- -
- 100%
- +
© Мария Козимирова, 2018
ISBN 978-5-4490-3955-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
РОМЕО
В конце долгого жизненного пути, при пристальном рассмотрении и при здравом рассуждении, я поняла, что меня окружали, и сейчас ещё кое-кто остался, исключительно люди умные. И когда мне в глаза говорили, что я дура, я как-то пыталась этому противостоять. Выходит, зря.
Честно сказать, впервые громко, и при всех, не знаю почему, меня так назвал мой Ромео. Ромео, это Колька – Сопля. На такое, нелестное прозвище Колька не обращал внимания, ибо это была правда. По этой причине, и при отсутствии носового платка (а, у кого они были?) он постоянно швыркал носом. Но это не главное.
В те, даже в сильный телескоп невидимые, времена, мы, дети разных возрастов, по субботам и воскресеньям, с утра усаживались на прясла у околицы и открывали широкие жердяные ворота всем проходящим и проезжающим на телегах, и на бричках. Люди ехали через нашу деревню в большое село, в Зырянку, в церковь.
В благодарность некоторые бросали на дорогу мелочь, копейки, и мы, как стайка воробьев на пшено, кидались в пыль дороги подбирать награду. Мне, так ни разу не довелось ни копеечки собрать.
Однажды, только Колька подсадил меня на прясла, (сама-то я еще не могла залезть), кто-то закричал заветное: «Едут, едут…» Крики радости. И тут я оглянулась и увидела чудовище!.. Грузовая машина, которую я никогда не видела, шла прямо на меня!.. Больше я ничего не помню.
Как потом рассказали сестры мои, целая орава летела к нашей избе. Колька-Сопля всех вперёд, заикаясь, орал: «Маруськааа убилааась!..» Когда я очнулась, пол деревни стояли надо мной. Сестрёнка Нюра с опаской и со слезами отряхивала меня от пыли. Когда все убедились, что я жива и здорова, стали расходиться – смотреть больше не на что было. А мой Ромео, вытерев сопли о рукав рубашонки, подошел, треснул меня по спине и сказал при всех: «Думал, померла… спужала до смерти… Дура такая!» И убежал, закрыв лицо грязной ладошкой.
1935г
ПО ЯГОДУ (из детства)
Кто жил в деревне, тот знает все её прелести. Собираются девки по ягоды.
Завтра рано, в «ЗАПИСАНО» лес такой, недалеко от деревни. На кого он (лес) был записан, никто не знал, просто так все называли. Ну девки гоношатся… корзинки, платочки, туяски, в общем тару под ягоду готовят ещё с вечера.
Я конечно трусь между ними, в глаза их обманные заглядываю… не возьмут ведь меня, опять сбегут. Кому охота со мной в лесу возиться? Начинается трудный диалог…
– Маруська, ты чё тут толкёсся? Это вредная Зоя… – Брысь спать, поди думашь мы тебя с собой возьмём? Как бы не так…
– Ну девки… ну чё вам стоит? Я ведь уж большая… это я в прошлом лете маленькая была, а теперь вот…
– Теперь вот… выросла она, глядите на неё кака больша стала! Это всё не хочет меня брать с собой Зоя. Она же за старшую, ей отвечать, если что…
– Ты же Маруська босиком не пойдёшь, это тебе не по дороге колесо гонять…
занозишь ногу, хныкать начнёшь, кака с тобой ягода? Нам мама наказывала и грибов приглядеть. Какой дурак будет в лесу время на тебя терять? Все аргументы выложены… не возьмут!!!Но тяга в лес у меня крепчает! Обращаюсь к Анне…
– Нюра, да скажи ты ей, что отставать не буду, в прискочку побегу… а в лесу-то чё бегать… бери себе ягодку… бодро выкладываю свои мыслишки.
– Ой, ягодница нашлась…, иди спи… Но не тут-то было… думаю, но не долго…
– Дак девки, чё это я босиком-то пойду? Тятя же привёз нам ботиночки городские.
