Мистика в космосе культуры

Когда материальные (природные и искусственные) объекты конкретного культурного ареала очевидны и освоены этносом, то духовные, в первую очередь, эмоционально- психологические особенности людей, формируемые культурным полем, проявляются только опосредованно – через язык, нормы, традиции, стереотипы, структуры поведения в определенных ситуациях, технологиях деятельности и т. п.

Здесь начинает формироваться то, что А.Ф.Лосев называет «абсолютной мифологией», которая, по его определению, «существует как единственно возможная картина мира», и в ней «ни один принцип ее не подвергается никакому ущербу»67. Эта «абсолютная мифология», перерастая «основные и примитивные моменты», развивается уже по собственным законам, в противоречивом взаимодействии с мифологией «относительной». В нашем контексте можно говорить о жреческой (абсолютной) и профанной (относительной) мифологии.

Иными словами, начиная с акматической фазы этногенеза, миф приобретает нарративную, символическую, художественную и т. д. формы, сохраняя мощный эмоциональный «заряд». Пассионарии между собой разворачивают смертельные схватки, начинают героически гибнуть и пополнять эпос трагическими сюжетами. Этот момент хорошо схвачен у А. Ф. Лосева: «Личность берется в мифе исторически, а из ее истории берется вся словесная стихия. … Кратко: миф есть в словах данная личностная история»68.

Если снова вспомнить об эвгемеризме, то здесь он вполне может быть применен к процессу превращения пассионария в народного героя и главное действующее лицо этнического фольклора. Гэсер и Илья- Муромец, Рама и Ши Хуан Ди, Чингиз-хан и Ермак Тимофеевич и т. д. и т. п.

В фазах надлома и инерции, когда кардинально меняется отношение к героическим пассионариям «первого призыва», и на историческую сцену выходят приспособленцы и эгоисты, попирающие высокие идеалы этнического расцвета, мифы приобретают идеологическую роль. Большая часть символических и художественных мифов целенаправленно трансформируются в социально-политические. Здесь возникают представления не только о метафизичности и религиозности, но и схематичности, и даже – догматичности мифа, против чего резко выступал А.Ф.Лосев. Он подчеркивал, что миф всегда был и оставался «чудом»: «Миф есть в словах данная ч у д е с н а я личностная история»69. Для нас очевидно, что само понятие «чуда» раскрыло свои глубинные смыслы при рассмотрении того этапа этногенеза, когда рушатся высокие идеалы, и этнос переходит из состояния роста и совершенствования – в период угасания и стагнации. Для большинства членов этноса творчество небывалой чудесной реальности превратилось в прозу унылого выживания; чудо, потеряв вдохновенную осязательность, превратилось в несбыточную мечту. Только гении и таланты в своем жизнетворчестве способны сохранять и осознание, и ощущение, и действенность того, что для остальных представлялось недостижимым и уже несовместимым с обыденностью «чудом».

Давно известный мифологам феномен «параллельной мифологии»70, по существу, является одновременно доказательством прохождения единообразных фаз в трансформации мифов (связанных с фазами этногенеза), и подтверждением тесных межэтнических связей, определяющих единство человечества. Этносы, находящиеся в фазах надлома и инерции, стремятся передать новым поднимающимся этносам наработанные универсальные ценности. Но они, безусловно, будут перетолкованы и приспособлены к другому этнокультурному полю и могут лишь отдаленно напоминать свой источник (как правило, также в свое время полученный от предшествующих и исчезнувших этносов и их древнейших Учителей).

Так, общеизвестна преемственность многих древнеегипетских мифов в древнегреческой культуре. Хотя многочисленные древнеегипетские боги не стали основой древнегреческого пантеона; при этом основные сюжеты, распределение функций богов и целый ряд магических практик были перенесены из мифов Древнего Египта в мифы и религию Древней Греции.

Наконец, в фазе обскурации, а затем и в мемориальной фазе миф превращается в этническое «воспоминание», один из важнейших символов данного этноса, его отличительный культурный «знак».

Таким образом, с развитием этноса, в фазах его угасания, пытаясь сохранить «основы основ» коллективной жизни, страстные гении и таланты, духовно- энергетичные наследники зачинателей этноса, в «едином полном слове» первых пассионариев выделяли, по необходимости, «слово-понятие» и «слово-образ», утрачивая безвозвратно эмоционально-волевую составляющую деятельности «человека жизни». Ту составляющую, которая была непосредственно связана с реальными поступками «сплошь ответственного» пассионария71.

