- -
- 100%
- +
– Вот оно как.
Долгую минуту Моро смотрел на нее и сквозь нее. О чем-то думал. А она смотрела на пятна на скатерти, тарелки, стопки, пустой, отдельный от крышки чайник…
«Мамаево побоище», – отрешенно подумала Куннэй. Наконец:
– Ты будешь спать в левом крыле, Вана пока отведу в правое.
– Почему так?
– Ванька беспокойный, когда пьяный, с ним не заснешь, – пожал плечами Моро. – Нет, ну если хочешь…
– Как знаешь. Ты все-таки хозяин, я просто не хотела причинять, ну… неудобства.
Моро поморщился, махнул рукой и закинул бездыханного Ван-И на плечо. Тот что-то пробормотал, раскрыл непонимающие глаза:
– К-куда вы меня, с позв… позволенья ск-зать, тащите?..
– В Вальгаллу, друг, – сладко сказал Моро, потрепал его по волосам и чуть шатаясь побрел прочь из столовой, только безвольно покачивалась и билась о его широкую пину голова Ван-И.
Куннэй вздохнула и устало-медленно стала составлять тарелки. Моро обернулся, вновь поморщился:
– Убираться – дело утра, а не вечера, женщина. Пойдем, я тебя провожу.
Она не стала возражать.
***Куннэй долго не могла заснуть: не привыкла спать одна. Она лежала, с силой смыкала глаза, пока простынь не становилась тепло-шершавой, противной, пока перед глазами отчетливо и ясно не вставало лицо Моро, странно беспокоящее ее лицо, его голос – тогда она переворачивалась на другой бок и все повторялось заново. Наконец, Куннэй села, легким движением отодвинула прозрачно-белесый шифоновый полог и подошла к окну. Одернула ночную рубаху, едва доходившую до колен: подарок мамы на свадьбу.
«Будь хорошей женой, Куннэй».
Затем – холод кафеля у стоп, холод металлической ручки в ладони, скрип рамы – и вот сквозь открытую створку на нее морозно дышала зима.
В небе спокойно и тихо светили звезды. Со скукой она связывала их в Скорпиона, Большую Медведицу, Малую Медведицу…
– Звезды, значит. Знаете, я не видела вас вот так четко с тех пор, как уехала из дома, – шепотом сказала Куннэй. Прислонила щеку к стеклу. – Странно, а? Впрочем, это ерунда: я вас не видела, а вы и не заметили моего отсутствия, вы так далеко и все-таки… Кто этот Моро? Он… он чем-то похож на вас. Впрочем, такие глупости говорю – но вы простите меня, я не так часто говорю глупости…
На дворе стояла тишина. Блестел, отражая Луну, снег. Куннэй закрыла глаза, радуясь наконец пришедшей дреме: с радостью, с облегчениям она забыла где она и что она, мир стал зыбкой, ласковой тьмой.
И вместе с ее дыханием в этой тьме дышал кто-то еще.
– Кто здесь? – сказала Куннэй, обернулась: тень мелькнула в проеме двери. – Эй, а ну стой!
Куннэй бросилась к выходу, остановилась на мгновение: было темно. Она с трудом узнавала сейчас коридор, смутно помнила белую лестницу, по которой поднималась сюда накануне… Вдруг она явственно услышала все то же дыхание, теперь оно было где-то справа, на другом конце – и она побежала.
Шаги босых ног глушил ковер, мимо мелькали блики на стеклянных дверях, на приколотых к стенам металлических блюдах, залы, залы, редкие витражи и зыбкие цветные пятна света от них… Дом был бесконечным, странно непохожим на себя.
«Может, я сплю? Что ж, так даже лучше», – равнодушно и отрешенно подумала Куннэй.
