Крылов и Корица

– Видишь, он совсем небольшой, хорошее, хорошее место, как ты просил,– рыбак, правивший лодкой, не выпускал изо рта трубки и от того английский его становился уже вовсе неразличимым. Но Крылов давно не слушал, он вглядывался в горизонт близорукими глазами, ещё больше щурясь от набегавшего ветра,– у их старого корыта был приличный ход. Остров приближался, вскоре заполнив собой всё поле зрения.

– Зелени мало,– сказал Крылов сухим от волнения голосом.

– Воды мало,– ответил рыбак и добавил что-то сердито-непонятное на греческом.

– На берегу иди к Никосу, он всё устроит.

Расплатившись с перевозчиком, Крылов шатко перебрался на маленький причал, принял с лодки багаж – ящик и сумку, остановился, оглядываясь вокруг.

Несколько белёных чистеньких домов, сети, лодки, пирамида пустых ящиков – именно так он всё себе и представлял. Постоял немного в пропитанной крепким йодным запахом тишине. Созерцание рыбацкой деревушки нарушила большая лохматая собака, с лаем бросившаяся на чужого. Крылов замер, не решаясь идти дальше. Грозный страж острова щерил чёрную пасть, отрезав путь с причала.

Между тем, лодка, доставившая его, уже отвалила и удалялась. Крылову почудилась явная и неприятная аналогия с Хароном и Цербером. Кричать и швыряться (впрочем, чем?) он не решился, съестного при нём ничего не было, а малодушная попытка подхалимажа на двух доступных ему языках (“Бобик —хорошая собачка!") привела лишь к усилению лая, приобретшего опасный хриплый акцент. Крылов, выросший в тесной городской квартире, не имел опыта общения с животным крупнее хомяка и теперь решительно не знал, что делать дальше.

"Интересно, так ли встречали Гогена?” – проговорил он и замер, не успев устыдиться сравнения с великим: проклятая собака вдруг перестала лаять и побрела прочь, потеряв к нему интерес. По дорожке от ближайшего дома к причалу шла девушка, вглядываясь в Крылова. По виду она была сущий подросток, невысокая, коротко стриженная, одетая в растянутую длинную майку чуть не до колен.

Из-за яркого солнца нельзя было рассмотреть её, но мужское чутьё сразу заявило Крылову о её непривлекательности. Выйдя наконец из ступора, он поднял вещи и зашагал навстречу.

– Добрый день, я Алекс Крылов, художник. Я ищу Никоса, он, должно быть, меня ждёт.

Девушка не проронила ни слова, всё так же вглядываясь в его лицо. Крылов теперь видел, что она много старше, чем казалась издали, и совсем не похожа на гречанку.

Он повторил свою фразу на всякий случай по-русски, но ответа не получил —девушка просто повернулась к нему спиной и молча пошла к дому. Крылов затопал вслед, несколько озадаченный. Впрочем, на большой крытой веранде их уже поджидала пожилая гречанка, судя по всему, хозяйка дома, и улыбалась вполне радушно.

Вечером после ужина Крылов сидел на той же веранде, с особого рода удовольствием рисовальщика рассматривая расчерченное морщинами лицо Никоса, два стакана стояли между ними на столе: почти нетронутый – Крылова и пустой – Никоса. Приятная застольная беседа сама собой свернула к странной девушке.

– Говорю тебе, никто не знает откуда она взялась. Это было летом, два года назад. Мы проснулись утром, а она сидела на берегу – в обнимку с собакой. Сидела себе молча и на море глядела. Ты пойми, собака наша лютая, не было такого, чтобы чужой поднялся незаметно, а тут не залаяла, не подала голоса.

– И что, не было лодки?

Никос покачал головой.

– Я проверял, никто из наших не подвозил.

– Значит, вплавь?

– Конечно, хорошему пловцу это под силу, я сам в молодости такое делал, но ты же её видел – она, как цыплёнок, тощая.