В поздних мифах часто действуют не герои- пассионарии, а боги и духи, которым «передается» недостижимый для обычного члена умирающего этноса энергетический заряд созидания, творческая мощь, отражаемые в подробно описываемых действиях богов. Еще и поэтому миф – это всегда «чудо», непостижимое энергетически слабому, инертному обывателю, но необходимое ему для жизненного переживания причастности своему этносу.

В то же время, по мере удаления от истоков формирования этноса, уже не героям- пассионариям приписывались «сверхъестественные» способности и качества, а обычные люди предпочитали приписывать богам обыкновенные и часто – неблаговидные человеческие действия и страсти. Так, еще основатель Элейской школы, Ксенофан Колофонский осуждал Гомера и Гесиода, возражая против антропоморфизма олимпийских богов72. Ксенофан, чтобы подчеркнуть несопоставимость «священного» и «профанного», даже выдвинул идею о существовании единого бога, категорически не похожего на смертных, – вечного, шарообразного и неподвижного73.

О современном племени пираха, существующем

в мемориальной фазе этногенеза

Так говорил мне призрак лунный:

«Нам в смерти жизнь – Судьба судила».

В.Я.Брюсов. Атлантида

Сегодня изучение диких племен в «затерянных мирах» на всех континентах дает нам удивительный материал по древней мифологии. Мемориальную фазу существования реального южноамериканского этноса мы можем конкретно рассмотреть, благодаря современным исследователям.

Уникальное племя индейцев пираха, живущее сегодня в Бразилии, в амазонских джунглях, существует в гармонии с природой, не имеет религии, календаря, собственности, развитых орудий труда, занимается охотой и собирательством. Для пираха нет различия между днем и ночью, потому что они почти не спят. В их языке нет числительных, обозначения различных цветов, понятия «право» и «лево», «верх» и «низ», сложных предложений.

Американский исследователь Дэниел Эверетт изучал племя пираха 30 лет. Он выявил некий принцип «ибипио», характерный для культуры пираха: говорить исключительно о непосредственно виденном и слышанном, включая сны, которые считаются действительными событиями. С наличием принципа ибипио Эверетт связывает тот факт, что у пираха нет числительных, поскольку числа абстрактны и предполагают классификацию предметов в обобщенном виде, а обобщения выходят за пределы эмпирического опыта. Пираха не хранят пищу, не планируют больше, чем на день, не обсуждают далекое будущее или прошлое.

Свои «мифы» индейцы излагают необычно. Эверетт замечает: «Пираха незнаком художественный вымысел. <…> у пираха все же есть истории, которые сплачивают людей, как и в любом другом обществе. Однако …на момент рассказывания мифа должны быть живы его свидетели».74

Можно ли в принципе назвать «мифами» те истории, которые создают основу культурного поля пираха? Безусловно, да, но это необычные мифы не прошлого, а настоящего, в котором индейцы «здесь и сейчас» реально существуют.

Эверетт с недоумением отмечает: «Однако если все мифы индейцев пираха должны передавать непосредственный опыт, то священные писания многих мировых религий – Библию, Коран, Веды – нельзя перевести на язык пираха, нельзя даже поговорить о них на этом языке, потому что в них рассказываются истории, которым нет живых свидетелей. Это главная причина, по которой вот уже почти три сотни лет миссионеры никак не могут изменить верования пираха».75

Трудно представить, но у индейцев пираха нет космогонических мифов и нет народных сказок, есть только рассказы из повседневной жизни и простые бытовые беседы. Эверетт недоумевает, что у индейцев пираха нет представления о верховном божестве, боге-творце, что они не различают небо и землю, а для них – это «верхняя» и «нижняя» части единого мира, и вселенная подобна слоеному пирогу: есть миры над небом и миры под землей.

Эверетт сообщает: «Обитателей других слоев также могут увидеть: эти существа пересекают верхнюю границу – спускаются с неба и ходят по джунглям. Пираха время от времени находят их следы. Иногда, если верить очевидцам, они видят и самих этих пришельцев – призрачные тени в темноте леса».76

Для мифологов здесь нет ничего удивительного и нового, вполне традиционная космология для примитивных племен. Но у пираха нет ничего «сверхъестественного», ничего за пределами их маленького материального мира, в котором все рядом и «овеществлено». Эверетт подчеркивает: «Они верят в отдельных духов, но при этом верят, что встречают их лично и регулярно».77 Аборигены ежедневно общаются с «духами», которые могут быть материальными предметами, животными или людьми, а также нематериальными сущностями. У индейцев духи делятся на две группы – «с кровью» («ибииси») и бескровные («ибиисихиаба»). Основные духи пираха – «каоаибоги» («быстрый рот»). Как отмечает Эверетт: «Этот дух приносит племени как добро, так и зло. Он может как убить, так и помочь советом – как захочет». Множество других духов имеют другие наименования, а их общее обозначение – «капиоиаи» («оно чужое»)».78

Примерно раз в 7 лет (напоминаем, у пираха нет календаря) они меняют имя, потому что считают, что по прошествии времени каждый из них уже не тот, что раньше. Примечательно, что если индеец встречает духа, то дух может поменять человеку имя, потому что после этой встречи человек кардинально изменился.

