Шестое небо

В предрассветных сумерках неживая улица. Час последних снов, самых ярких и многозначительных. Он поёжился от холодка, от неприкаянности своей посреди глубокой тревожной дрёмы, что приносил ветерок из-под запертых калиток, из-за каждых ворот. Он даже напряг слух, и почудилось ему чужое сонное бормотание и кряхтенье, какое бывает утром от деревянной ноющей спины за минуту до дребезжания на тумбочке.

Тыщу лет назад, бывало, просыпался он в таком же старом доме, где цокали ходики в прихожей, и отсчитывал последние секунды тишины, пока стрелка будильника “Севани” перебегала циферблат частыми короткими шажками; потом случался щелчок и грохот, громче и противнее которого он в жизни не слыхал.

Нужные ему ворота, конечно, тоже были заперты. Поверх зелёной краски кто-то старательный написал ровными буквами «Рыбачий тупик, 6. База отдыха “Небо”».

Сначала он потоптался в раздумье, потом подёргал ворота, ответившие злым несмазанным скрипом. В будке с мутными стёклами, казавшейся заброшенной, произошло грузное шевеление и кашель.

– А? – спросил его заспанный бородатый мужик, наполовину высунувшись из сторожки.

– Я, – замялся он, не зная как определить свой вновь обретённый статус, – прибыл тут, отдыхающий я…

Сказал и поразился слову. “Отдыхающий… ну и ну”.

Сторож, кажется, не удивился, вышел из будки, не спеша оглядел гостя.

– Новенький, значит… Откуда сам, с автобуса небось?

– Да нет, с поезда.

– С поезда? – мужик задумчиво почесал затылок. – Щас, с разнарядкой сверюсь.

Шевеля губами, сторож долго изучал мятую бумажку.

– Рановато ты. А ещё двое где замешкались?

Он пожал плечами.

– Не знаю. На станции, может.

– Да и ладно, не парься. Знакомиться давай. Как, говоришь, тебя кличут?

– Каганер я.

Сторож усмехнулся и покачал головой, поводил пальцем по бумажке.

– Ка-гаа-нер, ага, нашёл. Из иудеев, значит?

“Начинается”, – подумал он с тоской.

– Это что-то меняет?

– Не так чтобы особо, просто интересуюсь. Анекдоты у вас смешные. Расскажешь при случае?

– Да не по этой я части, если честно…

– Жаль. Ну, что, пойдём, Юрий Львович, покажу территорию.

Сторож достал из кармана увесистую связку ключей, прогулялся по ней пальцами, выбрал самый большой.

– Добро пожаловать на “Небо”, – хохотнул он, провернул ключ, толкнул тяжёлые створки, – проходи.

Каганер сглотнул пересохшим горлом и вошёл. Ворота с лязгом захлопнулись.

– Извините, не знаю как к вам обращаться…

– Семён Ионович я, – ответил сторож, – но ты будь как все, без церемоний, – Ионыч, и ладно.

– Очень приятно, – неуверенно произнёс Каганер, – спасибо, Ионыч.

– Да не за что. Ты, Юрий Львович, главное, не робей, к раскладу здешнему привыкнешь быстро. У нас тут хорошо, тихо, покойно, лиман опять же, а главное, люди все как на подбор, славные, умиротворённые. Ну, а если… – он поманил Каганера пальцем и зашептал: – Если кошки заскребут там или что другое, ты обращайся, у Ионыча средство имеется, проверенное. Понял, да?

– Кажется, понял…

– Какой-то ты, Юрий Львович, в себе неуверенный. Ты по профессии кто? Не учёный часом? Есть у нас парочка – замысловатые господа, люблю с ними поспорить, когда время есть.

–Да нет, я по другой части… Разным занимался, долго рассказывать.

– Ну, как знаешь, потом так потом.

Они шли по асфальтированной дорожке между деревьями, и Каганер подмечал вокруг запущенную растресканность, едва прикрытую сиротского пошиба опрятностью и частыми мазками свежей краски. База отдыха “Небо” производила впечатление среднее между провинциальной больницей и гарнизоном, наскоро подчищенным к приезду начальства.

– А где все? – спросил Каганер, тревожно приглядываясь к домикам с верандами.

За всё время пути, а протопали они изрядно, ни души не встретилось им навстречу.

– Так рано же, – откликнулся Ионыч, – спят. Здешний сон крепкий, скоро узнаешь.