Никос подлил себе из бутылки, медленно раскурил трубку. Крылов немного подумал и спросил:

– А может, с яхты проходящей свалилась? Или крушение?

– Тихо всё было, я проверял.

– Так она немая?

– Похоже, что так, вот только странно мне – все немые, каких я встречал, мычат что-то, жестикулируют, а эта в глаза смотрит и молчит, как рыба, но слышит всё, я уверен.

– Может, у неё с головой что-то не так, травма, например? – неуверенно продолжил Крылов.

– Ты знаешь, Алекс, я рыбак, а не доктор. В то утро на берегу она ведь совсем без одежды была, то есть голая, замёрзла, конечно. Так вот, жена моя закутала её в одеяло, провела в дом, ну и видела она её всю, понимаешь? Если и была травма, то не снаружи.

– Выходит, вы и имени её…

– Не знаем. Мы зовем её просто "девушка", по-гречески "коритси".

Жена Никоса показалась в дверном проёме, поманила мужа за собой в дом.

Крылов тоже встал, потянулся, зевнул. Постоял, вглядываясь в темноту, угадывая полосу прибоя. Никос вернулся на веранду.

– Твоя комната готова, спокойной ночи, Алекс, договорим в другой раз.

– Спасибо за всё, Никос, спокойной ночи.

Уже через минуту Крылов блаженно вытянулся на жесткой постели и моментально заснул.

Ему приснился Горсад – стояло жаркое одесское лето, он расположился на своём брезентовом стульчике в тени платана и набрасывал карандашом портрет девушки, сидевшей напротив. Обычный его приработок, халтура. Приятель его Пашка Мольберт халтурил чуть поодаль, срисовывая лик заезжего грузина. Пашка то и дело подмигивал Крылову со значением, как видно, модель его была хорошенькая. Вот только сам Крылов никак не мог этого определить – черты девушки упорно не давались ему, менялись каждую секунду, расплывались, как на нечеткой фотографии. От волнения Крылов весь взмок, сердце его колотилось, наконец он не выдержал, смял лист и запустил им в свою ускользающую модель, с облегчением просыпаясь.

Крылов посидел на кровати, приходя в себя. В комнате было очень душно, настежь распахнутое окно не спасало. Потихоньку он выскользнул на веранду и оттуда медленно побрел к морю в почти полной темноте, угадывая тропинку босыми ногами, пока ступни его не ощутили прохладу мокрого песка. Море, непостижимо огромное в темноте, дышало ритмично – вдох, выдох, вдох – словно большое спящее животное. Крылов лег на песок, касаясь воды пятками, и еще одно море хлынуло на него сверху – такое же мерцающее и еще более огромное.

Ни одной мысли не было в его голове, только гекзаметром нашептывал кто-то невидимый из так и не дочитанного им Гомера.

Он задремал, но вскоре ощущение чужого присутствия заставило его сесть.

Чей-то силуэт мерещился Крылову в темноте. Он полез в карман за зажигалкой. Огненный язычок высветил фигуру Корицы – она сидела на песке, поджав под себя ноги, в шаге от него – Крылов успел увидеть два широченных зрачка на бледном лице, повернувшемся к свету. Он погасил зажигалку, и на несколько минут стало темнее прежнего.

– Ты напугала меня до смерти,– зашептал Крылов по-русски и замер, не зная, что делать дальше.

Корица тихо засмеялась в темноте.

– Слава богу, ты хоть смеяться умеешь,– с искренним облегчением и по-прежнему шепотом ответил Крылов на этот неожиданный смех.

Прохладной ладонью Корица быстро провела по его руке и вдруг схватила за запястье, мягко, но сильно потянула к воде. Крылов, ощущая себя полным идиотом, проехал задом по песку, но собрался и вскочил на ноги, упираясь. Корица, посмеиваясь, всё же затащила его в воду и лишь теперь ослабила хватку, отпустила на волю, давая насладиться окатившей благодатью. Казалось, это не вода омыла его со всех сторон, а он сам растёкся телом, растворился, словно кусок рафинада, и сделался морем.