– Ага, новенькие ботиночки она наденет… смозолишь ноги-то… неси тебя потом на руках… больно надо!
– Дак у меня и чулочки есть… я знаю где всё лежит. В чулочках-то не смозолю…
– Маруська, ну и вредная же ты. А куды ты ягоды-то собирать будешь? Тятя тебе ещё корзинку не сплёл. Зимой доделает, разукрасит, вот тогда и милости просим дорогая Марья Николавна в лес по ягоду! Говорил, что только к будущему лету готова будет. Хохочут… весело им… А у меня полные глаза слёз, вот-вот брызнут. Заикаюсь от такой несправедливости.
– Аа… яаа… ккружкуу… возьму…
– Кружку она возьмёт? Потеряшь ишо… Бог услышал меня!
– Да ладно Зойка, давай уж возьмём её… Чё мучить ребёнка? Это моя любимая сестра Анна…
– Я за ней и пригляжу… Дак чё ты с ней наберёшь?
– Ну Зойка ты и жадина… так бы всё и захватила… мама же нам урока не давала, сколь наберём, столь и ладно. Лёд тронулся.
– Ладно собирайся! Прыткая больно! Выканючила, холера… язви тебя возьми
– Зойка, я тяте всё скажу… как ты на Маруську злобишься… он тебе задаст за неё!
Бог сподобил, я не проспала встала рано по привычке. В мою-то пору в деревне все вставали ни свет ни заря, позавтракали… и кто куда, а мы в лес. Ни мама ни тятенька не спрашивали куда? По ягоду, так по ягоду… Вон соседские ребятишки мимо окон проскочили. Земляника поспела! Нас трое, Зойка, Нюрка, Лёлька и я. Нет, нас четверо… про себя-то я и забыла!
Но пришлось вспомнить… обута в ботиночки с чулочками, а шнурки-то не умею зашнуровывать… вот беда-то.
Ботинки тятя покупал на пятерых дочек (одна-то замужем уж была) А размер-то один на всех. Мой умный тятенька не подумал про размеры, да и не знал их… в лапоточках бегали, а там какие размеры? Все ботинки гамузом брал, наверное размера тридцать шестого-седьмого, на вырост а у меня ножонка и вовсе мала была и ботинки сваливались, Вот ведь незадача… Ягодники уже к околице подходили, а я всё маялась с обувкой… хоть плачь.
Отчаяние охватило меня. Сдёрнула с ног городскую роскошь, сняла новые чулочки тоже купленные, свернула всё комком сунула под мостик, что через канаву переброшен был… и босиком с кружкой в руке бегом всех догнала.
В лесу сказка! Вот-вот баба-Яга или Леший выскочит… Может кому и тишина, а меня окружила музыка лесная… На верху по веткам чириканье, щебетание, свист, щёлканье, листьев шорох-разговор… они что не спали все эти птицы? Рано ведь ещё, нет поют веселятся, перелетают туда —сюда. Не соображала моя головёнка, что они все с утра голодные, корм ищут!
Не только птички рано встали. Под ногами кого только нет… Тут тебе и жучара страшный с рожками и с крыльями, и мелкие с блеском козявочки, мураши куда-то друг за другом несутсяКажется, даже воздух шуршит… ах как хорошо в лесу! Я прямо растворяюсь в этой благодати. Правда про ягоды забыла напрочь! Замерев дыхание смотрю во все глаза, как такой лохматенький паучок плетёт свои кружева, как божья коровка ползёт по травинке и не падает… а мушек всяких полно…
Много всего чудесного, не пересказать… А о чём я могу сказать так не умею ещё. Мала для такого дела, как писать. В памяти моей лес остался такой же сказочной страной
Но что интересно? Когда в лесу ты не один сказочность и волшебство пропадают… Наверное поэтому с какой бы оравой мы ни шли в лес, я всегда старалась отстать, отделиться от толпы, хотя тут же и терялась. Меня долго искали, ругали почём зря, пугали, что больше сроду не возьмут меня с собой! Но как-то так выходило, что кто-то милосердный снова вмешивался, в казалось бы несокрушимо «вето» моих друзей, и я снова ходила даже в дальний лес. На самом деле лес был не такой уж и дальний… так за гороховым полем. Ох вот ведь натура какая у меня? Начну что-нибудь рассказывать и так увлекусь, спешу про что бы ещё не забыть… и вот, на тебе… слушатели мои разбежалися…
Какие-то торопыги, не могут дослушать… опять жё меня дослушать нельзя, я люблю поговорить. Так о чём я? Так ведь по ягоду пришли а где она ягода? Оглядываюсь… нет никакой ягоды. Опять сестрицы меня обманули… И тут слышу далёкий голос… вроде меня зовут.