– Хорошо бы, – прошептал Каганер. Сильнее всего хотелось ему сейчас лечь и забыться, провалиться в простую и понятную темноту.

– А вот и местные, птахи ранние, гляди, Львович.

Они остановились, пропуская двух дам, вышедших из ближайшего к ним домика.

– Здорово, девушки, – воскликнул сторож, – на лиман, купаться? Утренняя водичка наилучшая, молоко, а не водичка.

Дамы, в одинаковых ситцевых халатах, со свёрнутыми полотенцами, остановились, с интересом разглядывая Каганера.

– Добренькое утро, Ионыч, – сказала одна из дам, – не познакомите с новеньким?

– А вы, девушки, в кино нынче приходите, там и познакомитесь.

– Непременно придём, правда, Ир?

Та лишь хихикнула и помахала Каганеру рукой. “Девушки” удалились, синхронно покачивая бёдрами. “Наконец-то мужик приличный”, – донеслось до него.

– Кино? – спросил Каганер.

– Оно, – подтвердил Ионыч, – приходи вечером в клуб, не пожалеешь.

Прошагав ещё немного, дошли до развилки и остановились.

– Гляди, Львович, направо клуб, налево лиман – не заблудишься. А вот и жилище твоё, номер 217, проходи, располагайся.

Сторож повернулся, явно собираясь уходить. Каганер, волнуясь, ухватил его за край одежды.

– Чего тебе, Львович?

– Я, я не знаю… Мне ничего не объяснят, не расскажут?

Ионыч посмотрел на него внимательно и вздохнул.

– Извини, Львович, пора мне, ворота там без присмотра, а скоро с автобуса народ подтянется, да ещё тех двое, с поезда, небось и стучат уже.

– Да, конечно, простите, – Каганер вдруг почувствовал себя мальчиком в опустевшем к вечеру детсаду, забытым и никому не нужным.

Сторож сокрушённо покачал головой.

– Да не убивайся ты так. Ты мужик башковитый, сразу видно, разберёшься. А вечером приходи, так и быть, подгоню тебе лекарства.

– Да, спасибо.

Каганер поднялся на веранду по дощатой лестнице, подошёл к облезлой двери с номером. Всё, всё что угодно мог он себе представить, но это? “Двести семнадцать”, – проговорил он, силясь найти смысл в этих цифрах, и самым страшным было обыденное и ясное понимание того, что смысла никакого и не было.

***

Внутренность помещения Каганер толком не разглядел, просто выбрал свободную койку – на другой громоздились чьи-то книги и тетради; рухнул поверх серого, больничного вида одеяла и тут же отключился. Вынырнув из забытья, моментально всё вспомнил и застонал – нет, не приснилось ему, не привиделось по пьяни. Подумал с горькой обидой:

“У бестолковой жизни и продолжение нелепое. Даже тут не свезло тебе, Каганер”.

С ненавистью он стал разглядывать убогую обстановку, от неровного потолка к хлипким стенам; дойдя до щелястого пола, вспомнил о книжках на соседней кровати и повернул голову. Голый человек сидел там в позе лотоса и неотрывно смотрел на него.

– Хреново? – спросил голый незнакомец.

– Хреново, – подтвердил Каганер, – и давно я?

– Ну, это смотря с чем сравнивать. Сопоставление временных отрезков в контексте ламинарной бесконечности – это интересный вопрос.

– Какой бесконечности, простите?

– Ламинарной.

– Что-то я такой не припомню, – неуверенно сказал Каганер.

Незнакомец ухмыльнулся:

– Немудрено, этот термин неизвестен по ту сторону, его ввёл я, около года назад. Местного года, разумеется.

“Псих, – подумал Каганер с беспросветной тоской, – буду коротать бесконечность с соседом психом. Очень ламинарную бесконечность”.

– И давно вы по эту сторону? Хотя, да – смотря с чем сравнивать.

Псих пропустил иронию мимо ушей:

– Почти три местных года.

Юрий Львович всмотрелся повнимательнее в странного человека: на вид не больше сорока, замечательно высокий лоб, глубоко посаженные светлые глаза.

– Послушайте, откуда я вас знаю?

Сосед ловко расплёл лотос, соскочил с кровати и протянул Каганеру руку.

– Савельев, Пал Палыч. Добро пожаловать.

От неожиданности Каганер забыл приличия. Он с изумлением уставился на голого человека.

– Тот самый знаменитый Савельев? Не может быть… Но почему…

Он с запозданием пожал протянутую руку.