Крылов проснулся на своей жесткой кровати, ощущая себя абсолютно выспавшимся. В раскрытое окно ярко светило весёлое солнце. Он огляделся по сторонам в поисках часов, понимая, что уже очень поздно. Часы его нашлись на полу в углу комнаты под смятыми мокрыми джинсами. “Блин, не идут”. Похоже, морская вода остановила их окончательно, но Крылова это даже обрадовало: здесь, на острове, ему точно некуда спешить. Он порылся в сумке, достал и натянул шорты, потом, мурлыча что-то, пошел умывать своё небритое счастливое лицо.

***

Крылов смотрел на море. За прошедший месяц это стало его основным и любимым занятием. День за днём он глазел с берега в даль и открывал всё новые и новые оттенки цвета, формы и движения на границе трёх субстанций – воды, воздуха и суши. Четвертой был свет, старый коварный дружок, теперь, впрочем, безопасный – Крылов больше не рисовал. Его походный ящик с красками и листами стоял теперь посреди хижины, на нём он раскладывал свои нехитрые трапезы: хлеб, сыр, рыбу и оливки. Хижину Крылов соорудил на второй неделе островной жизни из старых ящиков, ветхого паруса и сети – не хижина даже, а навес, укрытие от солнца. Хлипкость Крыловской резиденции сполна искупалась её абсолютной уединённостью и наличием собственного пляжа, пусть и крошечного.

Место это он приметил, гуляя над обрывом в поисках спуска к воде, во второй раз обходя остров по периметру. Под почти отвесным склоном белел пляжик, манящий и недоступный. Крылов сделал несколько боязливых попыток спуститься, хватаясь руками за колючие кусты, но лишь исцарапался в кровь. Он сидел на тёплом камне, прикидывая, сможет ли добраться до пляжа вплавь вокруг острова, когда Корица подошла неслышно, как всегда, и села рядом. Проследив за его взглядом, встала и поманила за собой.

Тропу, по которой они спускались, Крылов нипочём бы не нашёл. Осторожно ступая босыми ногами, Корица вела его сквозь стену кустарника, иногда пригибаясь, иногда опускаясь на четвереньки, пока, наконец, заросли не закончились. Они стояли теперь на небольшом, размером с балкон, выступе скалы и прибой пенился уже совсем близко. Крылов замялся, оглядываясь, но Корица просто прыгнула вниз, разом намокнув, и вопросительно смотрела на него оттуда.

Он крякнул и тоже сиганул в опасное кипение, стукнулся пятками о невидимые склизкие камни. Корица схватила его, спасая от падения, и по грудь в воде они побрели к пляжику – она на шаг впереди, нашаривая ногами лишь ей известные камни на дне, а он сзади, старательно повторяя Корицыны движения. Когда выбрели, Крылов шлёпнулся на песок и раскинул руки, счастливо ощущая себя одновременно Колумбом и Робинзоном, и ещё немножко Адамом. Новому человеку в новом мире досадно мешала прилипшая к телу одежда. Крылов посмотрел на Корицу с сомнением, но та уже стягивала через голову свою вечную майку – движением настолько естественным и плавным, что он немедленно последовал её примеру, с наслаждением избавляясь от мокрых тряпок. Потом они долго валялись бок о бок, иногда случайно касаясь друг друга, и Крылов вначале тайком, а после в открытую изучал её тело и лицо. Корицу, казалось, никак не беспокоил этот досмотр, она ворочалась изредка, меняя позу, и тогда Крылов рассматривал трогательно острые лопатки и позвонки, а затем маленькие загорелые груди без намёка на бледные отметины бикини, что так бесили его у натурщиц, или россыпь веснушек на скулах, или родинку у основания шеи, которую мучительно вдруг захотелось поцеловать. Верно, почувствовав это его желание, Корица раскрыла глаза и очень серьёзно посмотрела на Крылова, и под долгим взглядом он покраснел тогда и отвернулся.