Сообразила… меня ищут… В какую сторону идти, не знаю. Стою, жду кто меня найдёт. Мало того, что заблудилась, но и ягодки ни одной не нашла. Напросилась на свою голову… Попадёт теперь моей рыжей головушке. А чё делать? «Охота пуще неволи» говорит мама. И правда. Про всё-то она знает… вот в одном доме, в одной деревне живём… мама знает, а я нет…
1936г.
ЖИДЁНОК
Во времена оные далекие, военные, жили мы в славном городе Иркутске. В наши благословенные края высылали людей, всякого роду-племени. Было много эвакуированных из прифронтовых мест, из Ленинграда, из Латвии и Литвы и других мест. Были среди них и евреи.
Но я не о всех, я об одном и о себе.
Мальчик был еврей. Нам было лет по двенадцать или чуть больше. Имени я его не помню, такое мудреное имя. А вот его фигурка в какой-то девчачьей вязаной шапочке, в сереньком пальтишке на «рыбьем меху» с короткими рукавами и видно,
что не с его ноги огромных подшитых валенках, вызывало в моем сердечке такую щемящую жалость, как к брошенному щенку. И еще. У него были прекрасные огромные глаза цвета темной спелой сливы.
Честно говоря, это сравнение пришло ко мне только сейчас. А тогда, у нас в Сибири не только спелой сливы не было, мы о ней даже и не слыхали. Так вот, в этих необыкновенных глазах стояла такая вселенская печаль, что в них было больно смотреть. Но я, когда видела его в очереди за хлебом, не могла отвести от него глаз. А теперь про очередя, как у нас говорили. Это было испытание голодом, это было выживание. Это вырабатывало в нас неслыханное терпение, если хотите, мужество. Толпа сотен людей стояли друг другу в затылок так плотно, что если кто-то выбирался из нее, по какой-то причине, обратно встать в очередь было под силу не каждому. Иногда это «стояние» длилось не одни сутки. Если хлеб не подвозили стояли ночами. Вся жизнь сосредотачивалась на очередях. Счастлив был тот человек (в основном, подростки, кто еще не работал на заводе и старые люди) кто доходил до прилавка, где отрезали талоны и отвешивали твои граммы.
Однажды, зимой, как обычно стояли мы в очередях. Моя очередь была уже близко от крыльца магазина, и была надежда на отоваривание. Мой знакомый мальчик стоял человек на десять-пятнадцать дальше. Он всегда стоял дальше, видимо ему позже занимал очередь кто-то из взрослых. Мне с ночи занимала мама а в пять утра я уже как стойкий оловянный солдатик была на своем посту.
И случилось так, что мальчика выдавили из очереди. Такое случалось постоянно. Он стоял возле своего места и чуть не плакал, такой беспомощный, жалкий, с красными от холода руками без рукавиц. Очередь плотно сомкнула свои ряды. Никому не было дела до «жидёнка», как называли его здесь. Что—то переклинило у меня не то в мозгу, не то в сердце. Я выскочила из своего места и как в бой, кинулась к мальчику. Подбежала, схватила его за руку и втиснула вместо себя. При этом я что-то громко орала и плакала.