– Приятно слышать, что меня ещё помнят, – сказал Савельев. – Вы имеете отношение к науке?

– Что вы, – смутился Каганер, – лет десять назад студия наша фильм про вас снимала, документальный. Помните?

– Да-да, что-то припоминаю, – обрадовался Савельев, – название ещё было такое… э… дурацкое…

–“Человек, который распутал струны”, – подсказал Каганер, – если честно, я его тогда и придумал.

Савельев присмотрелся к Каганеру – не шутит ли? – и расхохотался в голос.

Юрий Львович слушал этот заразительный смех и дивился – для съёмок фильма профессора вывозили в кресле; неделей позже получил он свою премию, и группа вздохнула тогда с облегчением: успел старик. А нынче – оживший портрет моложавого стажёра в Беркли, только голый.

Каганер вежливо переждал Савельевский смех и осторожно сказал, запнувшись таки на проклятом слове:

– Профессор, вы ведь много лет уже как…

– Мёртвый? Вы этому удивляетесь, да? – Савельев напряг внушительный бицепс.

– Да.

Голый физик задумался на минутку, усмехнулся.

– Зажмурьтесь.

Каганер в недоумении подчинился.

– Теперь смотрите.

Из зеркала пялился на него подзабытый уже Юра Каганер – ироничными молодыми глазами пялился. Ни тебе мешков, ни капилляров, и почти без морщин. Из седины – только виски.

– Ну и как вам? – спросил Савельев.

Каганер горько вздохнул:

– Теперь бы и пожить…

Физик отложил зеркало и сказал:

– Нам предстоит серьёзный разговор, нужно соответствовать.

С этими словами он проследовал к старомодному шифоньеру в углу комнаты, достал и натянул на себя нитяные тренировочные штаны и майку без рукавов. Подобной одежды на серьезных мужчинах Каганер не видел, кажется, с юности. Тут он вспомнил, что до сих пор не представился.

– Прошу прощения, профессор, – сказал он, – я не назвал своего имени.

Савельев обернулся от шифоньера и хитро улыбнулся:

– Вы ведь Каганер, верно?

– Это фокус такой? – промямлил Юрий Львович ошалело.

Савельев снова засмеялся, громче прежнего. Покачал отрицательно головой.

– Мог бы разыграть вас, друг мой, но не стану. Память у меня всегда была отменной, но здесь чистая мнемотехника. Вы когда про фильм заговорили, я и вспомнил. Забавная у вас фамилия, чего уж там. Без обид, да?

– Простите, не понял.

– Ну, право, бросьте. Вы же не хотите сказать, что до сих пор не знаете своего прозвища? – теперь Савельев выглядел смущённым.

Каганер вздохнул:

– Валяйте, профессор, раз уж проговорились, не в нашем положении церемониться.

– Пал Палыч, и без обид, ладно? Кто-то из съёмочной группы тогда из Барселоны вернулся, с сувениром, с таким, знаете, какающим человечком, каганером. Вот и приклеилось к вам: “Серун”. Молодые люди думали тогда, что я глухой совсем, ну и позволяли себе.

– А вы всё подмечали…

– Именно.

Каганер ухмыльнулся:

– Это Родин был, гад, оператор. Лучший друг мой, между прочим.

– Жив?

– Живее иных, да.

Они расселись по койкам, друг напротив друга. Савельев посмотрел ему в глаза и сказал:

– Вам нужно выговориться, друг мой. Я приму вашу исповедь. Доверьтесь моей квалификации – так уж получилось, что в этой части Вселенной больше всех о душе и Боге знаю я.

***

Юрий Львович Каганер, пятидесяти с лишком лет от роду, неприкаянная душа, так и не повзрослевший мальчик, что может рассказать он яйцеголовому физику в нелепых штанах, возомнившему себя бог ведает кем? Каганер покашлял в кулак и начал неуверенно, старательно глазея в щель между половицами:

– Так уж вышло, что по ту сторону – вы ведь так это называете? – никто сейчас не плачет обо мне. Да. И, если вдуматься, есть в этом утешение. Вы не находите?

Савельев кивнул неопределённо и промолчал.

– Всё случилось слишком быстро, без подготовки, я был там, ехал в поезде, и вот я здесь…

– Расскажите о переходе, – попросил Савельев.