Была середина лета, и Крылов не думал о будущем с его дождями, осенью и серым городом. Слишком долго грезил он об этом месте, чтобы согласиться теперь на что-нибудь иное.

– Понимаешь, это место идеально, – говорил он Корице, быстро вычерчивая в песке мгновенный набросок. Потом подкатывала волна и слизывала его завитушки, и всё повторялось сначала. От многодневного молчания Крылов завёл привычку разговаривать вслух, оживляясь в часы, когда Корица спускалась к нему, иногда с провизией, но чаще просто так. Сам он поднимался наверх редко и неохотно, с тех пор как соорудил свою хижину. Корица была безупречной собеседницей: никогда не уставала слушать, не перебивала, а в серых её глазах Крылов прочитывал ответ на свои монологи, поддержку, одобрение и, бывало, протест. Для себя он решил почти сразу, что Корица русская, – не получив никакого отклика на прямые расспросы, он принялся смешить её и таки добился своего: прыснув от смеха и вытирая слёзы, она убежала от него в море.

***

Никос сидел на веранде и по обыкновению попыхивал трубкой, заметив Крылова, он широко улыбнулся и привстал навстречу.

– Здравствуй, Алекс, рад тебя видеть.

– Добрый день, Никос.

По случаю визита Крылов натянул шорты и рубашку и поэтому чувствовал себя скованно. Никос с минуту разглядывал его обросшую рыжеватой бородой физиономию с обветренными губами и блуждающие дикие глаза.

–Ты теперь совсем хиппи.

Крылов засмеялся и не ответил. Никос приобнял его и усадил за стол.

– Угощайся. Жена говорит, ты очень мало ешь. И знаешь, по тебе это заметно.

– Я много плаваю и карабкаюсь на скалы, бросил курить. Я в порядке.

Никос хитро улыбнулся и погрозил Крылову пальцем:

– Конечно, я рад, но ты заплатил мне за постой и еду, и я чувствую себя мошенником: спишь ты на берегу, а ешь, как ребёнок. Что скажут люди о старом Никосе?

– Я очень благодарен вам. За всё. И я хотел попросить…

Никос прервал его жестом руки.

– Оставайся сколько захочешь, Алекс.

– Спасибо, я заплачу, разумеется.

Никос поморщился и сказал:

– Сочтёмся позже.

Они посидели молча. Никос курил, Крылов ковырял еду вилкой. Он чувствовал, что грек хочет спросить его о другом. Наконец, тот решился:

– Жена говорит, ты сдружился с девушкой.

– Это правда.

– Алекс, мы оба мужчины, и я скажу напрямик: эта девушка особая, не разбивай ей сердце.

Крылов отложил вилку и поднял глаза.

– Вам не о чем беспокоиться.

Никос сокрушённо покачал головой:

– Боюсь, ты неправильно меня понял. Ты думаешь: старый ханжа Никос лезет не в своё дело. Нет, нет, не перебивай, дослушай. Посмотри на меня, Алекс. Все вокруг считают меня чудаком. Я держусь за эту скалу в море, хотя все давно сбежали, мои дети сбежали, а я не даю этому месту умереть. Но знай, всему есть причина, всему, и девушка здесь не просто так. Не обижай её, Алекс, слышишь?

– Да, – отозвался Крылов, вспоминая родинку у основания шеи, ямки над крестцом и ещё – белёсые шрамы на запястьях, – видит бог, Никос, вам не о чем беспокоиться.

Небо над Крыловым выдалось особенным, празднично звёздным.