Дыхание сбилось, и она осторожно, толкаясь пальцами о холодный пол, вбежала по галерее с высокими окнами по левую сторону от нее, за ними – бесконечное, казавшееся теперь незнакомым небо. Прямо перед ней скрипнула и захлопнулась тяжелая деревянная дверь – не думая, по инерции Куннэй толкнула ее плечом, неловко упала внутрь комнаты, выставила вперед руки…
Но ее ладони коснулись не пола, а чьей-то теплой поросшей травой земли. Она застыла, боясь поднять голову и отрешенно слушала, как защелкивается замок на двери позади нее. Пахло мокрой землей, зеленью, потом. Что-то влажно-теплое, склизкое коснулась ее шеи, провело за ухо. Исчезло, снова вернулось, Куннэй скосила взгляд: у ее виска застыл длинный раздвоенный язык, секунда – пропал.
– Вкусно пахнешь, человек, – сказал голос над ее ухом. – Впрочем, человек ли?
Его руки скользнули под шелк ее ночнушки, провели по взмокшей от бега спине, к мягким грудям и опустились к бедрам, сжали их – глубоко ушли пальцы в белую плоть: пожалуй, останутся синяки. Куннэй сжала ноги, гася, а может, лишь усиливая подступившее вдруг возбуждение.
– На ощупь, впрочем, вполне человек. Допустим, – экспертно заключил голос. Руки исчезли с ее кожи: жаль. – Допустим, человек, а заметила меня. Занятно. Ну, чего боишься?
– Боюсь?
Куннэй поднялась на ноги, рассеянно одергивая ночнушку, отошла на шаг, подняла голову: перед ней стоял Моро. Такой же высокий, с теми же зачесанными назад черными волосами, как накануне, теперь в шелковом, с блестевшим металлом орнамента халате на теле – только голубые глаза слово горели в полумраке потусторонне и странно. По-звериному. По-звериному же вытянулись в вертикаль зрачки. И тем же синим огнем отражался скудный лунный свет от водной глади за его спиной, от огромных листьев, цветов, трав… Она оглянулась, ища глазами стены, окна, но – нет. Над ее головой далеко блестело небо, ее стопы провалились в мягкую траву, Куннэй обернулась – и лишь за спиной, дальше, чем должна была, стояла одиноко и странно тяжелая дубовая дверь.
А Моро смотрел на нее все так же, и она не могла понять, о чем он думает.
– Я… я и не боюсь вовсе. Но это очень странное место, сейчас ведь зима, а здесь…
– Сейчас осень, а не зима. А это оранжерея: само собой, здесь тепло, – сказал просто, буднично, словно это было и без того очевидно.
Она сосредоточенно кивнула, вдруг улыбнулось: конечно, тепло. Разумеется, оранжерея. И все-таки это небо, стены, дверь и… С радостью и предвкушением она окончательно и всем сердцем поняла, поверила в то, что вокруг – сон.
А во сне может быть что угодно.
– И все-таки боишься: потеешь, пахнешь нервами, – пожал плечами Моро, отвернулся. Вытащил из кармана халата сигарету и коробок спичек, поджег и выдохнул белесое облако дыма. Оно расползлось, осело на траву, обратившись в тонкий туман. – Я такие вещи чувствую. Так как заметила-то меня, а, человече?
Снова затянулся, вытолкнул сквозь зубы новое облако дыма, тот вновь осел. Вдруг как по наитию, Куннэй с усилием расфокусировала взгляд, беззвучно обвела губами несколько слов, коротких, древних – и вдруг дым сгустился, вздыбил низ халата Моро. Секунда, долгая секунда – и в тумане, продавливая траву, лежал тяжелый рептилий хвост. Куннэй подняла глаза, снова опустила: она не ошиблась. Хвост определенно начинался под халатом Моро.
– Знаешь, а я… а я могу кое-что видеть. Меня бабушка учила видеть, слышать, пусть брат и говорил, что это все придумываю, но… хвост же, да? Правда хвост? – сказала Куннэй, подошла ближе, упала на колени, в дым и влажную траву, и с безнаказанностью сна положила руку на блестевшую чешую.
Как ни странно, хвост был теплым-теплым, даже горячим. А ведь рептилия.
