Лондон, Пикадилли

Он никогда не любил аэропорты, и непрязнь эта никуда не девалась, не прошла с годами – он понял это в первую же минуту, как только нога его, обутая в ботинок от дока Мартенса (привет вам из шестидесятых, миллениалы!), ступила на ступеньку эскалатора в Гэтвик. Люди вокруг, деловито волочащие личинки своих колесных чемоданов, походили на муравьев, люди выстраивались в живые подвижные цепочки, влекомые общей для всех целью, скрытой где-то там в центре лабиринта ходов, за десятками раздвижных стеклянных дверей, под присмотром камер и рослых констеблей. Да, аэропорт по-прежнему напоминал ему большой муравейник, а сам он себе – муравья, немного бестолкового и не слишком шустрого в этом идеально организованном хаосе. Терпеливо отстояв бесконечную очередь к стойке иммиграционного офицера, он устало улыбнулся молодой мусульманке в униформе (боснийка?) и ответил на стандартные вопросы: в Лондон, да… на неделю… деловая поездка… Риц, Пикадилли, вот подтверждение резервации. Быстрый недоверчивый взгляд… нет, показалось. “Добро пожаловать в Соединенное Королевство, сэр”. Господи, как же он соскучился по этой фразе.

В центр поехал на такси – ужасно непрактичный выбор в это время дня, учитывая трафик и цену. Его водитель-пакистанец трещал без умолку в блютуз на пару с невидимым земляком, изредка, в особенно плотных пробках, съезжая с урду на английские ругательства. Город вокруг был полон дождя и огней, город был что надо – живой и как прежде любимый, город наполнял его уши музыкой и обрывками фраз, заставляя сердце стучать и глаза слезиться. Когда машина остановилась, он вздрогнул, приходя в себя, – водитель-пакистанец что-то говорил ему, тыча пальцем в окно. Риц. “О, спасибо, сэр”. Возможно, с чаевыми он и перегнул, да и черт с ним, на неделю денег точно хватит, а дальше… Уже в номере, когда дверь за белл боем закрылась, а он остался с чемоданами один посреди звенящего тишиной пространства, пришло понимание неизбежности задуманного: его последняя фантазия в роскошных декорациях Рица казалась уже чем-то почти материальным – что угодно покажется достижимым и материальным в номере Рица. Он усмехнулся этой своей мысли, потом вдруг вспомнил, что мобильный так и не включил, а на часах почти восемь, черт. Пока айфон оживал, он сходил в ванную, какое-то время простоял там перед зеркалом, с иронией изучая лицо. В прошлый раз, помнится, его молодое отражение в зеркале Рица вызывало оптимизм. Ерунда, оборвал он себя, в тот год всё вокруг вызывало оптимизм.

На другом конце провода (не провода, поправился он, а черт знает чего – волны?) ответили неожиданно быстро. Низкий женский голос назвал его по имени – ни тени укоризны за поздний звонок. “Разумеется, сэр, наша договоренность в силе. Всё в точности, как вы просили. Брюнетка, короткая стрижка, большие светлые глаза, не худышка. Да, сэр, я понимаю. Спасибо, сэр, доброй вам ночи”. Он лег, не раздеваясь, откинулся на высокие подушки и закрыл глаза. Волна подзабытого чувства подхватила его, закачала и понесла – когда-то давно он называл это простым человеческим словом, но с годами стал стесняться. Почему, почему, подумал он, мне так страшно быть счастливым… оттого ли, что у счастья всегда есть цена, или оттого, что стыдно быть радостным простаком в этом ужасном мире… Он сел и помотал головой, отгоняя химеру. За окном Лондон, дурачина, у тебя свободный вечер, а ты ударился в рефлексию. Он встал и снова направился в ванную, и через полчаса вышел уже другим – гладко выбритым, благоухающим, с торчащим ёжиком мокрых волос. Не торопясь оделся перед зеркалом в прихожей, поправил галстук, ещё раз прошелся расческой по волосам, сунул в карман бумажник и телефон. Готов. Его первая остановка внизу, в баре… Он улыбнулся, предвкушая глоток Мартеля, погасил свет и повернул дверную ручку. Фотографию, выпавшую из портмоне, он в темноте не заметил, старое фото с примятыми уголками качнулось в воздухе и опустилось на ковёр, молодое женское лицо взглянуло оттуда – невысокая брюнетка, стриженная под мальчика, на фоне трафальгарского льва.

К утру дождь усилился, и ветер с реки швырнул пригоршню капель в окно. Она проснулась от стука и раскрыла глаза, полежала так, вспоминая сон: её мальчик был там, в доме матери, он смотрел вопросительно и молчал, заяц, огромный плюшевый зверь, подаренный ею накануне отъезда, волочился ушами по полу, сын держал его за заднюю лапу и раскачивал. Он выглядел пятилетним, её мальчик, будто и не было этих двух лет, в жизни он здорово изменился, вырос и окреп, но в её снах он оставался прежним, в точности таким, каким запомнился в тот последний день… Всхлипнув, она перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку. Всякое утро, кроме тех, конечно, когда она просыпалась вне дома, начиналось именно так: первый свет над Темзой, вечно моросящий дождь, мокрая от слёз наволочка. Потом она вспомнила о своей цели и о том, что потерпеть осталось совсем чуть-чуть, и ещё о том, что в этом городе и в этой жизни положиться она может только на себя. Позже, когда она допивала на кухне свой кофе, рассеянно прислушиваясь к новостям из телевизора, её сотовый задрожал. Этот ранний звонок мог означать только одно. Кто? – спросила она. – Умоляю тебя, только не китаец. С минуту она слушала молча и хмурилась. – Ты ведь понимаешь, мне придется подстричься и покрасить волосы… Да, давай обсудим компенсацию.