Он с восхищённым холодком представил, как эта опрокинутая чаша, аляповато украшенная лохматыми вангоговскими светляками, нависает сейчас не только над ним, но над целым островом и морем. Где-то там, да хоть над Роной, вздрогнул сию секунду кто-то ещё от быстрой перемены в небесном декоре, от ранних Персеид, что посыпались сверху мелкими сусальными блёстками. Крылов потёр близорукие глаза, запорошенные звёздной пыльцой, и надел очки – небо сразу сделалось чётким и скучным, как проекция в планетарии.

От воды донёсся еле слышный плеск. “И как только дорогу находит?” – подумал Крылов тревожно, вглядываясь в темноту. Когда-нибудь он обязательно нарисует её, выходящую из ночного моря, свою безмолвную, тёмную Венеру.

Корица подобралась по-кошачьи, прижалась мокрой холодной спиной.

– Да ты совсем ледышка, вот чёрт.

Он принёс из хижины одеяло, завернул её в неумелый куль. Потом суетливо забегал, подтаскивая хворост и обломки ящиков, высек из зажигалки несколько искр.

– Погоди, где-то были спички.

Когда костерок занялся наконец, Крылов, довольный собой, присел рядом.

– Так лучше? Я сделаю чай.

Обжигаясь, они пили дымное и душистое из жестянок, и Крылов сказал будто невзначай:

– Я ходил сегодня к Никосу.

Корица подняла и опустила глаза.

– Он рассказал мне интересное… Здесь на острове монах жил, отшельник, много лет. Никос говорит, он был молчальник, исахист, – Крылов запнулся на новом слове, но справился. “Так вот в чём дело, – внезапно понял он простую вещь, – вот почему Никос так с ней носится…” Вслух же он сказал:

– Я думаю, Никос очень религиозный человек, – потом подумал и исправился:

– Верующий, духовный.

Корица посмотрела на Крылова и кивнула.

– Никос сказал, монах жил в гроте, в укромном месте. Исахисты верили, что Бога можно увидеть, что Бог это свет.

Он помолчал, наблюдая за Корицей, и продолжил:

– Никос был совсем маленький тогда, он говорит, когда молчальник умирал, была вспышка, очень яркая. Так он запомнил. Я просил его показать грот, но он не соглашается, нельзя, говорит, святое место…

Крылов привстал и подбросил дров, долил Корице чаю, потом спросил, заглядывая в глаза:

– Ты ведь знаешь это место, верно? Ты два года здесь, не можешь не знать. Отведёшь меня?

Корица отшатнулась. Кажется, впервые она выглядела испуганной.

– Так отведёшь?

В её глазах он прочитал: “Зачем?”

Крылов покачал головой. Если бы он мог объяснить… Он помедлил, собираясь, и наконец заговорил:

– Там, за морем, полно людей, ты знаешь не хуже меня. Они рождаются, учатся чему-то, потом живут как умеют, сходятся и расходятся. Я был как все, только с детства любил рисовать, больше всего в жизни любил. И у меня получалось, поверь. Когда смог, поехал по миру – смотреть и учиться. Заработал имя, а в нашем кругу это значит деньги. И ещё знакомства, много. И постепенно заметил я одну странную вещь, вот какую. Все эти люди, серьезные, образованные, умные, передо мной, сопляком, как бы тушевались, чуть ли не заискивали временами. Что за диво, думал я тогда, а потом понял: это они перед искусством робеют, потому что, во-первых, не понимают ни фига, а во-вторых, понапридумывали себе всякого, высокий смысл ищут в моих мазках, озарение и Путь. Ты, наверное, не понимаешь меня сейчас, думаешь, совсем зазнался маляр убогий. Пожалуй, я по-другому объясню. Скажем, приходят люди в музей и восторгаются – вот он, арт, глубины и высоты. Потом прихожу я и вижу пространство, увешанное и уставленное кадаврами, мертвечиной, ибо в свершившемся артефакте ценность если и есть какая, то исключительно утилитарная: сесть там или закуску разложить, или вот костёр подпитать угасающий. Это я к тому, что искусство моментально, моментально и эфемерно, как рисунок на песке, как дрожащая в воздухе нота, как вспышка осмысленного света. И люди те, что в картинах путь для себя придумывают, главного не разумеют: арт это лишь поиск пути, вечный и безрезультатный, потому как любое повторение есть путь почтенного ремесленника, но не творца…

