Разлом

– Деревце, говоришь?

Моро улыбнулся, потрепал рукой по густой листве над головой и, чуть погодя, достал сигарету из кармана, поджег и легкими, пружинящими о землю шагами подошел к ней.

– Просто деревце? Что, не видишь ничего такого?

Он выдохнул, и в облаке дыма она едва различила острые клыки, раздвоенный язык…

– Не вижу, – сказала Куннэй. – Говорила же, мог бы и запомнить.

– Да-да, помню я… дым.

Сжал ее плечо, кивнул в сторону дерева, тоскливо-приветственно тянущего руки к Моро, к своему хозяину, а после втянул и вытолкнул сквозь зубы сигаретный дым совсем близко от ее лица, так, что она чувствовала щекой тепло его щеки.

– Эн-н-на… – протянула вполголоса, отыскивая резонанс с воздухом, с удушающим запахом.

И дым перед ее глазами растянулся и застыл в тощем, возвышавшимся над деревом… нет, идущим прямо из него силуэтом человека. Безротого, с огромными, поросшими зеленой плотью глазами, с руками, корнями уходящими в землю.

Они тянутся к Моро. Иччи… нет: это демоны, абаасы.

Она застыла, повернула голову к Моро. Он размял шею, шагнул в дым – тот застыл чешуей на гибко-длинном теле. Она видела его нечетко, он просвечивал, волнами сливался с воздухом и все-таки оставался различим, хотя бы штрихами. Дракон изогнулся дугой, разрезал воздух и обвил тонко-скроенного древесного духа. Они были повсюду: там, здесь, у самого края глаза – она полу-видела, полу-чувствовала нечеловеческое, странное, чужое присутствие. Куннэй подняла голову, встретилась с глазами сначала Моро, затем…

Человек?

Куннэй нервно вдохнула и вдруг закашлялась, рукой разогнала остатки дыма, меняя его скорость и характер движения, а значит – теряя и связь. И когда Куннэй открыла глаза, стерла запястьям выступившие от дыма на темных глазах слезы, Моро был уже просто Моро.

Он соскочил с неба на мягкую траву, и стоял теперь между ней и тихим, вяло в безветрии шевелящим листвой деревом. Плюнул на пальцы, затушил сигарету и убрал в карман.

– Ну, вот и познакомились. Хороши, а?

– Очень. Они?..

– Да так, мои приятели. С той стороны.

– Однако. – Куннэй присвистнула, запрокинула голову: но над деревом была только пустота, блеск стеклянного купола чуть дальше. Ничего. Она знала, что даже если, скажем, бросить камень, то он ни за что не зацепится. И все-таки… – Слушай, Моро, а эти твои, ну, приятели не опасны? Для людей там, а?

Он махнул рукой.

– Да не, милашки же, – только и сказал Моро.

Прошел мимо Куннэй, встал у берега, вдохнул глубоко, всей грудью, шумно выдохнул. Расправил пальцы на ногах, сгреб ими песок, мелкую гальку у берега, снова расправил, цокнул языком.

– Хорошо жить, и жизнь хороша.

И вдруг страх в сердце Куннэй пропал, стал далек, даже смешон, стыден ей: ничего не случится рядом с ним. Ни за что не случится.

– Драконы приносят удачу, – полушепотом, не осознавая слов сказала Куннэй. Улыбнулась.

– Что ты там говоришь, человече?

Он обернулся на нее, посмотрел своими веселыми, чистыми, как небо, глазами, все еще казавшиеся ей странными на суровом бородатом лице. Куннэй улыбнулась ему, сказала:

– Ничего, змий. Слушай, ты иди без меня, а я, может… так, по берегу поброжу.

– Зря. А чего так?

– Ну, видишь ли… не голой же плавать, в конце концов.

Моро пожал плечами:

– Почему нет? Как по мне, лучшая форма одежды – ее отсутствие. Эх, было время… Ну, ты как знаешь, человече.

Она пожала плечами и, вдруг почувствовал жар у щек, опустила голову, так, что тяжелые черные волосы закрыли лицо и лоб. Куннэй подняла к себе ногу, потянула вниз молнию на ботинке: та поддалась не сразу, была упертой, но Куннэй – еще упертее. Скинула первый ботинок, затем второй – стянула носки, закатала брюки высоко на бедра – и по колено зашла в воду, холодную, но приятно-холодную.

– А здесь тоже живут твои… приятели?

– Где, в воде? Не, здесь живу только я, – сказал Моро. И добавил, – Периодически.

Одним движением он стянул с широкого торса майку, липкую от остывшего пота, развязал узел на штанах. Куннэй отвернулась. И только слышала плеск, и легкие брызги упали на ее футболку, остались темными точками. Отвернулась, досчитала до десяти:

Раз… два… три…

И повернула голову: Моро гибкими, сильными движениями плыл к середине гладкого озера. Вскидывал руки, ронял их, поднимал белые брызги, пену – она тянулись за ним белыми полосами, но распадалась, таяла…

Безмятежность.

