себе: «Надо идти к людям». Но поблизости не было ни одной знакомой души! Я принялась мечтать, что однажды ко мне в гости приедут подруги из Москвы. Вот будет здорово! Тогда я удивлю их этим, ммм, как его? Мне во что бы то ни стало захотелось доказать, что в провинциальных городах тоже имеются свои маленькие прелести. В тот момент ничего оригинального в моей голове родиться не могло из-за обыкновенного незнания нового места. Впоследствии, правда, я отыскала одну экзотическую вещь в Муроме – варенье из лепестков роз.

На следующее утро я проснулась от непонятного шума, доносившегося с улицы. Оторвав голову от подушки и прислушавшись, я различила сложную комбинацию звуков из хлопанья тысячи крыльев, пронзительного птичьего крика и ветра. Все видимое пространство за окном превратилось в летящую с большой скоростью огромную черную тучу. Это были галки. Ровно в шесть часов утра они вылетали с городского кладбища и направлялись в сторону колхозного поля. Такая картина с неизменным постоянством будет повторяться каждый день в течение всего моего пребывания в Муроме.

Выпив стакан чая, я вышла из дверей общежития и по указанной комендантшей дороге пошла на завод. В отделе кадров меня назначили сменным мастером в самый проблематичный по своему контингенту 3-й формовочный цех.

– Прошу любить и жаловать, – обратился к рабочим начальник цеха, представляя меня.

– Жаловать-то можно, а вот любить – это надо еще посмотреть, – скептически обмерив меня взглядом, произнес один из формовщиков.

Однако вскоре рабочие прониклись ко мне доверием, начали добиваться дружбы и занимать деньги на выпивку. А так как некоторые из них были алкоголиками со стажем, то совесть давно пропили и занятые деньги не возвращали.

С первой получки, а точнее со второй, так как первую выкрала соседка по комнате, я купила проигрыватель и несколько пластинок. И когда наступали однообразные и скучные выходные дни, я вытягивалась на кровати и слушала классическую музыку. Чем дольше я внимала волшебным звукам, тем круче грудь сжимала какая-то необъяснимая тоска по недавней кипучей столичной жизни. Тогда даже простые прогулки по Тверскому бульвару или Старому Арбату превращались в волнующий праздник! Муром же хоть и сохранил памятники древнерусского зодчества являл собой типичный серый советский город, в котором по неизменной традиции на главной площади возвышался памятник Ленину, а чуть поодаль стояли здания городского комитета партии и совета народных депутатов.

Еще большая тоска брала меня тогда, когда среди безликой и молчаливой толпы я ехала в заводском автобусе на рабочую смену. В фуфайке и войлочных сапогах заходила в цех и сквозь густой пар, поднимающийся от пропарочных камер, встречала свернувшегося на бетонном полу бездомного пса по кличке Шарик. Едва заметив его, старалась отвести взгляд от его морды. В том месте, куда хозяева обычно целуют своих питомцев, зияла глубокая рана, обнажившая разрушенную носовую кость. Лечить собаку было слишком поздно, поэтому через некоторое время кто-то из рабочих тихо и незаметно ее убил.

Париж – Техас

Восемь часов утра. Еще бы поспать часок-другой, но увы, не наше счастье. Это у «них» в офисы приходят к десяти, а у нас – нельзя. Наша страна – на марше. «Цель светла и ясна, цель светла и ясна!» – как поется в «Оде КПСС» Владислава Соколова. Утреннее солнце щедро бьет в окна и смеется над нашим бессмысленным упорством. В кабинете финансового отдела тесно, но уютно: четыре письменных стола, четыре стула, шкаф с бумагами, пишущая машинка. Сейчас достанем шариковые ручки, платежные документы и все пойдет-поедет по накатанной колее.

– Вера! Опять ты чеснока наелась! Не продохнуть! – с порога, без приветствия, начинает начальница, недовольно вертя носом. Приближается к своему столу и нервно дергает стул. Между стулом и книжным шкафом совсем мало места, и ей требуется добрых пять минут, чтобы расположить свое объемистое тело.

– Сколько раз надо твердить, что чеснок можно есть только в пятницу после работы, чтобы к понедельнику запах выветрился! – продолжает она, не меняя тона.

Вера Григорьевна недовольно ворчит себе под нос:

– Вам, Зинаида Антроповна, конечно, проще: поели свекольного маринада – и никакого запаха!

(В отделе знают, что начальница страдает запорами, поэтому питается исключительно свеклой и черносливом.)

– Что-то ты, Вера, разговорилась. Смотри, до пенсии не доработаешь!

Вера Григорьевна на угрозу не реагирует и намеревается на завтра сделать то же самое.

– Ну, вот что, дорогие мои, – продолжает начальница, – месяц кончается, надо ехать долги выколачивать. Давай—ка, Людмила, собирайся в командировку! – обращается она к другой сотруднице.

– Да что вы, Зинаида Антроповна! Вы же знаете, я не могу! – чуть не плача, отвечает Людмила Яковлевна.

(Она уже полгода кашляет. Врачи ничего определенного не говорят, и она подозревает самое худшее.)

– И почему опять я? У нас и помоложе финансисты есть!

Это на меня намекают.

