- -
- 100%
- +
Кимка назначил для исполнения приговора «бригаду». Десять человек.
– Ты… Ты… И… – он глянул на меня, – ты, Патефон. А то одно только знаешь: хор да хор, совсем оторвался от класса.
Почему я согласился? Мало того, даже обрадовался.
На следующий день мы зорко следили, чтобы Турунчик не сбежал. А после уроков повели его в дальний угол двора, за длинное здание мастерской. Турунчик похныкивал и упирался, но очень вяло: видать, совсем обмяк со страху.
За мастерской торчал высохший тополь, который завхоз дядя Гриша не успел еще спилить на дрова. Кимка распоряжался спокойно и обдуманно, только слегка разрумянился. Турунчика заставили обнять корявый толстый ствол. Суетливо связали приговоренному кисти рук снятым с него же чулком. Я держался в сторонке, ощущая незнакомое до той поры замирание: смесь боязни и стыдливого сладковатого любопытства. Турунчик молчал, только что переступал рыжим брезентовым полуботинком и босой, голой до колена ногой.
Блескунов достал из новенького портфеля орудие возмездия. Это была велосипедная камера – сложенная вдвое, слегка надутая и перевязанная в нескольких местах.
– У, мягкая, – сказал Нохря. – Такой не больно.
– Нет, почему же, – возразил Кимка. – Довольно чувствительно, если по открытой спине. На себе попробовал… – И добавил со значением: – К тому же в наказании главное не суровость, а неизбежность. – Наверно, он повторял слова своего милицейского папы. – Ну-ка, задерите на нем…
Турунчик был в хлопчатобумажном полинялом свитере сизого цвета – широком и обвисшем. Свитер легко задрали выше лопаток. А майка никак не выдергивалась из штанов.
– Расстегнуть надо, – решил Нохря. Сунул пальцы между Турунчиком и деревом, зашарил. – Где там у тебя пуговица…
Он возился, и все молчали, только сопение было слышно. Турунчик вдруг сказал сбивчивым полушепотом:
– Да не там… Сбоку пуговица…
Что это он? От собственной виноватости впал в окончательную покорность? Или просто хотел, чтобы скорее все кончилось?
Майку тоже вздернули почти до шеи и велели держать Валерке Котикову – маленькому и послушному. Турунчик прижался к дереву, чтобы не съехали расстегнутые штаны. Блескунов размахнулся и огрел его камерой – с упругим резиновым звоном. Турунчик дернулся, помолчал секунду и осторожно сказал:
– Ай…
– Конечно, «ай», – согласился Кимка. – И еще будет «ай». А ты как думал? – Он протянул черную колбасу Нохре: – Теперь ты. Надо, чтобы каждый по разу.
Шумно дыша, полез вперед Гаврилов:
– Я следующий… Можно, я еще за Котика, а то он не сумеет? А я хочу…
Меня обволакивала обморочная слабость. Но – вот ведь какая гнусность! – я тоже… хотел. Понимал в глубине души, какое это грязное дело, но щекочущее желание было сильнее – стегнуть с оттяжкой по тощенькой белой (не загорал он летом, что ли?) спине с глубоким желобком и черными зернышками-родинками. Злости на Турунчика у меня не было ни малейшей, и, чтобы оправдать себя, я мысленно повторял: «Он же сам виноват… Он же сам виноват…»
Нохря тоже ударил. Турунчик опять дернул спиной, но промолчал. В резину вцепился Гаврилов… И в этот миг я услышал тяжелый топот. Несколько старшеклассников стремительно выскочили из-за мастерской, и впереди – Игорь Яшкин, известный в школе футболист и художник. Я первый оказался у него на пути. Голова моя как бы взорвалась белыми искрами от оглушительной оплеухи. Я покатился в пыль, был поднят за шиворот и упругим пинком отправлен в колючие сорняки у забора. Сквозь них, пригибаясь, я добежал до школьной калитки и потом еще квартал мчался по переулку. Отсиделся только в сквере у городского театра.
Горела щека, гудело награжденное пинком место. Мелко тряслись колени. И все же… все же сквозь страх и стыд, сквозь обиду на Яшкина я чувствовал растущее облегчение.