Моро рывком обернулся, дернулся из ее рук и хвост, а ее глаза встретились с его, горевшими, вдруг сузившимися:
– Видишь, значит, – он вытолкнул слова вместе с остатками дыма, и сизые клубы обрисовали заместо человеческих зубов иные, острые и длинные.
Он бросил на траву окурок, вальяжно потушил его носком ботинка. Улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.
– А красивая ты, у Ваньки губа не дура. Впрочем, и он не дурак.
И вдруг со стыдом и трепетом Куннэй поняла, что сидела, задрав голову кверху, прямо перед Моро, перед мужчиной, что в каких-то десяти сантиметрах от нее под тонкой тканью халата был его пах. К низу ее живота, к ее губам прилила горячая кровь, и вдруг ей захотелось встать, извиниться, уйти, бежать, бежать скорее, найти Ван-И, прижать его к себе, холодного, тонкого, такого хорошего, милого, знакомого-знакомого… – но она не могла заставить себя и пошевелиться. Ноги стали мягкими, ужасно тяжелыми:
Ведь это сон, Куннэй, это просто не может быть явью, никак не может. Только здесь, а после уже никогда, нигде, ни за что…
– Что-то в тебе такое хорошее, Моро. И страшное. Насколько ты человек, а? Не намного ведь, а так похож.
Она сжала тонкими руками пояс его халата, уткнулась носом и лбом в его теплые ноги.
– Хочешь? – спросил он спокойно, без определенной интонации.
– Хочу, – тихо-тихо, умоляя Вана никогда не знать ее снов, укоряя себя за них ответила Куннэй. Но спохватилась, добавила, – Хочу, но нельзя.
Его тяжелая рука легла на ее блестяще-черные волосы, провела неожиданно нежно, ласково, так, как никогда не получалось у Ван-И.
– Почему нельзя?
«Потому что Ван-И», – хотела сказать Куннэй, но знала, что все это не правда, точнее, не совсем правда. И сказала:
– Потому что тогда я проснусь.
Его рука скользнула с ее головы к щеке, Моро провел большим пальцем от ее темного глаза к розовым губам, толкнул палец между них, второй рукой поднял ее лицо к небу, к себе, она закрыла глаза – что-то тепло-скользкое пролезло под ночную рубаху, коснулось ног… «Хвост», – поняла Куннэй, и вдруг вздрогнула, сжала ноги и отшатнулась от него. Неуклюже повалилась назад, задрала голову:
– Ч-что ты…
Было темно, она плохо видела лицо Моро, но знала, что он усмехнулся.
– Что, не все видишь, выходит?
Куннэй сглотнула, опустила глаза и неловко и суетно натянула сбившуюся ночнушку на колени. Все распадалось, растекалось и менялось так, как бывает только во снах – по крайней мере так ей казалось. И очень хотелось забыть, не думать, что это сон, хотя бы чуть-чуть.
Моро молчал. Смотрел не на нее, а на небо: где-то там, далеко-далеко он что-то видел… или, может, ему только казалось, что видит. Он повел плечами, разминая дельтовидные мышцы, присел, так что его лицо вдруг оказалось напротив ее лица. Они были совсем непохожи с Ваном. В Моро чувствовалось что-то грубое, звериное, в Ван-И нельзя было этого и заподозрить – и все-таки Куннэй как никогда отчетливо вдруг почувствовала, как что-то необъяснимое, неуловимое сближало их. Что-то. Она поставила колени в прохладную, по-ночному мокрую траву, провела своей мягкой щекой по его, колюче-щекотной от бороды, щеке, еще раз, прижалась шеей и, чуть помедлив, прижала губы к его губам…
Моро ей не мешал.
И вдруг на глаза Куннэй навернулись слезы, стекли, остались и на его коже. Она отстранилась, прижалась к его плечу.
Даже если всего лишь сон.
– Ты чего?
– Грустно. Не хочу просыпаться.
– Так спи, – сказал Моро, и его слова эхом отдались в ее ушах: «Спи, спи…»
Он встал, а она осталась сидеть. Подкосились ноги, все мысли отступили. Стало легко, спокойно, и Куннэй упала на мягко прохладную траву. Ее грудь вздымалась и опадала глубоким сном, а где-то далеко-далеко в небе забрезжил рассвет.