– А что? Это идея! Сам Александр Маркович как-то сказал, что Надюша наша – девушка способная. Обязательно справится! – начальница смотрит на меня так, будто дело уже в шляпе. Перспектива ясна: если сам заместитель директора Полиметаллического комбината оказал мне доверие, значит, сегодня же мне закажут билет и выдадут командировочные деньги.

До Джезказгана еду на поезде. Часами стою в узком проходе, чтобы не находиться в душном купе, где соседи без устали травят анекдоты и едят колбасу.

– Девушка, а вы куда едете?

Справа появляется молодой человек в трико с вытянутыми коленками. Долго разговариваем о пустяках и переходим на «ты».

– А ты невезучая.

– С чего это ты взял?

– У тебя глаза такие же зеленые, как у меня! А я ужасно невезучий. «У беды глаза зеленые…» Помнишь? Вот, возьми-ка адрес одной бабули в городе. На случай, если в гостинице мест не будет.

В гостинице свободных мест нет. «Ну, точно, этот черт в трико накаркал!» – чертыхаюсь я и отправляюсь по адресу бабули. Стучу в квартиру безликой хрущевки в центре города. Вырисовывается хлипкая старушка – хозяйка 29-ти квадратных метров, которые делит с постояльцем. Она внимательно меня осматривает и пускает на постой. В квартире нет ничего, кроме стола, стульев, диванчика и старого серванта. Единственная роскошь – черно-белый телевизор. Постоялец – мужчина лет тридцати, тихий и уравновешенный, обращается ко мне:

– Пойдемте в кино, а то вы здесь до понедельника с тоски умрете.

Название у фильма интригующее – «Париж-Техас», а на деле такая бодяга, что кажется конца никогда не будет. Сплошное занудство! (Измученная ревностью мужа, жена убегает из дома и забирает с собой сына. Муж скрывается от близких в глуши штата Техас. И только через четыре года они вновь встречаются.)

По дороге обратно постоялец признается, что его тоже жена бросила. Смотрю на него с жалостью. А чем я ему помогу? До полуночи сидим вдвоем на кухне, пьем водку: он – по привычке, я – за компанию.

– Я на нашем Джезказганском горно-обогатительном комбинате с восемнадцати лет работаю. Может быть, уже в следующем году квартиру получу, – говорит с надеждой и занюхивает корочкой хлеба очередную стопку.

– А хозяйка квартиры, она тоже на ГОКе работала?

– Всю жизнь! Здоровье там оставила, а ничего не заработала. Перебивается с горем пополам между нищетой и тараканами.

– А что, много тут тараканов? – с ужасом спрашиваю я.

– Тьма! Ночью включишь телевизор, а они по светящейся дорожке так и шастают бандами туда-сюда.

Лежу на кровати с провалившейся панцирной сеткой в одной спальне с хозяйкой. Голову обмотала полотенцем, чтобы ни один одуревший от майской жары таракан не забрался бы мне в ухо. А старушка то и дело подскакивает к окну, да шепчет что-то невнятное. Оконные рамы с зимы протыканы ватой, из-за чего в комнате душно и муторно. От жары и панической боязни тараканов всю ночь не смыкаю глаз. Лежу, жду рассвета и размышляю над словами храпящего за стеной постояльца: «А что наша жизнь? Монотонная работа, мизерная зарплата, одиночество. Хорошо, если однажды повезет встретить любимого человека. А без этого – тоска. Без этого сплошной Париж-Техас получается!»

И мне вдруг ужасно захотелось, чтобы ему повезло. Чтобы нам всем повезло.

А мне совсем немного надо

А мне совсем немного надо:

Как-будто брошенный перрон,

Гудок последней электрички,

В молчаньи быстрая езда,

Тропинка лесом между сосен,

Спокойный дом с сиренью мокрой,

На луг открытое окошко

И вас… совсем-совсем немножко.

Безответная любовь

Я люблю Тебя с таким же необъяснимым

восторгом и печалью, как люблю

не умолкающую апрельскую Капель,

Ветер, приносящий в город запах скошенной травы,

мелкий Дождь, оставляюший бисеринки

на капустных листьях,

Пламя костра, согревающий руки и грудь,

безлюдный Закат на морском берегу,

мокрую Сирень за раскрытым настежь окном,

первый Снег, запорошивший крыши домов,

легкую Паутинку, пролетающую в сентябре,

душистую, нагретую солнцем Полынь,

долгую Дорогу по светлому осеннему лесу,

белые Облака, растворяющиеся в небе.

Однако ни Капель, ни Ветер, ни Дождь и ни Закат даже не догадываются о том, как нестерпимо я люблю их! Но разве мне от этого плохо? Разве я на них за это в обиде? Разве я прошу у них взаимности или награды?

Вот и твое безразличие ко мне я принимаю с тем же молчаливым спокойствием и светлой радостью. Я просто счастлива от того, что ты есть на белом свете.

Частная закономерность

1.

– Когда я вырасту, хочу, чтобы у меня родилась девочка, – мечтательно говорит Гуля, прижимая к груди старенькую куклу в выцветшем платьице.

На улице разгар лета. Соседские ребятишки гоняют по двору на велосипедах, а мы сидим на мягкой зеленой лужайке и играем в дочки-матери.

– Я буду заплетать ей яркие бантики в косички и шить красивую одежду, – продолжает подружка и ласково гладит синтетические волосы куклы.

– И я дочку хочу, – с волнением вступает в разговор большеглазая Роза, – с мальчишками всегда одни проблемы, они только баловаться умеют!