Я словно очнулся. До чего же хорошо, что я не успел! Вовремя данная благодатная затрещина встряхнула мне душу и все расставила в ней на нужные места. Уже и обиды на Яшкина не было. Только отвращение к себе. И ко всему, что мы затеяли там. Какое счастье, что мой портфель на шнурке через плечо – я умчался вместе с ним. Возвращаться сейчас туда, за мастерскую, было бы выше сил…
На перекрестке я умылся у колонки и побрел домой. Все-таки какое же везение, что не успел ударить… С меня словно сваливалась грязная корка…
А Блескунов на следующий день как ни в чем не бывало сказал Турунчику:
– Говори спасибо этому Яшкину. А то задали бы тебе полную порцию…
– Все равно я не ябеда, – тихо сказал Турунчик.
Но ему не поверили. Или сделали вид…
Я отдал Турунчику пистолет и отнес в тайное место среди репейников на склоне оврага собранный для путешествия портфель. Чтобы завтра уже не хлопотать о нем… Переночевал дома последний раз, взял кораблик и пришел вот сюда, где стою теперь по колено в воде и смотрю, как искрятся от электрической свечки золотистые иконные нимбы… Две головы – Мать и Сын…
Я, конечно, не верю, но все-таки… в груди такая теплая ласковость, хотя ноги в воде совсем заледенели. Ничего, уже недолго.
«Помоги мне в пути…»
Потом я попрощался глазами с корабликом по имени «Обет» и выбрался на солнце. Какое лето вокруг, какая теплая земля и трава! И яркий свет! Я зажмурился. Затем открыл глаза… и увидел Эльзу Оттовну. Она стояла на кромке овражного берега, ждала меня.
Что делать, я выбрался наверх. Остановился. Бормотнул «здрасьте» и – глаза в землю.
Она не стала врать, что встретила меня случайно.
– Я тебя искала. Увидела, пошла следом, а ты исчез. Хотела уже вниз лезть, на разведку…
Я молчал.
– Петя… Очень-очень большая у меня просьба.
Я знал, какая просьба.
– Вернись, а?.. Ну если не насовсем, то хотя бы сегодня. У нас такой ответственный концерт. Без тебя так плохо! Ведь «Песня Джима» наш лучший номер… Петя…
Я уже собрался замотать головой. Разлепил губы, чтобы прошептать «нет». И вдруг толкнулось во мне: «А может, это не случайно такое совпадение? Может, это правильно – спеть последний раз? Будет прощание – и со Старотополем, и с ребятами, и со всей прошлой жизнью… Там, внизу, спеть я не мог, а ведь надо, перед Дорогой. По-настоящему. Это будет… ну, вроде как заклинание. Как хорошая примета…»
И все же пробормотал упрямо:
– Я ведь объяснял… Все в галстуках, а я… – «Как проклятый», – хотел сказать, но постеснялся.
– А все будут без галстуков! Да-да! Гороно выделило деньги, и нам сшили в мастерской новые концертные костюмы, как столичному хору. Там красные галстуки не обязательны. Конечно, мы будем выступать и в пионерской форме, если песни… соответствующего репертуара. Но чаще – в новых костюмах.
– А… мне… разве тоже сшили?
Эльза Оттовна слегка смешалась:
– Нет… То есть пока – нет. Но это дело поправимое. А сегодня ты можешь выступать вот такой, как есть.
– В этом-то виде? – хмыкнул я. Качнул ногой с расстегнутой сбившейся штаниной, отряхнул с рубашки сухую глину.
– Ну и что! Ты же будешь в роли юнги Джима! Все решат, что так и надо. Юнги всегда немножко такие… потрепанные. Может, прямо с корабля, после шторма… Вот у тебя и рубашка почти морская…
Рубашка была трикотажная, в поперечную полоску: белую и зеленовато-голубую. Полоски поуже, чем на тельняшке, но все-таки и правда что-то флотское можно усмотреть.
– Пойдем, Петя, – уже решительнее сказала Эльза Оттовна. Взяла за плечо.
Но я вдруг вспомнил:
– Нет, без галстука все равно не могу. Я же тогда слово дал… Вы сами сказали – обет…
– Ну… вот тебе галстук! Его-то никто у тебя не отнимет. Смотри, тоже морской… – Она сняла с шеи косынку. Треугольную, синюю с белыми полосками, как на матросском воротнике. Стала повязывать мне.
Я опять молчал, но не упрямился. Потому что… да, я ведь не обещал в тот раз, что не буду петь без красного галстука. Сказал просто «без галстука». Вот и выход. Наверно, не совсем честный, но если не придираться к самому себе… Ведь это же единственный раз, и к тому же прощание…
Платок был шелковистый, мягкий.