День второй
Куннэй поморщилась от легшего на лицо солнца, отвернулась, плотнее завернулась одеяло, но…
– Раз, – это она сказала невнятно. Собралась с духом, уже четче: – Два…
На счет десять она раскрыла глаза: знала, что вредно спать долго. Ван-И об этом часто ей говорил. И все же пока не вставала: лежала, перебирала по частям сон, который до странного хорошо помнила. Улыбалась и тут же усилием гасила улыбку: нет, нельзя.
Такому не радуются. Такому не улыбаются. И все-таки…
Вдруг дверь скрипнула, в проеме показалось слегка помятое, чуть зеленоватое, но в остальном узнаваемое лицо Ван-И. Он кивнул, поймав ее вполне бодрый взгляд:
– Хорошо спала, Куннэй? Выглядишь хорошо.
– Я… ну так, неплохо. Хотя долго не могла заснуть, – ответила она, приподнялась на локте. – Ты как?
– Полагаю, моя ночь прошла чуть более бессонно, чем мне бы того хотелось, но увы, увы… хорошо, что ты этого не видела, – устало закончил он, прислонил тяжелую голову к косяку. – Можно войти?
– Зачем спрашивать? Входи, конечно.
– Ну, мало ли… вдруг, хранишь от меня какие-то секретики? Прячешь любовников, а?
Он беззлобно улыбнулся, а у Куннэй поперек горла встал ком.
Нет, он не знает, не может знать, не должен знать – иначе бы он так не шутил… да и, в сущности, ничего не было, ведь так? Сон, просто сон.
– Ну и дурачок ты у меня, – сказала и уже более сдержанно, напряженно улыбнулась.
– А вот этого я не отрицаю, – сказал Ван-И и тяжело опустился на кровать. – Ты как, совсем встала? Моро зовет завтракать.
– Моро… а давайте я что-нибудь приготовлю? Ну, там, блины или еще что-нибудь, что хотите, а то как-то неловко даже, да и…
Ван-И, положил руку поверх ее руки:
– Ты здесь гостья, поэтому не старайся быть полезной, хорошо? Поверь, его очень радует один тот факт, что мы приехали.
– «Не старайся быть полезной» ну очень странная просьба, но… хорошо, я не буду. Я буду очень-очень бесполезной.
Ван-И улыбнулся и поцеловал ее в щеку: звонко, совсем по-домашнему.
Так стыдно.
– Ну, тогда собирайся, одевайся, а я… то есть, мы будем ждать тебя внизу. Не потеряешься?
Куннэй кивнула и решительным движением села, откинула с ног одеяло… к ее левому колену прилипла трава и земля.
– Боже…
Ван-И застыл в дверях, обернулся:
– Что-то не так?
Она дернула на себя одеяло, суетно укрыла ноги и сказала совсем тихо, не смотря на Вана:
– Нет-нет… все хорошо.
***Зашумел и потух электрочайник, дзынькнула микроволновка: приготовления к употреблению завтрака шли полным ходом. Моро поставил перед Ван-И глубокую миску с дымящимся супом («Сварил? – Можно и так сказать. Ешь»), рядом – тарелку хлеба и разогретых полуфарикатных блинов, открыл бутылку молока, сунул в горлышко трубку от кофеварки…
– Доброе утро, – сказала Куннэй и не отрывая взгляда от пола прошла на кухню. Под рубашкой у ее кожи лежал повернутый лицом к ней костяной идол: Куннэй не хотела, чтобы он хоть что-то увидел.
– Боброе! – довольно живо отозвался Ван, отправляя в рот новую ложку живительной пищи, оторвал маленькими зубами кусок от целой булки хлеба.
– Ага, – ответил Моро. – Кофе будешь?
– Буду, – тихо-тихо сказала Куннэй, села рядом с Ваном и пригнула голову еще ниже. Между делом заметила, как чисто на столе, во всей кухне: значит, Моро все-таки все убрал. «Дело утра». Она вздохнула и застегнула рубашку до последней пуговицы: идола теперь совсем не было видно, только черная нить подвески шла по горлу.