Эверетт приводит очень характерный случай: «Часто в дождливые ночи над джунглями возле селения пираха разносится высокий пронзительный голос. Мне он напоминает какие-то потусторонние голоса, а индейцы в селении все как один считают, что это «каоаибоги» – быстрый рот. Этот голос дает советы жителям селения: что делать назавтра, что угрожает им ночью (ягуары, другие духи, нападения соседних племен). <…> Как-то раз я решил сходить посмотреть на «каоаибоги». Я пошел от селения на голос, метров тридцать по подлеску. Оказалось, что пронзительный фальцет принадлежал Агаби (Xagabi) – индейцу из селения Пекиал (Pequial), который, как все знали, очень интересовался духами.

– Можно тебя записать? – спросил я; я не знал, как он среагирует, но имел основания предполагать, что не откажет.

– Давай, пожалуйста, ответил он немедленно своим обычным голосом. Я записал минут десять монолога «каоаибоги» и вернулся к себе.

Наутро я пошел к нему в дом и спросил:

– Скажи, Агаби, а почему ты разговаривал голосом «каоаибоги» ночью?

Он как будто удивился.

– А ночью был «каоаибоги»? Я не слышал. Меня и в селении не было».79

Еще более показательным был другой случай. Дэн Эверетт и его друг Питер Гордон, также изучавший племя пираха, были приглашены туземцем по имени Исаоои на вечернее «явление духа».

Дэн и Питер пришли в поселение индейцев, когда уже стемнело. На бревнах лицом к джунглям сидели индейцы.

Эверетт пишет: «Спустя некоторое время… мы с Питером услышали высокий голос и увидели, как из джунглей вышел мужчина в женской одежде. Это был Исаоои, одетый как одна недавно умершая женщина из племени. Он говорил фальцетом, чтобы показать речь женщины. На голове у него был платок, имитирующий длинные волосы, которые женщины в племени носят зачесанными назад. Одет он («она») был в платье.

Персонаж, воплощаемый Исаоои, говорил, как холодно и темно под землей, где женщина похоронена. Она рассказывала, каково это – умирать, как под землей она видит множество духов. Дух, «вызванный» Исаоои, говорил в ритме, который отличался от обычной речи на языке пираха, распределяя слоги в группы по два (двусложные стопы), а не по три (трехсложные), как в повседневной речи. <…> Через несколько минут мы снова услышали Исаоои – на сей раз он говорил низким грубым голосом. «Зрители» засмеялись. Сейчас появится всем знакомый проказливый дух. И вдруг Исаоои выпрыгнул из джунглей – голый, колотя по земле большим бревном. Стуча им по земле, он заговорил о том, как он побьет любого, кто встанет у него на пути, как он никого не боится…

Выходит, мы с Питером открыли театр пираха! Но, конечно, так это мог понять только я, чужак; сами индейцы никогда бы это зрелище так не назвали, несмотря на то что оно выполняло для них именно функцию театра. Для них это было явление духов. Они даже не обращались к Исаоои по имени – только по имени духов.

То, что нам показали – это не шаманизм, потому что у пираха не только один человек мог общаться с духами. Некоторые участвовали в представлении чаще других, но вообще говорить от лица духа таким образом мог любой мужчина в племени, и за годы, проведенные у пираха, я застал в этой роли почти каждого мужчину.

Наутро, когда мы с Питером попытались рассказать Исаоои, как нам понравилась встреча с духами, он, как и Агаби, заявил, что ничего об этом не знает и что его там вообще не было».80

Мы не будем анализировать комментарии Дэна Эверетта, неудавшегося миссионера, который сам оказался под сильным влиянием индейцев и стал атеистом. А потом, увлекшись исследованиями их языка, получил диплом лингвиста и стал известным профессором в этой области. Но даже если бы он был профессиональным антропологом или этнографом, мы все равно оценили бы только его трезвый исследовательский взгляд и постоянную память о том, что у индейцев совершенно необычное миропонимание, которое не перестанет его, западного человека, поражать и заставлять переоценивать многие, казалось бы, очевидные вещи.