Крылов перевёл дыхание и добавил:

– Вот поэтому я тут, вот поэтому и не рисую.

Он запнулся и густо покраснел, но потом махнул рукой – ладно, чего уж там, ночь стерпит – и сказал:

– Я смысл ищу.

Корица встала, сбросив одеяло, подошла и обняла его.

– Ну вот, – проворчал он смущённо, – разжалобил. Так отведёшь?

Она кивнула утвердительно и поцеловала его быстрым, неловким поцелуем.

***

Неудивительно, что он не нашёл сам. Вход в крипту, узкая щель, таился в крошечном распадке между холмами, густо поросшем кустарником и скрюченными деревцами. Перед входом высился деревянный крест в рост человека, с маленькой иконкой. “Никос поставил, не иначе”, – подумал Крылов, рассматривая выгоревший на солнце строгий лик.

Он волновался даже сильнее, чем предполагал в ожидании этого момента.

Корица томила несколько дней с исполнением обещания, и он исходил остров

в поисках, продирался через кусты, карабкался на склоны, но не преуспел, хотя, как теперь оказалось, был близок. Сегодня утром он решительно направился к дому Никоса, странное предчувствие подгоняло его. Корица возилась в огороде, завидев его, она расцвела, но тут же и сникла, почуяла беспокойство крыловское и непреклонность. Жена Никоса махнула ей, иди, мол, и приветливо покивала Алексу, лопоча что-то.

– Готова? – спросил тот нетерпеливо, издали раскланиваясь с гречанкой.

Корица вздохнула и зашагала прочь от дома, обречённо свесив перепачканные землей руки.

И вот они здесь. Спроси кто Крылова, отчего так хотел он попасть сюда, вряд ли смог бы ответить. Возможно, тайная одержимость Никоса блаженным старцем впечатлила его. Он легко представил, как, должно быть, потрясло грека появление ещё одной молчальницы на его острове. Но, кроме объяснимой жадности до мистических совпадений, нечто другое настойчиво толкало Крылова в эту нору.

С берега он прихватил несколько старых набросков, выдернул из ящика наугад, и теперь скручивал их жгутом в подобие факела. Корица с тревогой наблюдала за приготовлениями, прижалась к нему и умоляла испуганными глазами: “Не ходи”. Крылов погладил её так нежно, как только смог.

– Я быстро. Хочешь со мной?

Она, конечно, не хотела. Крылов помедлил перед входом, улыбнулся ей ободряюще и сказал дурашливым тоном:

– Золото ищут в грязи, а свет – в потёмках.

Пригнувшись, он протиснулся в лаз и пропал из вида, Корица же села на землю напротив входа, обхватила руками колени, и стала ждать.

***

К удивлению Крылова, темнота в пещере не была кромешной. Немного света проникало через входной разлом и ещё сверху, из-под свода. Когда глаза его привыкли, Крылов огляделся: в центре когда-то было кострище, и отверстие в своде, очевидно, отводило дым, но теперь почти заросло, густое мочало корней свисало оттуда. Запах стоял земляной и прелый. Пещера оказалась невелика, и Крылову не потребовалось много времени, чтобы понять простую и обидную вещь: ничего интересного здесь нет, лишь ветхие лохмотья да черепки. Пусто. Он обманулся, снова намечтал себе. Смешно. Следовало возвращаться, но он всё медлил, поджёг свой раскрашенный фитиль, полыхнувший неожиданно ярко, и ещё раз прошёлся кругом, внимательно разглядывая стены и пол. Из дальнего угла вдруг замерцало что-то, он всхлипнул от счастья и бросился туда. Незамеченный впотьмах короткий коридор зиял дырой в стене, отводил в ещё одну, меньшую, крипту. Крылов зажмурился от острого предчувствия. Остров, Никос, Корица – всё было не зря. Сейчас он раскроет глаза, посветит, и нечто великое войдёт в его жизнь. Крылов медленно опустился на колени, сделал глубокий вдох и посмотрел.