– Теперь ты совсем юнга. Ну, идем…
Концерт намечался в Городском саду имени Кагановича, на открытой эстраде. Ребята собрались позади эстрады, на площадке, окруженной кустами желтой акации. Все уже готовые к выходу на сцену.
Раньше мы выступали в белых рубашках с красными галстуками, а брюки были разные, у кого какие нашлись поприличнее.
Теперь же все были в белых коротких штанах на широких лямках, в голубых рубашках с белыми в синий горошек бантами. Ну и ну… Я от души порадовался, что для меня концертного костюма нет.
Но мальчишкам новая одежда, кажется, нравилась. Они были радостные, резвились, гонялись друг за другом. Весело окружили меня:
– Петька! Вот молодец, что пришел!
Особенно обрадовался Валька Сапегин. Он решил, что я вернулся насовсем. Я улыбался в ответ и никому не объяснял, что прощаюсь. Даже Вальке. Нельзя было обмолвиться о Дороге, иначе все сорвется.
Не знаю точно, перед кем должны мы были петь. Похоже, что перед вожатыми, которые вскоре собирались разъехаться по пионерским лагерям. По крайней мере, на скамейках оказалось много взрослых девиц в белых блузках и красных галстуках.
– Петушок, ничего, что без репетиции? – осторожно спросила Эльза Оттовна. Она иногда называла меня так – Петушок. Перед важными выступлениями.
Я кивнул:
– Ничего… Только пусть моя песня будет первой. – И подумал: «А потом ускользну…»
И вот наш храбрый громкоголосый Андрюшка Лаптев объявил на весь Городской сад:
– Выступает хор мальчиков Старотопольского городского дома пионеров! Руководитель Эльза Оттовна Траубе!.. – И, чуть подождав: – Песня юнги Джима из оперетты «Остров сокровищ». Слова и музыка Юлия Александровича Траубе. Солист Петя Викулов!
И я, хлопая расстегнутой штаниной, вышел к переднему краю эстрады…
Это сейчас поют с микрофоном. Приплясывает солист и черную грушу чуть ли не в рот пихает, словно обглодать хочет. Хоть ты шепотом слова произноси – техника вывезет. А тогда надежда была лишь на голос, который от природы. Хорошо, когда он есть. У меня был… Даже долгое стояние в ледяной воде не тронуло его ни малейшей хрипотцой…
Я мельком глянул на слушателей и стал смотреть поверх голов. Краем глаза видел и Эльзу Оттовну, по-дирижерски вскинувшую руки. Наш баянист Олег Иванович заиграл вступление. И я, дождавшись своего мига, запел:
С нашим домом сегодня прощаюсь я очень надолго.Я уйду на заре, и меня не дозваться с утра…Наверно, в этот, в последний раз я пел лучше, чем когда-нибудь в жизни. Потому что сейчас песня была не про Джима, а про меня. Мое прощание. Светлая печаль. Ясное понимание, что открывшийся путь – неизбежен…
Помоги мне в пути…
Теперь уже будто и не я пел. Я слышал себя со стороны, а сам прищуренно, сквозь появившиеся на ресницах капельки смотрел вдаль: выше зелени, в чистое небо. Туда, в голубизну, уходили серебристые рельсы. И сливались – далеко-далеко, в бесконечности. И там, в точке слияния, горела белая солнечная искра…
Но я не только эту искру видел. Там еще шел кто-то, спешил за грань пространства.
Я взглядом пробил расстояние… И вспомнил, как шли мы с мамой по шпалам из леса и я отстал, потому что решил в кустах у насыпи выбрать палку для лука. А когда опять оказался на рельсовом пути, мама была уже далеко впереди. Шла, слегка склоняясь набок от тяжести корзины в правой руке. Я кинулся следом…
Я кинулся и сейчас! Главное – обогнать свет, чтобы рельсы не успели разойтись! Тогда время обернется вспять, я догоню, удержу!.. Белая искра солнца стремительно разгорелась, надвинулась, охватила светом, и он поднял меня как на крыльях…
Часть первая
ГРУППА КРОВИ
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПУСТОТЫ
1
Мы шли по тускло освещенному подземному коридору, минуя один за другим овальные шлюзы. Юджин оглянулся наконец:
– Ну как? Протискиваешься?