– Чего? – переспросил Моро.
– Бубет она, бубет, – махнул рукой Ван и вернулся к еде. Тщательно пережевал, проглотил. И повторил, – Будет, то есть.
Моро кивнул, мол, и с первого раза понял, чуть ниже опустил трубку в бутылку: творилась молочная пенка.
– Ты как, без похмелья сегодня?
Куннэй, помедлив, кивнула.
– Это радует, – сказал Моро. – И так есть кому пострадать сегодня, а, Вань?
Ван-И патетически закрыл глаза, приложил руку ко лбу и вернулся к супу.
– Знаешь, с тобой пить никакого здоровья не хватит. Ты как конь. Или бык… в общем, выбери, кто там тебе больше нравится, но твое человеческое происхождение я категор-рически отрицаю…
Моро поднял глаза, умехнулся, но промолчал.
«Если бы ты знал, как ты прав», – подумала Куннэй и тут же потрясла головой: вчерашней ночи не могло быть. Ее просто не могло быть.
С мерным рокотом давила кофе-машина горяче-густые струйки сначала кофе, за ним – молока. Наконец, Моро поставил рядом с Куннэй кофе, – та еще ниже, что совсем не стало видно лица, опустила голову, сказала одними губами: «спасибо», – и он положил густо-мохнатые руки на стол, сел.
– Ну, какие на сегодня планы? – поинтересовался Ван-И, промокнул салфеткой губы, той же салфеткой вытер очки.
– Да какие тебе планы, Ванька…
– А я что-то вновь почувствовал в себе силы жить. Но, разумеется, так, чуть-чуть…
– Если чуть-чуть, то можно и пожить, – благодушно заключил Моро, откусил три четверти набитого соей и фаршем блина. – «Весну» посмотрим. Но, пожалуй, сначала оранжерею… С планами пока хватит?
– Более чем хватит.
Куннэй отхлебнула кофе – нежный, тягуче-вкусный. Теплый. И так прост и спокоен был голос Моро, так просто и спокойно все вокруг, что Куннэй вдруг поверила в то, что – сон, все-таки сон.
Глупый, ужасно глупый, ужасный сон, но… но забывать его отчего-то совсем не хотелось.
***Они шли вверх по лестнице, снова вверх, по коридорам, через залы… Куннэй смотрела по сторонам с интересом и тревогой, внимательно, даже параноидально, но ничего не узнавала. Может, она и впрямь была здесь впервые. А может…
– Может, не может, надвое ворожит, тьфу, блин! – пробурчала Куннэй, словно обращаясь к широкой спине Моро, шедшего прямо перед ней.
Он не обернулся: верно, не услышал. Наконец, они остановилось у двери. Та была высокой, до самого потолка – две дубовые створки, резной орнамент и прорезиненный по низу край. Ван-И присел на корточки, поправил очки, увлеченно ощупал дверь, резину у порога:
– Занятно. А это зачем? Минимизируешь теплообмен?
Моро пожал плечами:
– Скорее массообмен.
– Это в каком смысле?
– Муравьи лезут. Уховертки. Тараканы. Плодовые мушки. Черви. В том числе плоские свободоживущие и полупаразитические формы…
– Можешь не продолжать, – отозвался Ван и молниеносно встал на ноги, вытер руки о брюки, затем еще раз.
Моро усмехнулся, достал из кармана длинный, с зубчатым гребнем ключ и три раза прокрутил его в замке. Куннэй прищурилась, стараясь понять, та была дверь, не та, но безрезультатно: она не помнила. Моро мягко толкнул створку, и она с тихим шорохом провалилась вглубь.
Из-за двери на них влажно, оглушающе дохнул лес.
– Давайте быстрее.
Ван-И кивнул, поправил очки и решительно шагнул вперед, его ногу тут же утонули в густой, доходящей ему до щиколоток траве, Куннэй – за ним, и Моро с тихим щелчком прикрыл дверь.