Увиденное им было невыразимо прекрасным. “Святый Боже, как такое возможно?” – прошептал он в крайнем волнении и, как был, на коленях устремился в малую крипту, пожирая взглядом своё сокровище, свой долгожданный Свет, нашептывая жарко и бессвязно. Он вполз и замер, впитывая каждый штрих, каждый оттенок. Взгляд его медленно скользил от пола вверх, он должен был подняться, чтобы разглядеть ещё и там, выше, выше. Крылов встал на ноги, на носки, и поднял свой факел над головой.

В следующую секунду огненный шар вспыхнул в крипте, и мягкая, но неумолимая сила швырнула Крылова вниз и назад, вытолкнула из коридора и вдавила в землю. “Бог – это Солнце, – сказал кто-то чужой в голове Крылова, – прав был Тёрнер”. “Прав”, – согласился Крылов и ненадолго умер.

***

Когда он воскрес и приоткрыл глаза, другое солнышко, яркое, но не драчливое, висело над ним. Под греческим равноруким крестом стоял русский с виду ангел в растянутой майке и оплакивал его, Крылова, бестолковую смерть. Крупные слёзы вперемешку с ангельскими соплями падали Крылову на лицо, щекотали и приятно освежали саднящую кожу. “Господи, – сказал ангел, с трудом выговаривая простое слово, – оставь его мне, пожалуйста…” Крылов напрягся и наконец узнал это заплаканное детское лицо, что ускользнуло от него в первую ночь на острове. Ему сразу стало хорошо и легко, и он понял, что теперь не умрёт.

Окончательно он пришёл в себя на жесткой кровати в той самой комнате с распахнутым окном. Корица сидела рядом и улыбалась ему кротко и чуть испуганно.

– Привет, – сказал он ей и помахал рукой.

– Хвала господу, – раздался голос Никоса, – он вернулся.

Крылов осторожно пошевелился, подвигал руками и ногами.

– Не вставай, – сказал Никос, – отдыхай пока. Я вызвал врача, будет к полудню.

– Не нужно. Я в порядке. Только голова немного кружится и в ушах звенит.

– Тебе повезло, Алекс, сильно повезло… Ты ведь помнишь?

Крылов помедлил с ответом и соврал:

– Нет. Что-то случилось?

Никос присел на край кровати и внимательно посмотрел на него.

– Ты был в пещере, хоть я и не позволил. Был взрыв…

– Взрыв?

– Да, метан, пещерный газ. Девушка вытащила тебя наружу и позвала меня. Зачем ты ходил туда, Алекс?

Крылов закрыл глаза и ничего не ответил.

– Что ж, надеюсь, ты нашёл там то, что искал.

Крылову вдруг стало душно и стыдно. Он схватил Никоса за рукав.

– Не уходите. Я расскажу.

Сбивчиво, путаясь в словах, то и дело переходя на русский, он попытался описать своё откровение, главное событие всей жизни.

Никос молча выслушал его рассказ.

– Что ж, – сказал он наконец, и горечь звучала в его голосе, но и восхищение, – как видно, бог любит художников больше, чем всех остальных.

– Я не понимаю, – прошептал Крылов.

Никос вздохнул и перекрестился.

– Алекс, – сказал он, – я знаю пещеру с детства. Там нет никакой тайной крипты.