– Представь себе… – выдохнул я. Давно уже привык я к шуточкам о своей фигуре и даже гордился ею. Так же, как и застарелым остеохондрозом. И на Юджина не обиделся. Тем более, что он по характеру как был мальчишкой, так им и остался…
Я знал его еще десятилетнего; этакое было костлявое существо кофейного цвета с выбеленными зноем волосами и бесенятами в карих глазах. Мы общались тогда друг с другом как приятели, хотя Юджин (Юджик, Южка) годился мне во внуки. Он и был внуком, только не моим, а Валентина Сапегина – руководителя Группы основного программирования (ГОП) и командира всей базы (по совместительству).
Вообще-то мальчишку звали Юриком, а Юджин – это кличка. На базе всем давали клички – отчасти по традиции, а также из соображений секретности. Секретность была доведена до полного идиотизма. Мы даже считались сотрудниками Ведомства безопасности, хотя ни сам Генеральный комиссар Ведомства, ни все оно, вместе взятое, понятия не имели, чем наша группа занимается… Господи, да и у самих-то у нас порой такого понятия не было: работали часто вслепую, интуиция выручала, а еще вдохновение. А иногда, как выражался Валька Сапегин, «стопроцентный авантюризм». И если бы секретность была нарушена и лучшие специалисты всех разведок в самых цивилизованных странах принялись бы изучать наши программы, то смотрели бы на них, как годовалые младенцы на дощечки с письменами острова Пасхи. Потому что в известные науке параметры наши проблемы не укладывались вовсе…
База располагалась на территории археологического заповедника. Точнее, под территорией: в подземельях древнегреческой крепости, в минных галереях времен Первой осады и глубоких ангарах времен Второй мировой… Только для «Иглы» с Конусом вырыли специальную шахту. Это была святая святых – цель и смысл нашего многолетнего колдовства.
Места хватало. Ракушечные и туфовые толщи Полуострова за три тысячи лет были изрыты внутри, как старая причальная свая морскими червями. В глубину не проникала ни малейшая вибрация – это было главное условие настройки Конуса. Наверху грызли культурный слой студенты-практиканты, бродили толпы туристов, и никому в голову не приходило, что железная дверца в торце сложенного из ракушечника сарая, украшенная трафаретной надписью «Служебное помещение», ведет не в кладовую с шанцевым инструментом и не в комнату с электропитанием здешнего музея, а в кабину лифта, соединяющего привычный солнечный мир с межпространственным вакуумом. Точнее, с лабораторией, где восемь почти свихнувшихся типов пытались существование этого вакуума доказать. Доказать, а затем соединить новую теорию с теорией темпоральных барьеров и понятием многомерных пространств – чтобы в конце концов связать все это в программу, условно именуемую термином «Бур».
Никто из нас не знал, какова вероятность удачи. Ясно только было, что шансов – меньше половины. И потому секретность секретностью, а денег давали гроши. Тем более, что в наступившее смутное время их никому не хватало, денег-то. К тому же почти всем представителям сменявших друг друга правительств было вообще непонятно, для чего мы занимаемся своей чертовщиной. Столько средств ученая братия ухлопала без всякого толка в космонавтику, а тут еще это…
Мы нищенствовали, проклинали все правительства и Академию и… вкалывали. Порой доходило до смешного. Рокки – наш многомудрый Женька Рокалов – ухитрился смастерить сложнейший отметчик темпоральных корпускул из разбитого плейера, стеклянной банки от компота и листа фольги от дефицитной в ту пору шоколадки…
А Конус, несмотря ни на что, рос и впитывал в себя все, что мы насочиняли в своих почти бредовых гипотезах. И выстраивал это по-своему – порой с такой неожиданной логикой, что мы только ахали: «Ай да дядя Кон, голова редькой вверх!» А дядя Кон начинал понемногу проявлять не только техническую, но и философскую премудрость. И подавал надежды…
Последние три месяца до Ухода, когда стало уже ясно, что это получилось, были для меня временем лирики и отдохновения. Свои дела по навигационной настройке я закончил. Оставалось ждать. И я бездельничал один или с Юджином.
В то лето в заповеднике было пусто. Практиканты на раскопки не приехали, туристы появлялись редко. Время наступило тревожное, бестолковое, непонятное. Республики все чаще выясняли отношения с помощью бронетехники и реактивных установок, на Полуострове бурлили митинги и забастовки и не хватало хлеба. Несколько правительств возымели намерения делить Южный Военный флот (ЮВФ), стоявший в здешних глубоких бухтах. А ЮВФ сам не мог решить: делиться ли ему, или оставаться единым и никому не подчиняться, или объявить себя принадлежащим какой-то одной республике. Иногда сизые стальные корабли выходили на внешний рейд, угрожающе ворочали орудийными башнями и разносили над водой неразборчивые мегафонные команды. На крейсерах и авианосцах порой по нескольку раз в день меняли разноцветные кормовые флаги недавно возникших держав и коалиций…
– Не жизнь, а стопроцентный авантюризм, – вздыхал Сапегин. – Мотали бы вы, Пит, отсюда поскорее, пока не началась полновесная заваруха.