– Ещё один эвфемизм? Что ж, попробую. Был толчок, удар силы неописуемой, сокрушающей; человек сверху мешком упал, завыли все разом, так, знаете, в унисон, страшно. Сплющило меня. Потом вокзал вдруг, провинциальная с виду станция. Сидел я в зале ожидания, пошевелиться боялся – никак решить не мог, приснилось ли. Думал, если двинусь, боль начнётся, а если замру, то, может, и пронесёт, не заметят меня. Долго сидел так, а сколько, не знаю. Люди какие-то были там, но смутные, да и я ведь старался не смотреть, чтобы не заметили, не заговорили. О чём ещё думал, сказать точно не могу. Страха не чувствовал, нет, одно лишь оцепенение. Ах, да. Собака была там, мелкая такая, рыжеватая, очень отчётливая, между ногами стоящих людей переминалась и на меня смотрела. Её я не опасался, думал, вот оно, доказательство реальности, уж не знаю, почему.

– Очень интересно, – задумчиво отозвался Савельев, – и что же было потом?

– А потом подошёл человек в форме и бумажку протянул, ничего не сказал, но понятно стало, что распределили меня. Пронесло, решил я тогда, ай да Каганер. Развернул, а там адрес. Встал я и пошёл – прочь от станции, по улице сонной, пустой. В родном моём городке точно такие были, с низкими белёными домами. В ворота постучал, разбудил Ионыча, а дальше вы знаете.

– Да, – сказал Савельев, – в главном опыт совпадает. В моём случае была приёмная в клинике вместо вашего вокзала, потом женщина регистратор дала талон с номером. Спустившись в подвал, я прошёл через длинный переход – трубы и кабели над головой, точь в точь лаборатория в Беркли. В конце перехода вахтёр спросил мой талон и отпер свинцовую дверь со знаком радиации…

– А собака? – спросил Каганер.

– Собаки не было, но был телевизор. Шла передача научно-популярная, и я всё думал – ведь нельзя нарочно такую чушь придумать, следовательно, я в привычной системе координат, – он засмеялся.

– И что всё это значит? – нервно заёрзал Каганер на своей койке. – Знаете, я не так себе это представлял.

– О, да. Ждали суда или хотя бы инструктажа, а получили меня, – Савельев лукаво посмотрел на соседа.

– Точно, – согласился Каганер, – несолидно как-то, отсутствие официоза обескураживает. Нет чтобы брифинг провести, как в солидном учреждении принято: “дорогие грешники, добро пожаловать, ознакомьтесь с правилами поведения в…”

Кстати, и куда же мы угодили?

– В рай или наоборот, имеете вы в виду?

– Именно.

– И каково ваше мнение на этот счёт, Юрий Львович?

Каганер немного подумал – мнения никакого не было, одни лишь вопросы.

– Мало информации, но одно уже ясно – мир устроен сложнее, чем принято думать.

Савельев довольно хохотнул и добавил:

– В точку, Юрий Львович. Для новичка вы держитесь исключительно хорошо.

Позвольте предложить следующий план: советую вам прогуляться, свежим, так сказать, взглядом окинуть окрестности. Потом обязательно поделитесь наблюдениями, а пока вынужден откланяться, у меня по расписанию шахматы… не играете, нет? Жаль, могли бы насладиться партией с бывшим чемпионом мира. Ну, да ладно, всё у вас впереди.

Савельев шагнул к выходу, в дверях остановился:

– Вспомнил тут. Вам Ионыч часом лекарства не предлагал?

– Предлагал.

– Отлично, – обрадовался физик, – вы эту дрянь сами ни в коем случае не пейте, но и не отказывайтесь, возьмите для меня, сделайте одолжение.

– Ладно, возьму.

– Заранее благодарен.

Каганер помялся, стесняясь, но всё же спросил:

– Извините, что задерживаю. Удивлён я, профессор, одним обстоятельством.

– Да, и каким же?

– Физиологического свойства. Есть мне отчего-то совсем не хочется, абсолютно, хоть и пора давно. Как вообще здесь с питанием дело обстоит?

Савельев хлопнул себя по лбу и вернулся в комнату, сел на койку и участливо посмотрел на Каганера.

– Об этом я и забыл. Надеюсь, друг мой, вы не были гурманом, – он сокрушённо развёл руками. – Никак не обстоит.