– Я думаю, и время икристо. Оглянись назад, там годы – комок невнятной субстанции, размазанный по будням. Детали – все эти лица, все эти обстоятельства, страхи и облегчения – они словно тысячи сериальных эпизодов, они просто слиплись и проглочены, просто проглочены неискушенным ртом…

Он замолчал и посмотрел на её губы – сомнений в направлении взгляда у неё не возникло.

– А как надо? – спросила она не без иронии, позабавленная определением “неискушенный” в отношении своего рта.

Он усмехнулся и, прежде чем ответить, посмотрел в окно. Там по-прежнему серо и снова пустился дождь, прохожие на Пикадилли раскрыли зонты.

– Погляди, – сказал он, – каждый из этих шариков, каждая икринка, должен был стать рыбой, гибкой и сильной, и потом несколько лет, целую жизнь, плескаться в море, до последней своей встречи с рыбаком из Бендер-Шаха. Каждая из них была заряжена собственной судьбой, совсем как ты или я, давай будем уважать это.

Соглашаться с мужчиной было частью её работы, она хотела возразить, но промолчала.

– Теперь я делаю правильно? – спросила она через минуту, смеясь глазами, аккуратно перекатывая языком солоноватые маслянистые шарики и старательно раскусывая их поодиночке. Шарики лопались, и она запивала щекотку во рту глотками ледяного брюта.

Час назад, когда в квартале отсюда они слонялись по этажам Хатчардс, вернее, это он блуждал между книжными стеллажами, а она просто стояла, рассматривая черно-белые фото на стенах, вечер казался безнадежным. “Прости, – сказал он потом, уже на улице, осторожно обнимая её за талию, – не сдержался. Видишь ли, это самый старый магазин в Лондоне, и всякий раз…” Она рассеянно слушала его виноватый голос, и ростки симпатии к этому чудаку её порядком раздражали. Довольно странно, но уже часом позже она подмигнула близняшке в зеркале (добрый знак): “ну, как ты сегодня?” Близняшка промолчала, кривя ярко-красный рот, пока рука её подводила губы безупречным, назло шампанскому, мазком. “Конечно, всё дело в этом, ты основательно набралась, сестричка, фи, как же это непрофессионально”. Впрочем, правда заключалась в том, что они иногда случались, нечасто и невпопад, но всё же случались – вечера, когда ей было удивительно хорошо просто быть женщиной в уютно устроенном мире. Она никак не называла это своё состояние, никаких “счастье” или там “безмятежность”, она просто упивалась собой – молодым телом в платье от Эскада и тем, что было на ней под платьем, или тем, чего не было. Вот и сейчас хриплая труба в динамике под потолком всхлипнула напоследок в сдержанном восхищении. Всё верно, сейчас она вернётся в зал, и дюжина голов обернётся синхронно в её сторону…

– Замри, – сказал он, и она замерла. – Вот, именно это, чувствуешь?

Она вздрогнула и кивнула. Тепло свечи, блики света на пустой бутылке, прикосновение его рукава – мягкий твид на ощупь, как загривок щенка из детства.

– Хорошо, – он улыбнулся, довольный, и поднял руку, подзывая официанта.

Икринка времени на её глазах растеклась золотистой каплей и испарилась.

Она проснулась рано – она всегда просыпалась рано, намного раньше клиента. С Пикадилли доносился приглушенный шум, и отсветы заоконной жизни гуляли по стенам и потолку. Аккуратно отвернув край одеяла, она встала с постели и на цыпочках прогулялась туда, к звукам и свету, через щель между шторой и оконной рамой принялась разглядывать поток кэбов и ярко-красных даблдекеров, швейцара у входа в отель, витрины и умытые дождем тротуары.

– Не знаю ничего лучше лондонского утра.

Она вздрогнула и обернулась.

– Я тебя разбудила? Прости.

Он тихо засмеялся:

– Уже много лет я просыпаюсь с первыми петухами, не извиняйся.

Она отпустила край шторы и быстро посмотрела на него, потом, немного подумав, сказала:

– Ночью я наговорила много лишнего, это было…

– Непрофессионально?

Под его взглядом, теплым и чуть насмешливым, она смутилась – совсем уже небывалая вещь.

– Это было как минимум неуместно, – сказала она сухо.

Он поднялся и подошел к ней, странно домашний в своей пижаме, грустно покачал головой, потом легонько коснулся губами её лба.

– Нет, я думаю, это было очаровательно.

Она вздохнула и, к стыду своему, уткнулась лицом в его обтянутое шелком плечо, возможно, она даже всхлипнула. С минуту они простояли так у зашторенного окна: по ту сторону двойных стёкол начинался славный денёк, обласканный обхитрившим синоптиков лондонским солнцем, а по эту – двое прильнувших друг к другу вчерашних незнакомцев. Кто знает, подумал он, поглаживая её уютную теплую спину, быть может, в эту минуту мы тоже умудрились кого-то обхитрить.