Но и он, и все мы прекрасно знали, что «мотать» можно лишь в строго назначенный день и час. Время ухода зависело не от истерических припадков тогдашней политики, а от многих причин космогонического характера. И мы ждали, хотя над Полуостровом сгущались тучи.
Впрочем, сгущались они в переносном смысле. А погода была чудесная – солнечная, в меру жаркая, безмятежная. Стрекот кузнечиков наполнял тишину опустевшего заповедника. Звенела потихоньку пересохшая трава, в которой синели звездочки цикория. Мир и древний покой… Тень Эллады и Византии лежала на щербатых ступенях амфитеатров, на безносых мраморных львах у музейного крыльца, на мозаичных полах разрушенных базилик…
Мы с Юджином часто бродили по развалинам, лазали по остаткам стен и башен, искали черепки посуды с черным лаковым узором и монеты, похожие на ржавые чешуйки.
А иногда мы купались и загорали на маленьком каменистом пляже под обрывом, сложенном из желтых пористых пластов. Я, несмотря на грузность, почти не отставал от чертенка Южки. И лишь когда схватывало поясницу или ноги, ложился пузом на горячую гальку и постанывал.
– Юж, ну-ка, пройдись по позвоночнику…
Он с удовольствием вскакивал на меня. Как ласточка на моржа. Но пятки у «ласточки» были твердые, словно костяные шарики. Он ими добросовестно пересчитывал мои позвонки. Наступит, да еще и крутнется! Я наконец не выдерживал:
– Ай! Пошел прочь!
Он прыгал с меня, крутнувшись напоследок сильнее прежнего.
– Хулиган!
– Конечно… – И он плюхался рядом со мной. – Мама, как только я родился, сказала, что я хулиган.
Родители Южки где-то у черта на куличках разведывали новые нефтяные месторождения, чтобы спасти нас, грешных, от очередного энергетического кризиса. Потому их сын и торчал тут, у деда, хотя это противоречило инструкциям о секретности…
Долго лежать Юджину мешала врожденная подвижность.
– Дядя Пит, давай еще окунемся! И пойдем крабов выслеживать!
– Ну да! По камням-то лазать…
– Тебе полезно побольше двигаться. А то вон какой… Как дирижабль.
– Нахал…
– А я знаю, почему тебя так зовут – Питвик. Такое многосерийное кино было: «Приключения мистера Питвика и его клуба»…
– Там не Питвик, а Пикквик… А со мной все проще. Петр – Питер – Пит. Викулов – Вик… Склеили, вот и получилось…
Он, откатившись подальше, критически щурился:
– Все равно ты как Пикквик. Такой же… объемный.
– Во-первых, не такой же! Он жирный был, а у меня мускулатура…
– Ох уж…
– Вот иди сюда, покажу «ох уж»… Кроме того, у него была лысина. А у меня еще вполне прическа…
– Лысина – дело наживное.
– Все на свете – дело наживное… Может, и ты вырастешь и будешь как я. Или еще объемнее…
– Ну уж фигушки!
– Когда мне было десять лет, я так же считал. А вот лет через сорок поглядим…
– У-у! Это еще сколько ждать…
На меня словно тень набегала.
– Это тебе «сколько ждать». А мне – пару лет…
– Ой, да… Я забыл… Дядя Пит, а почему время в «Игле» сжимается?
– Читай Эйнштейна и своего деда…
– У них ничего не понятно… Ну как это получается? Вперед лететь – кучу времени, а обратно – за одну секунду…
– Уж будто бы тебе дед не объяснял!
– Уж будто у него время есть объяснять! Только и знает: «Будешь приставать – вмиг отправлю к родителям!..» А сам даже адреса их толком не знает. Да и я тоже…
Тень пробегала и по Южке.
– Ну ладно, двигайся ближе… Смотри… – Я среди каменных окатышей расчищал песчаную проплешину. Втыкал в песок палец. – Представь такой бур… или лучше машину, которая роет туннель для метро. За день она проходит несколько метров.
– Несколько десятков…
– Ну, не важно… А потом по вырытому туннелю все расстояние можно промчаться обратно за несколько секунд…
– Значит, корабль оставляет за собой туннель в Пространство? – он был сорванец, но умница.