***

Юрий Львович неспешно прогуливался по узким улочкам между домами, и чем дальше он заходил, тем глубже погружался в детство. База отдыха “Небо” пребывала в блаженном состоянии приморского курорта из самой счастливой поры его жизни. Всё вокруг дышало простым советским комфортом, приправленным южной ленцой и наивным подростковым эротизмом. Горячие под солнышком веранды были полны загорелых полуголых людей, мужчин и женщин; отдыхающие перебрасывались шутками, щёлкали костяшками домино или хлестали картами; многие просто валялись в парусиновых шезлонгах, уставившись чёрными очками в зенит, – там в редких перистых облаках плыло солнце, неотличимое от настоящего. Одежда, если на ком и была, смотрелась ностальгическим ситцем или кримпленом; Каганер даже разглядел золотистые якорьки на плавках. Народ, сплошь моложавый или просто нестарый, общался исключительно по-русски, хотя и уловило чуткое ухо Юрия Львовича до дрожи знакомые одесские и московские, и бакинские обертона. Раза два из занавешенных марлей окошек доносились до него тяжёлое дыханье, стоны и ритмичный скрип. “Эге, – подумал Каганер не без волнения, – да здесь можно жить”. И хотя невозможность есть – нюхать, впиваться зубами, смаковать – пока больше расстраивала его, чем радовала дармовой вечной сытостью, не мог он не признать, что потеря статуса “Серун” была ему чертовски приятна.

***

Над белым песчаным пляжем гулял вольный ветерок, и места разгуляться было ему вдоволь. Увязая ногами по щиколотки, минуя разбросанные там и сям полосатые дерюжки, Каганер потихоньку выбрел к воде. Лиман колыхался свеженаполненной ванной до горизонта и был он тёплым и мыльным даже на вид. Дальний берег проступал сквозь марево нечёткой серой полоской, словно жирным графитом мазнули по рыхлому бумажному листу. Пляжные люди, лоснящиеся, присыпанные крупным песком, азартно покрикивали, пинали мячи, с разбегу бросались в воду, делали стойки на руках, орали и бренчали на гитарах. Юрий Львович в своём измятом, но всё ещё строгом костюме быстро сделался центром внимания, притягивая иронические взгляды и смешки.

– Не парься, дядя, – кричали ему поджарые пляжные люди, – ты ж уже помер, чего ещё бояться?

Он вдруг почувствовал себя придурковатым жандармом посреди свингующего Сен-Тропе, и весёлая придурь вскипела в его помолодевшей мёртвой голове.

– Аттонсьон, – заорал он дурным голосом, – соль спектакле!!!

С этими словами Каганер принялся раздеваться. Виляя задом, он стянул пиджак и зашвырнул его на головы зрителей.

– Отлично, – закричали те, – давай, дядя, жарь!

Юрий Львович вскинул к небу руки, запрокинул башку и стал отплясывать танец —

в его представлении, чувственный и сосредоточенный одновременно.

Публика горячо поддержала Каганера свистом и рукоплесканием.

Медленно, пуговица за пуговицей, он избавился от рубашки, покрутил её над головой и закинул вслед пиджаку. Не останавливая танца, выкрикивая вперемежку все известные ему французские слова и ругательства, Юрий Львович движениями непристойными, но не лишёнными изящества, освободился от узких брюк и остался в одних лишь галстуке на волосатом торсе и трусах.

– Вы мой герой, – взвизгнула дама из ближнего круга обступивших, – триста сорок, запомните, я живу в триста сорок!

Каганер послал поклоннице самый томный из взглядов и принял картинную позу провинциального жиголо. Публика взревела. Юрий Львович сделал глубокий вдох и, оттянув резинку большими пальцами, стянул боксёры с бёдер длинным змеиным движением.

– Мужик, ты звезда, – закричали ему, – приходи в кино. Обязательно, обязательно приходи.

Раскланявшись, Каганер ощутил приятную усталость. Он потянулся своим новым, непривычно стройным телом, прикидывая в уме, сколько же ему сейчас.

– Триста со-рок, – нараспев шепнул на ухо женский голос.

Юрий Львович с волнением почувствовал живой отклик в известных частях организма и покраснел. Дама из триста сорокового захихикала.

– Постойте, – сказал он хрипло, – возьмите пока сувенир. Я приду.

Он стащил галстук через голову и повесил ей на шею.

– Вот так, – усмехнулся, – силь ву пле.

– Как зовут тебя, радость? – спросила она.

– Юра, – ответил он радостно, – для тебя я Юра.

***

– Итак, Юрий Львович?

Во взгляде Савельева читались искреннее любопытство и тот род тончайшей иронии, которая, как было хорошо известно Каганеру, всегда присутствует во взгляде истинного умника. Юрий Львович, одетый теперь в сатиновую полосатую пижаму, обнаруженную им по возвращении с прогулки в глубинах скрипучего шифоньера, улыбнулся Савельеву в ответ самой кроткой из своих улыбок.