Оранжерея казалась бескрайней. Потусторонней. Куннэй смотрела, вслушивалась в стрекот сверчков, цикад – она не узнавала ни одного растения, каждое казалось ей разросшимся, зыбким, едва материальным куском биомассы. Но она почти физически чувствовала, как казавшая ужасно древней жизнь теплилась в толстых алых лепестках, в листьях с белесыми прожилками, в лианах, в узловато выступавших над землей корнях. Запрокинула голову: словно скопление солнц висели под стеклянным куполом желтые лампы.
Куннэй закрыла глаза, глубоко вдохнула густой от запахов воздух, и костяной идол потеплел у нее под рубашкой. Все было немного иначе, чем там, во сне, были стены, был купол потолка вместо свободного неба, но запах… Запах она узнала. В ней стремительно росла злоба. Она обернулась, взглянула на Моро прямо и обиженно. А тот стоял под каким-то деревом с бордовыми листьями и гладил его прогибавшуюся, мягкую ветку.
Ван-И прошел вперед, встал на берегу выложенного по дну белыми камнями искусственного пруда, присвистнул.
– Однако!.. Не знал, что ты увлекаешься ботаникой, Моро, да и еще и… так! Знаешь, я удивлен, что вот эти лампы, – он кивнул кверху, белый блик лег на линзы очков, – мы не видели, когда подходили к дому.
– Вы же ночью приехали, а по ночам я их выключаю, в общем-то. Это в промышленных теплицах светло сутками, там нужно побыстрее вырастить, побыстрее продать…
– А ты?
– А мне ничего от них не нужно. Темная ночь, светлый теплый день… Живут и ладно.
Вдруг ветка под его рукой встрепенулась, обвилась вокруг его запястья, Моро улыбнулся:
– Тише, тише…
«Тиш-ше, тиш-ше…» – шелестом отозвались листья. Куннэй вздрогнула, обернулась на Вана, но тот, кажется, ничего не услышал.
Конечно, не мог услышать, а вот Моро…
Дерево, дрогнув, вернуло ветвь в крону. Ван-И напряженно сглотнул и отошел на шаг от ближайшего на вид совершенно обычного куста.
– Какая у тебя занятная… флора. Или фауна?
– Флора. Наверное. Да ты не волнуйся, они не агрессивные, просто слегка отличаются от современных. Эт, значит-ца, сохранившиеся древние виды…
– Ядовитые?
– Не. Да не тронут они тебя, Вань, не ссы, – Моро дружески похлопал дерево по стволу и пошел к берегу. Сел на траву, между кустом и Ваном, похлопал рядом, мол, и ты садись. Моро вытянул сигарету из почти полной белой пачки.
Ван-И сел, поднял брови: «Не тронут?»
– Они тебя, как сказать… не видят.
Моро сделал неопределенный жест рукой, за сигаретой протянулась нить дыма, раздвоилась, вновь слиплась в одну.
– Узнают только своих?
– Можно и так сказать.
Ван пожал плечами, обернулся к Куннэй, кивнул: «и ты садись». И она села – рядом с Ваном, подальше от Моро. Ван-И протянул к ней руку, положил поверх ее, но Куннэй подтянула ладонь к себе: «не надо».
Перед ними рябью отражался свет ламп на воде. На пруд приземлилась и тут же взлетела огромная, с локоть стрекоза – кругами разошлись волны от каждой из шести лап… Моро докурил сигарету до фильтра и затушил окурок о камень. Достал и с тихим щелчком поджег вторую.
– Знаешь, все здесь выращено из семян или яиц, собранных у края Разлома. Слышал, поди, что-то об этом?
Ван пожал плечами:
– Люди много чего говорят. И о Разломе тоже, но…
– Но не всему стоит верить, да? Это верно. – Моро усмехнулся, стряхнул пепел. – Мало кто понимает, что такое Разлом. Да людям и не нужно этого понимать.
– Неужели в самом деле собираешься туда?
Моро вздохнул и затушил сигарету все о тот же камень: в этот раз на половину целую.