– Именно. И в этом туннеле уже не Пространство, а межпространственный вакуум. В нем нет ни расстояния, ни времени. По крайней мере, по нашим привычным понятиям… И от той точки, где находится «Игла», до базы можно будет перемещаться практически мгновенно. И обратно, разумеется… Ну, конечно, не всякому, а у кого есть специальная подготовка…
– А у тебя есть?
– А ты как думал!
У него опять появлялась вкрадчивая ехидность:
– А тебе не тесно будет в «Игле»? Она ведь совсем небольшая.
– Как-нибудь…
– Да еще твой этот… ос-те… дрозд…
– Сам ты дрозд… Это не играет никакой роли.
– А в космонавты ни с какими хворями не берут.
– Сокровище мое! Ты ведь знаешь не хуже меня, что сравнивать наше дело и обычную космонавтику – это все равно что…
– Арбуз и балет на льду, – услужливо подсказал он.
– Вот именно! Абсолютно разные принципы!..
– Но все равно ведь – путь к другой звезде…
– Но путь-то можно прокладывать по-разному! И космонавты не строят в Пространстве туннели… А у нас – Конус…
Про Конус Южка не спрашивал, он про него и так был наслышан. Спрашивал о другом:
– Дядя Пит, а почему ты летишь, а дед не летит?
– Потому что… на свете есть ты.
– Ну и что?
– Ты и твои мама и папа. И бабушка… А у всех, кто уходит, не должно быть семьи. Такое условие. С самого начала…
– И у тебя… никогда никого не было?
– Ну… по крайней мере, не женился. Пришлось выбирать…
– А дед… он, значит, не так выбрал?
– Да он и не собирался быть в экипаже, он ведь теоретик и командир базы… И кроме того, если бы он выбрал экипаж, не было бы на свете хулигана по имени Южка.
– Ой…
– Вот именно.
– Пошли тогда купаться. Я с тобой поныряю. А то…
– Что?
Но он молчал. И я догадался: «Скоро улетишь, и неизвестно, увидимся ли. А если и увидимся, то когда еще…»
Это была постоянная печаль, постоянная заноза в душе. У всех у нас. И у тех, кто в экипаже, и у тех, кто оставался на базе. Самым «юным» – уже за сорок, и каждый понимал: те, кто останется, едва ли дождутся тех, кто уйдет на «Игле».
А Юджин – он был как раз из тех, кто все-таки дождется. По крайней мере, если все будет хорошо. И, возможно, я именно поэтому в те летние дни проводил столько времени с Южкой. Словно старался сохранить последнюю ниточку между нынешней жизнью и той, будущей, – неясной и, наверно, чужой…
2
Юджин дождался. А больше никого не осталось. Дед его – Валентин Сергеевич Сапегин, – тот вообще погиб вскоре после старта «Иглы», когда местные гвардейцы и морская пехота ЮВФ начали выяснять, в чьем ведении должно быть побережье. Валентин попал под минометный огонь, пробираясь на базу…
Эх, Валька, Валька… Я вспоминал почему-то не долгие годы нашего совместного колдовства над Конусом, а совсем раннюю пору. Как вдвоем на сцене запевали мальчишечьими голосами: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…»
А база уцелела. И тогда, и при других переделках. И несла свою службу по-прежнему. Юджин был теперь на ней главный начальник.
Мои пророчества не оправдались: не стал он круглым, как я. Это был поджарый высокий дядька с профилем римского императора. Но в глазах порой угадывалось что-то прежнее, Южкино. По крайней мере, я очень старался это заметить… Мы были теперь фактически одногодками, но Юджин – спортивный, энергичный – выглядел не в пример моложе. И это меня утешало. Не хватало еще встретить этакого пенсионера с одышкой…
С первого дня мы с ним опять стали на «ты». Он – своя рука владыка – сократил до минимума, до двух суток, время адаптации и карантин. Впрочем, и базовый врач, молодой весельчак Митя Горский, не возражал. Опутал меня всякими кабелями и шлангами, оклеил датчиками, помудрил у дисплея и заявил, что я будто не в Пространстве побывал, а в гостях у доброй вдовушки.
– Далее можно адаптироваться на поверхности.
Этот процесс мы решили начать весьма нетрадиционно: в маленьком ресторане «Разбитая амфора», открытом неподалеку от заповедника. Туда мы с Юджином сейчас и направлялись.