До сих пор не могу вспомнить, что кричала.
Когда он получил свой паек, подошел ко мне сказать спасибо. А я от радости растерялась, и не зная, что сказать в ответ, сняла с рук теплые рукавицы, сшитые мамой из старой телогрейки и протянула ему, сказав:
– Бери-бери, у нас дома еще есть…
Когда моя новая очередь дошла до крыльца, хлеб в магазине закончился.
Дома, где меня ждали с хлебом, я не соображая почему, с радостью поведала обо всем. Глупая была. Ребенок.
Все молчали. Только одна из сестер громко и зло сказала-
– «Ну ты и дура» Я не обиделась. В душа моей что-то пело…
1942г зима.
МЕДЕЦИНСКИЙ ОСМОТР
Компания собралась, человек сорок девушек, и столько же парней. Это только мы, иркутяне.
Уезжали мы далеко и надолго. Уезжали по вербовке на обработку какой-то огромной рыбы. И такую большую и красивую рыбину держала на вытянутых руках румяная девушка на плакате.
По этой причине мы должны были пройти весь медосмотр. Раз надо, так надо, без проблем.
А что входит в этот ритуал, многие не знали. На нас в одежде-то без слёз нельзя было смотреть, а там в больнице раздеваться надо. Как-то страшновато. Лично я сроду нигде не была, кроме школьного медкабинета, где нам ставили прививки. Бегали мы по больницам и кабинетам все вперемешку, терпеливо сидели в очереди.
Вызывали сразу по три человека. Три парня, потом, три девушки. Все шло нормально. Сразу-то такую ораву не пересмотришь, так однажды нас разделили. Женскую половину посадили к отдельному кабинету. Видимо, чтобы скорее дело шло. Читать, что там на дверях написано, мне лично было ни к чему. Всё равно слова все незнакомые. Все сидели и тихонько знакомились. Нам же вместе ехать.
Со мной, с одной стороны, сидела маленькая чернявая хохотушка, с другой, крупная, с толстой косой красивая, круглолицая девушка. Она сидела прямо, молча. Сидим, спокойно общаемся, знакомимся. Маша, моя тёзка – иркутянка. Лилия, девушка с косой тоже живет недавно здесь, но она ленинградка, родилась на Литейном проспекте. А мама у неё финка. И сама Лиля выглядела как-то, в отличие от нас, более культурной, что ли, не похожей на других. Пока суть да дело, подошла наша очередь. В кабинет вошли втроем.
Кабинет большой. У стола женщина врач, в повязке, стоя к нам спиной отдаёт команды грубым, усталым голосом:
– За ширму! Раздевайтесь.
Медсестра, сидя в торце стола, приготовилась писать, показывает рукой, мол, поживее… Мы старательно стаскиваем с себя платьишки, рубашки, лифчики. Не глядя друг на друга, путаясь в собственных вещах, даже не заметили, как быстро вернулась Маша.
– Следующий…
Я выхожу из-за ширмы. Стою, жду. Посреди кабинета стоит какое-то блестящее сооружение.
Не глядя на меня врач велит:
– Ложитесь на кресло.
Соображаю, влезла. Руками грудь прикрываю. Сижу, дрожу от страха, что же будет?
– Замужем?
– Нет.
– Рожала?
– Так я ж не замужем.
– Половой контакт имела?
Что-то поняла. Стыдно до слёз.
– Нет.
Врач подходит к креслу. Сижу на краешке, руки на груди, в трусах. Женщина снимает маску и улыбается:
– Ты что, в первый раз? Трусы то снять надо. Я как тебя смотреть буду?
Господи, сидя не могу трусы стянуть. Врач ждет. За что такая мука? Хоть плачь…
– Не бойся, я тихонько, ваточкой только мазочек возьму, – голос врачихи смягчился.
Пока я задом наперед, с трусами в руках, корячусь с этого кресла, из-за ширмы выплыла прикрывая груди, в голубых трусах до колен, как и у меня, финка наша, Лиля. Спокойная, красивая, прямо Венера Милосская.