– Меня не покидает ощущение, что я попал в фильм. Дорогая, знаете ли, постановка.

Декорации – высший класс, свет, костюмы, массовка – всё на уровне. Да, и это явно не Голливуд, а, скорее, Мосфильм. Конечно, как водится, полно нестыковок в деталях, но главная, главная странность в другом.

– И в чём же?

– Я сегодня вдоволь нагулялся по павильону и нигде не заметил режиссёра.

Савельев скривился:

– Отсутствие режиссёра по ту сторону вас не смущало?

– Ну, принято считать, что умерев, человек получает ответы…

– И откуда такая уверенность, позвольте спросить?

Каганер пожал плечами:

– Вы и сами знаете – традиции, религия, массовое сознание. Обыкновенное человеческое чувство справедливости, наконец.

– Всё перечисленное вами, дорогой друг, слабо коррелирует с фактами и логикой, согласитесь.

Тут Каганер позволил себе засмеяться:

– А вот это всё, – он развёл руками, – по-вашему, коррелирует?

Савельев посмотрел на него снисходительно:

– Как учёный я сохраняю рациональное отношение к действительности и пытаюсь её объяснить. Давайте же, Юрий Львович, разбираться вместе. Скажем, вы остроумно сравнили наш здешний мирок с Мосфильмом, явно намекая на… э… гомогенный этнический состав популяции, а также, не менее остроумно, указали на его сходство с постановкой, то есть с фильмом…

Каганер – сама скромность – кивнул.

– Возможно, – продолжил физик, – у вас уже есть теория для объяснения данных наблюдений?

– Кхм, мне кажется очевидным, что это место, этот мирок – с вашего позволения, профессор, locus iste… вы ведь не возражаете против латыни? – является вторичным по отношению к привычному нам земному миру. Здесь всё создано по явно земным лекалам, причём очень специфического свойства, в соответствии со вкусами здешних обитателей, относящихся к определённой общности…

Савельев, смотревший на Каганера с удовольствием, поднял палец:

– Советских людей, Юрий Львович, советских людей.

– Да, конечно. Если сказать попросту, это место…

– Locus iste, друг мой, проняли вы меня своей латынью.

– … является родом проекции.

Савельев вскочил с кровати в восхищении:

– Вот. Я в вас не ошибся, – он принялся вышагивать кругами по комнате. – Проекция, именно. Знаете, я долго думал, никак не мог понять, отчего здесь всё такое… э… ретро-советское, но потом понял. Locus iste – это проекция коллективного неосознанного представления о том, как подобное место должно выглядеть. Понимаете? Вот вы, Юрий Львович, как себе рай представляли?

Каганер в очередной раз пожал плечами:

– Да никак не представлял… смутное что-то… место отдохновения.

– Воот, именно! – почти завопил Савельев. – Отдохновения! А с чем у среднего советского гражданина ассоциировалось такое место, а, я вас спрашиваю?

– С курортом, – прошептал Каганер.

***

Парк, тенистый и запущенный, каким и полагается быть старому парку, полному листьев и гладких каштанов под ногами, шумел кронами вокруг. Юрий Львович стоял, заложив руки за спину, и с пристрастием изучал афишу. Здешний клуб оказался устроенным на манер летнего кинотеатра – вместительный павильон с условными решетчатыми стенами. Два щита перед входом лаконично, решительно и симметрично делили окружающий мир на СКОРО и СЕГОДНЯ. И пока будущее, представленное пустым СКОРО, было ожидаемо неопределенным, свежая афиша на втором щите наполняла сегодня каким-никаким смыслом. Заложив руки за спину, Юрий Львович в который уже раз перечитывал: СЕГОДНЯ ПРЕМЬЕРА Ю.Л. КАГАНЕР. К броскому аншлагу пририсован был гуашевый человек – очевидно, он самый, Ю.Л. Каганер. По версии художника, Юрий Львович напоминал одновременно задумчивую голову профессора Доуэля и Гойко Митича в образе Чингачгука.

– Нравится? – спросил его голос за спиной.

Каганер обернулся. За спиной стоял Ионыч и глядел попеременно на него и на плакат.

В авторстве афиши не было теперь никакого сомнения.

– Очень нравится. У художника, безусловно, талант.

Мимо них, поодиночке и парами, проходили отдыхающие. Перед входом образовалась нетерпеливая шумливая толпа.