– Не вполне собираюсь… И не вполне туда. Ну, это все ерунда, Вань.
Ван-И повернул к нему голову: Моро смотрел вдаль. На пруд и куда дальше него, дальше берега, что за ним. Смотрел сосредоточенно, тоскливо… Ван никогда не знал, о чем он думает, но, может, именно поэтому и ценил дружбу с ним.
Куннэй подтянула ноги к груди, обняла колени: от воды тянуло холодом. Вдруг в воздухе раздалась длинная, настойчивая вибрация, а за ней – четыре писклявые ноты хорошо знакомого ей рингтона. Ван вскочил, отряхнул брюки суетно и неловко и прошел вдоль берега, приложил телефон к уху: «Да-да, слушаю, Степан Викторович… По поводу нового исследования: видите ли, по плану мы должны начать его не ранее чем… Степан Викторович, послушайте…»
На берегу осталось двое: Куннэй и Моро. Она боялась смотреть на него, разговаривать с ним: на нее давила вина и обида. Но все-таки…
Моро был ужасно, до странного интересен ей.
– Днем тут посимпатичнее, а?
– Я… я думала, что я сплю. Если бы я знала, я бы никогда в жизни…
– А какая разница?
– Что?
Она рывком подняла от колен голову, повернула к нему: Моро смотрел на нее спокойно. Так же спокойно отвел взгляд, поднял с земли плоский камень, бросил – тот отскочил от воды тремя блинами и на четвертом утонул.
– Как это «какая разница»? А как же… что ты за человек такой вообще! Как ты можешь быть таким спокойным, как ты можешь строить из себя друга Вану, такому хорошему человеку, когда…
– А ты все в кучу не вали. Во-первых, я и не человек. Ты, кажется, говорила, что «видишь», не? Соврала, получается. А во-вторых… ты хотела – я дал. Не надо усложнять простое, ладно? И ты смотри, что, думаешь, важнее: намерение или дело? Я вот думаю, что намерение. Всегда. Так что сон, не сон… никакой разницы. Да и нет смысла думать о том, на что нельзя повлиять, а? Только нервы мотаешь, прежде всего себе.
Куннэй покачала головой:
– Как у тебя все просто, Моро, ужасно просто. И не врала я!.. Ну, что вижу.
– И что, с самого начала видела? А сейчас? – Моро улыбнулся: зубы у него были крепкие, крупные. Совсем не такие, как у Вана.
Он положил руку на траву, и к его запястью потянулся, обвил стебель с флюоресцентно-синими трещинами на коре.
– Красивый, а не… точно не ядовитый?
– Для тебя? Без понятия. Так что?
Куннэй глубоко вдохнула, выдохнула:
– Вижу, но не всегда. Там не все так… просто, у меня вообще не все так просто, как, видимо, у тебя. Чтобы видеть, мне нужен дым, желательно от благовоний, ну или хотя бы просто от дерева, потому как табачный дым связывает с низшими духами и… то есть, мне так говорили. – Куннэй виновато улыбнулась, Моро кивнул: «ну-ну». Она поспешно продолжила, переходя на шепот, – и еще нужно, это… определенное состояние сознания. Резонанс. И резонанс даже важнее, чем дым.
Она поспешно замолчала, нашла глазами Вана: тот метрах в ста стоял, ковырял носком траву и что-то говорил по телефону. Она прислушалась, уловила обрывочные: «да, на основе того протоколу, думаю… знаю, случай исключительный, но и вы меня поймите… как, газовый анализ крови сделали?..». Облегченно выдохнула: ничего.
– Шаман, что ли?
На секунду она застыла, покачала головой:
– Могла бы быть кем-то вроде, но… это все глупости. Пережиток былых времен. Ван, наверное, говорил, я на геолого-геофизическом учусь, буду месторождения полезных ископаемых обнаруживать и разрабатывать, что ли. Складчатость изучать, ну, или землетрясения, это все не суть: в любом случае наука присутствия «духов» и тому подобного не терпит, знаешь ли… И земля тоже. Не терпит.