Врач с сестрой откровенно хохочут.
– Боже мой, еще одна… быстренько, трусы сняла и на кресло!
– Не имеете права…
– Это какого права я не имею?
– Это насилие.
– Да не собираюсь я тебя насиловать, посмотрю только.
Лилька, наконец, снимает свои голубые до коленок трусы и пытается взобраться на это блестящее сооружение. Вопросы стандартные:
– Замужем?
– Какое Ваше дело?
– Господи… рожала?
– Вы видите во мне дурочку?
– Ну, хотя бы с мужчиной спала?
– Как Вам не стыдно… это оскорбление…
Врач веселым голосом:
– Поговори ещё… вот возьму зеркало…
Я за ширмой трясущимися руками натягиваю свою нижнюю одежду. Появляется Лиля, тоже с трусами в руках. Помогая друг другу застегнуть пуговицы на лифчиках. Одетые, направляемся к двери. Врач подходит к нам и тихо по-матерински говорит:
– Девочки, куда вы едете, будьте осторожны.
До сих пор помню тот усталый грубоватый голос.
1950 год. Апрель.
НЕ СМОТРЮ
Сейчас идет фильм «Штрафбат». Сама я его не смотрю, как и все фильмы о войне, о любой войне. Тогда мы жили в Иркутске, в бараке с полуподвалом. В небольшой комнате ютилось восемь. Наш барак стоял при дороге по улице Рабочего-штаба. За городом в неё вливались два тракта: Александровский и Иркутский.
Война шла к концу. Мы это твердо знали после Сталинградской победы. В эти годы на фронте был уже дефицит бойцов. Даже наши мальчишки-одноклассники уходили на фронт добровольцами. Поэтому открыли лагеря. У нас-то их было немерено, особенно сажали по 56 статье, политической. Много было и воров, и мошенников всякого рода, и убийц, и ещё, как говорили, «невинно осужденных». Из них и состояли штрафные батальоны. Их и гнали по нашей улице при охране по ночам на вокзал.
Мы об этом знали и смотрели потихоньку. Их сразу из вагонов и на фронт, под пули и танки. Понятно, здоровые мужики сидят, хлеб едят, а дети голодуют.
Ночь. Все спят. Один раз, проснулась я (на ведерко), слышу шепот: «Господи, помилуй, спаси и сохрани…» Спрашиваю:
– Мама, ты, что там шепчешь?
– Дак, молюсь вот.
– За кого, мама?
– Дак, за этих… ну, жуликов-то. Ведь всех поубивают! Господи, помилуй, спаси и сохрани…
А мама-то неверующая была
1944 г.
ЦЫГАНКА
Жизнь била меня и мелкой дробью, и крупной картечью – залпами и одиночными выстрелами. Не могла убить. Она, конечно, не со зла, а так, для проверки жизненной прочности. А еще, и это самое главное, доказать мне и некоторым другим, что Бог есть.
Случилось это давно, как и всё, что у меня случалось. Правда, и теперь кое-что случается, но уже не воспринимается так близко к сердцу. Хотя опять же, чего греха таить, воспринимается и довольно близко, прямо рядышком. «В мирное, более трудное, чем военное время»* жила наша, уже полусемья все в том же, славном городе Иркутске. А в сорока верстах к западу начал строиться наш красавец город Ангарск. Строили в первую очередь, конечно, огромный комбинат. Заодно и город. Строили его, естественно, как гордо написано на стэлле при въезде в город, комсомольцы. Кто не знает, тот поверит. А мы-то? Ха, своим глазам свидетелей не надо.
Моя родная сестра Ольга как раз и была комсомолкой, и имела срок заключения 20 лет. За что? Неважно.