Куннэй зашла чуть глубже, расставила пальцы, погрузила ладони в воду, зачерпнула, умылась, снова зачерпнула, обмыла шею, намочила волосы, ворот – поежилась… И вдруг вернулась на берег. Не отрывая взгляда от Моро, теперь такого маленького, едва видного, она парой суетных движений стянула брюки из плотной ткани, кофту, не с первого раза, но потянула и разъединила крючки на замке лифчика, набросила волосы на плечи, сняла, но тут же вернула на шею костяного идола. Напрасно: все равно на нее никто здесь не смотрел.

Разве что приятели Моро.

Эта мысль показалась ей даже забавной. Но тем бодрее она наступила на камни, побежала, раздвигая сильными ногами плотную прозрачную воду, наконец, оттолкнулась, вдохнула, сжала зубы в предчувствии холода – и с головой нырнула вперед. Сначала неловко, привыкая к воде, но после – плавно и ленно она поплыла вдоль берега. Она плыла, а вода смывала с нее грязь, пот, беспокойство, усталость…

Куннэй перевернулась на спину, погрузила уши в воду: чернилами растеклись ее волосы. Куннэй не слышала ничего – ни плеска движений Моро, ни шелеста листвы, ни своего дыхания, а только глубокий, спокойный гул невидимых, но слышимых течений воды вокруг нее. Открыла, но тут же сощурила глаза: лампы светили так ярко, что она ничего не могла заметить, кроме пятен их света, и еле различала небо выше, там, за стеклом купола. Она зажмурилась, подала вверх живот, грудь, так, что соски показались над поверхностью и их холодом обнял воздух. Куннэй расслабила спину, опустила ноги глубже, оставив только голову, шею…

Полная безмятежность.

Руки стали тяжелыми, она перестала ими двигать, застыла. Зажмурилась… Вдруг лампы погасли, кончился день – и для нее, и, прежде всего, для зеленых приятелей Моро, и когда неровные пятна, отпечатки ламп на сетчатке ее глаз рассеялись, Куннэй увидела закат: бледно-розовый, растянутый по редким облакам – и облака, и уходящее солнце отразились в воде, скрыли под собой ее тело, так, что осталось только лицо. Она вдохнула, выдохнула…

И через зыбкую, плотную бесконечность солнца не стало видно, небо перестало быть розовым, стало серо-голубым, предсумрачным. И ее плеча кто-то коснулся:

– Ты что, заснула?

– А?..

От неожиданности Куннэй взбрыкнула ногами, не почувствовав дна – тут потеряла баланс, нырнула, вода обожгла ее нос и горло, но чьи-то горячие руки сжали ее подмышками, больно прижав левую грудь, рывком дернули вверх. Она с шумом вдохнула, закашлялась, отерла залитые водой глаза руками:

– Ты… совсем дурак, что ли?

– Сама дура, утонешь ведь.

Конечно, это был Моро. Наконец, проморгалась, посмотрела на него, едва различимого в полумраке сумерек и жжении глаз. Она чувствовала, как там, внизу, перетекала вода от мерных движений его ног и вдруг ей стало неловко, к щекам прилила кровь.

– Ладно, дура. Отпусти только, больно же.

– А сама доплывешь?

– Я не…

Теплые руки исчезли, холодом к ее коже снова прилила вода – Куннэй задвигала онемевшими, сонными ногами, но было так ленно, холодно… Секундное колебание – и она схватилась за Моро, скользкого от воды, сжала чуть выше локтя его горячую руку.

– Не доплыву, – сказала она. – Поможешь?

Моро посмотрел на нее: горели голубым его глаза, так странно, не по-человечески. Кивнул.

– Ладно. Держись за шею. И не дыши.

Куннэй хотела переспросить, но только глубже вдохнула, закинула тонкие руки его на шею и сжала, прильнув грудью к его горячей спине.

Моро отвел руки, и он нырнул, утянул ее за собой… Они плыли у самого дна, и Куннэй видела в слабых, голубых отсветах проникавшего сюда света блеск чешуи мощного, отталкивающегося от воды и повторявшего ее течение собственными изгибами тела.

Наконец, ее коленей коснулась земля, оцарапала галька. Дракон исчез под ее руками, распался в водяной поток и ветер, как только она подняла голову над водой и судорожно вдохнула. Убрала волосы с лица, встала, подставив нагое тело казавшемуся холодным воздуху.

Шаг, еще шаг – и Куннэй упала на траву и песок, вдохнула полной грудью, снова убрала волосы с глаз: рядом стоял Моро. Снова человек-Моро. И на его коже блестели оставшиеся капли воды, соединялись в ручейки, цеплялись за волосы на теле.

– Тебе не холодно?

– Я же змий, а? – сказал Моро, потряс головой, сбрасывая воду. Совсем по-собачьи. – А вот тебе лучше будет вытереться, заболеешь еще. Умрешь… ну, как вы там, люди, обычно делаете когда не надо.

Она усмехнулась, села… И вдруг Куннэй, спохватившись, прижала руки к мягким, со сжавшимися от холода сосками грудям, опустила голову.