Но сказать надо. Назначили восемнадцатилетнюю девчонку директором маслозавода в поселок. Она была лаборанткой, опыта не имела, ну и наработала по заводу три кило масла в излишек. Суд был недолог. Как в войну трибунал. Неубитых, особенно девчонок еще много было. И строить много надо. Тогда не было у нас этих… ну, как их… не могу вспомнить, узбеки там, таджики, китайцы. Ладно, не о них речь, а обо мне.
Это я ехала на пригородной «коробке с гайками», такие были у нас два поезда между Иркутском и Зимой. Зима, это станция. И ехала я на вечернем с тем, чтобы переночевать на станции Китой. Не Китай. И было мне лет 16—17.
Ехала я в лагерь №4 на свиданку с сестрой Олей, везла передачку. Теперь стыдно даже писать об этих продуктах, а тогда это было сокровище: два малосольных огурца, 300 грамм хлеба и пачка махорки. Все это мама завязала в полотняном мешочке на крепкий узел. Да я бы и так не тронула.
И случилось, что я не доехала до ст. Китой 4 км – испугалась двух мужиков, которые сидели напротив меня и так нехорошо и как-то хищно улыбались, взглядывали на меня и ржали. Я так и подумала, что они хотят отобрать передачку сестринскую, ради которой я еду в ночь за сорок километров.
Тут станции никакой не было, просто минутная остановка. Я же не видела, где поезд остановился. Подумала, что доехала, выскочила из вагона, упала. Сильно низко земля оказалась. За то обрадовалась, что мужики дальше уехали. Темноты и леса я не боялась. Когда выбралась на полотно, к рельсам, спокойно, прижав к себе мешочек, пошла вдоль рельсов к станции.
В темноте я вдруг услышала тяжелые шаги. Это два мужика быстро шли за мной. Оглянувшись, я увидела их силуэты. Страх охватил хуже, чем в поезде. И я побежала, не зная точно, сколько надо бежать – не каждый день тут бывала. Но ничего другого не оставалось, и я летела со всех своих легких ножек. Но в какой-то момент, не знаю почему, я поняла, что они меня догонят, и отберут мешок с едой. С чем я приду к сестре?
В такие моменты по-видимому сознание у человека отключается, и он не соображает, что делает. Так и у меня. Что-то переклинило в мозгу, что ли. В этот момент меня посетил Бог. Больше было некому.
Я присела, не глядя назад, и резко перекатилась на откос, а с него в кювет. Как пробежали мимо мужики, тяжело дыша, я услышала, теряя сознание.
Ночь шла себе своим чередом, темно… тихо… Где я?
Потихоньку выбралась из кювета, отряхнулась и почему-то спокойно дошла до станционного домика. И как я не смогла до него добежать? Даже засмеялась своим мыслям: трусиха, чего было в кювет падать, платьишко вон, зацепила. Теперь дырка будет. Стыдно в дырявом платье ходить…
Домик рядом, огонь и внутри, и над крыльцом. Слава Богу.
Захожу, картина знакомая. Проходили. Два-три человека лежат на скамейках, куча цыган в углу. Двое взрослых, штук пять детей, старая цыганка с краю, от двери. Небольшой табор. Все мирно спят. Ладно, красть у меня нечего… Не успела я додумать эту простую мысль, как за дверью послышались те самые шаги и раздраженный голос: «И куда эта сука пропала, мать твою?»
Каким-то молниеносным движением, спала ведь, старая цыганка схватила меня за руку и резко дернула на себя.
Я упала ей в ноги, головой в низ живота, и она быстро закинула на меня подол своей широченной юбки. Я лежала в темноте, но страха не было. От живота цыганки пахло мамой и пылью. Только слышала: «Ай, дарагой, нет, не забегал никто. Я чутко сплю. Может, погадаю, а?»
Утром я была у проходной лагеря. Женщин гнали на лесоповал, на работу. А вечером, после всего, нам с Олей дали свидание на два часа. В маминой передачке нехватало половинки малосольного огурца, и грамм 50—60 хлебушка. Не удержалась. День-то длинный был. Про мужиков не стала говорить. Сестре и так нелегко.
Цыганка-то мне сказала: «Ох, глупая, не нужен был твой „сидорок“ мужикам. Ты им нужна была. Бога благодари».
1947г
ВОРОВКА
Писатель из меня, конечно, никакой, честно говоря… но, что-то вот зудит настойчиво внутри и руки чешутся. Тем более клавиатура под рукой, с буквами… Ну, как не воспользоваться? И внутри голос: «Ладно, не ломайся… Хочется ведь писать!» Это, как доза для наркомана. Тем более, я не фантаст, придумывать ничего не надо. Легче пареной репы! Да и не роман пишу с душещипательной историей! А, в принципе-то, история хоть, и не большенькая, но очень даже душещипательная! Ну, это уж как кому покажется. Её можно смело начинать читать, не заглядывая с нетерпением, в конец, написанного!!!
Есть, есть такой грех, у некоторых торопыг, да ещё у тех, кто думает, что он лучше всех пишет!
Случилось это не так давно, но и не вчера, а во время Великой Отечественной войны! Да и после войны мало что изменилось…! Пока наши отцы добывали изо всех сил победу, мы, ихние детки, тоже, сложа руки, не сидели, а добывали кто, что мог!
Как сейчас выражаются сильно грамотные, люди… был «позитив» в нашей жизни… Да ещё какой!!!
К примеру, когда Надюхе было лет десять, двенадцать, мамка ейная, что работала на хайтинском фарфоровом заводе, украла из своего цеха, с десяток ламповых стёкол.
Да, и не впервой…! Жить как то надо. Сама то, ладно – детей трое!
Вот тебе и позитив. Надежда на приобретение чего-нибудь съестного. Слова «дефицит» не знали, а знали, что ничего нет! А ламповое стекло тоже навалом не лежало. Можно продать «дефицит» и купить кусок хлеба! Чем не позитив? Цельную булку не дадут, это и козе понятно. Кто же сразу, десять стёкол возьмёт? Вот, и приходилось, по одному, да с опаской… Ведь, и спросить запросто могут где, мол, гражданочка, стёкла взяли?
Гражданочка, то есть Надюха, от рождения Надежда Иннокентьевна, из Хайты приехала на иркутский базар, торговать крадеными стёклами. Страшно? Конечно, ещё как страшно! Хоть и не сама, а мамка приносила стёкла в тихушку. Но, голод сильнее страха, это факт.
Вытащила Надюха одно стекло из наволочки… чё-то никто не торопиться покупать, видно, потому что скоро лето, дни длиннее. Не такая нужда в освещении. Брали-то стёкла к лампам, всё больше деревенские, и с осени. Стоит, девчонка, торгует… Маленькая росточком, а худющая… прям, как досточка. Глазёнки чёрные, живые, так и зыркают на деревенский товар…
Подходят к ней два молодца, справно одетые:
– Ну, чё, сестрёнка, плохо товар идёт?
Отвечает бойко. Вроде бы и не боится, а у самой поджилки трясутся…
А один смеётся:
– Давай… мы все сразу купим… только за деньгами, вместе съездим!
– А, хлеб у вас есть? Мне бы хлебом…
– Да, не дрейфь… хлеба у нас полно, не обидим…
Как исстари говорится: «жадность фраера губит». А что с такого «фраера» взять? —голодная, глупая девчонка!!! Даже в голову ничего плохого не пришло.
Ну, и не пошли, а не хухры-мухры – поехали…! Сроду Надюха не садилась в машину, хотя такую видела. Чай, не в деревне жила, а в посёлке.
Конечно, не надо бы девочке с двумя этими мужиками садиться, надо бы о себе подумать…! Дак уж больно искус был велик! О хлебе ведь все мысли, и желания! Кто это, о себе-то мог думать?
Как-то даже стыдно, о себе… Ведь дома трое! Мамка, Петька, и Кешка маленький. Он родился после того, как папку на войну взяли, сразу через месяц.