А ведь мне не стыдно. А ведь я так, приличия ради.

– У тебя есть тут какая-то одежда?

Моро не ответил ей, вдохнул, – мучительная минута, его шаги, шелест, – и через пару минут он протянул ей полотенце и тяжелый, аккуратно свернутый халат.

– Полагаю, сгодится.

Куннэй кивнула: сгодится.

И пока она поспешно растирала холодную воду по коже, пока заворачивалась в огромный, явно не по размеру ей халат, Моро толкнул дверь и на траву, прямо к ногам Куннэй упал длинный прямоугольник света.

– Приходи на верхний этаж, фильм смотреть будем. Есть хочешь?

– Да.

– Ладно. Поняла куда идти-то, а, человече?

– Поняла.

Моро прикрыл за собой дверь и ушел, не обернувшись. А вот Куннэй смотрела ему вслед и чувствовала, словно упустила что-то важное, очень важное, но и сама не знала, что именно. Подняла голову к куполу, прислушалась к странно в безветрии оранжереи шелесту листьев: совсем скоро наступит ночь.

Чай был черный, с сахаром, бутерброды – простые, но вкусные: колбаса, масло, хлеб. Ужас как вкусные, самые вкусные на свете, хотя Куннэй и знала, что дело не в них самих, не в этой колбасе и не в этом хлебе: дело в лесе, в озере, наконец, в самом Моро.

Она жевала увлеченно, стараясь, чтобы крошки не падали на полы временно-ее халата и на красную кожу кресел, но они все как-то туда попадали, и Куннэй поспешно стряхивала их рукой, тут же отпивала чай.

– Все то же сегодня смотрим?

– Ага.

– А какую серию?..

– Очевидно, вторую.

Куннэй кивнула, с усилием запихала последний бутерброд, раздув щеки, прожевала, проглотила и приготовилась смотреть.

Они сидели на одном ряду, через кресло: между ними были тарелка из-под бутербродов, кружки с чаем. Куннэй говорила не ставить туда, мол, разольется все – но не разлилось. Она мельком, как будто бы невзначай посмотрела на Моро, а тот, свежий, в чистой футболке, с блестяще-мокрыми волосами, смотрел на экран.

И она смотрела, как он.

Циферблат отсчитал от десяти до нуля, исчез, сложились в надпись белые буквы: «центральная киностудия детских и юношеских фильмов имени М. Горького», и откуда-то издалека хрустально и точно возникла знакомая мелодия.

Началась вторая серия.

Куннэй повернула голову: Моро был красив в этом белесом, отраженном свете. Во всем нем была какая-то даже удивительная для него одухотворенность. В который раз она подумала, что, пожалуй, никогда не сможет понять Моро. А значит, не стоит и пытаться.

– Не отвлекайся.

Куннэй надула щеки, скрестила руки на груди, задрала голову к экрану, на котором Отто фон Штирлиц, также известный высшему советскому командованию как Максим Исаев, клал в камин скомканный конверт и смотрел, как чернеют его сгибы в пламени.

Она смотрела, сначала – прикладывая усилия к тому, чтобы не отвлекаться, чтобы преодолевать сон, а после – легко. Привыкла. Несколько раз, – когда Штирлиц расставлял пешки на шахматной доске, когда Мюллер оправлял рукава пиджака, окруженный серо-бетонными стенами казематов, наконец, когда пастор слушал далекое от земли и от ее сует пение сыновей органиста, – Куннэй оборачивалась на Моро, но тот смотрел не отрываясь, очень пристально. Это было странно, ведь он точно смотрел не первый раз и, наверное, даже не второй, но все-таки…

Во всем этом была какая-то загадка. И Куннэй смотрела дальше.

Наконец, в серой воде утихла рябь, зыбко отразилось такое же серое небо, черные линии по-весеннему голых ветвей. Титры. Тишина.

Только теперь Моро потянулся, широко зевнул, оперся руками о подлокотники и встал.

– Ладно, я спать пойду.

– Хорошо, – вполголоса сказала Куннэй, тоже встала, поправляя на груди свой… нет, его халат. – И я пойду. Халат я постираю, кстати, а то…

Моро повернул к ней голову, внимательно посмотрел:

– Это зачем?

– Ну, я просто…

– Давай без этого. Не любишь же неловкие ситуации, а?

Куннэй улыбнулась, хотела, видно, что-то сказать, коротко вдохнула… и замерла. Не стала. Только долго, испытующе посмотрела на него.

Завтра ты уйдешь.

Может, и Моро об этом подумал, и потому как-то неуверенно, криво улыбнулся, сказал:

– Не умри ты тут завтра-послезавтра без меня, а то перед Ванькой неудобно. Такой он хороший парень все-таки, Ванька.

Она кивнула, опустила голову: и зачем он только о Ван-И?.. И вдруг вдохнула, подняла голову:

– Но я…

…шорох, тень у края глаза – и никого уже не было ни перед ней, ни за ее спиной. Моро ушел.

– …я могла бы пойти с тобой. Завтра.

Только у потолка щелкнул и совсем затих кинопроектор ей в ответ.