Предлагаем комментарий с позиций нашей этно-энергетической концепции культуры. Во-первых, пираха находятся на мемориальной, завершающей стадии этногенеза. Относительно природной среды они находятся в состоянии гомеостаза. Можно сказать, что они живут как бы в «законсервированном» культурном поле, энергетически выродившемся, утерявшем многие прошлые культурные достижения. Об этом говорит поразительный факт того, что жизнь племени происходит исключительно в настоящем, с забвением прошлого и нежеланием предполагать будущее. Это яркий пример «конца истории» этноса.

Мир пираха настолько завершен для и них и удобен, что они в принципе не хотят получать никакой новой информации. Эверетт приводит случай, когда он хотел научить жителей селения элементарному арифметическому счету, который, в действительности, был им жизненно необходим, поскольку индейцы продавали рыбу речным торговцам и хотели быть уверены, что их не обманывают. Восемь месяцев вся семья Эверетт ежедневно проводила занятия (Дэниел и его жена Керен в роли учителей и их трое маленьких детей, трех, шести и девяти лет, в качестве учеников, наряду с индейцами). Все члены племени выразили желание учиться. И ни один индеец за восемь месяцев не научился считать даже до десяти!

Эверетт объясняет этот поразительный факт так: «… я считаю, что одним из важнейших факторов стало то, что они, в общем, не ценят знания бразильцев (и американцев тоже). И даже активно сопротивляются проникновению этой информации в их жизнь. Они спрашивают о чужих культурах в основном, чтобы посмеяться».81

При этом исследователь рассказывает об индейце Каабооги, который убил пантеру ружьем, подаренным Эвереттом. Значит, для усовершенствования навыков охоты индеец был способен овладеть ранее неведомым для него оружием, а научиться считать до десяти не смог!

Эверетт выявил некий принцип непосредственного восприятия и переживания наличного момента, как единственного и неповторимого, но он не мог сам перестроить свое восприятие жизни по образцу миропонимания аборигенов. И бесконечно недоумевал, почему индеец «записывал» разные события дня на выданной ему (по его же просьбе бумаге) одними и теми же кружочками. А ведь для пираха каждый кружочек – другой; при этом если индейца просили нарисовать два полностью одинаковых знака, он не мог этого сделать.

Итак, пираха – на редкость самодостаточны в своем мирке; они существуют в режиме максимальной экономии энергии и абсолютно невосприимчивы к любой новой абстрактной информации, не касающейся их непосредственно здесь и сейчас. Возможно, речь идет о некоем феномене почти полной «культурной амнезии», когда остается только некий комплекс полубессознательных приспособительных навыков в ограниченном мирке, на фоне полустертых общих и смутных представлений о мире за пределами этнического ареала.

Как выяснили антропологи, пираха являются поздними наследниками целого ряда древних племен в своем регионе; они как бы осколок былого величия древних этносов. Но в полном соответствии с концепцией этногенеза, у пираха, как племени, находящемся в завершающей, «предсмертной» фазе этногенеза, как и предполагал Л. Н. Гумилев, «…по уходе пассионариев из популяции там остается много людей, еще больше вещей и некоторое количество идей. Так культура, как свет угасшей звезды, обманывает наблюдателя, принимающего видимое за существующее».82

Соответственно, нельзя согласиться с А.Д.Кошелевым, обратившим внимание на язык пираха и считающим, что он находится в начальной стадии своего развития.83 Наоборот, язык пираха – это выродившийся язык, и он «застыл» на этапе максимально возможной деградации, если учесть, что язык все-таки живой и отражает нынешний упадок этнической культуры. (При этом, учитывая взаимодействие пираха с другими племенами и все более тесные контакты с людьми современной западной цивилизации, вполне возможны неожиданные формы «оживления» этого этнокультурного поля, подпитываемого какими-то внешними энергиями.)

Во-вторых, нынешнее отсутствие религии и даже каких-то определенных шаманских культов говорит только о поразительной интеллектуальной скудности, остановке, а точнее, затянувшейся духовной дряхлости целого этноса, который, как древний старик, потерял память о прошлом и мало-мальскую способность предвидеть будущее, концентрируя иссякающие силы на сиюминутных потребностях.

Эверетт прав, отмечая, что у пираха нет шаманизма; и с нашей точки зрения – это закономерно, потому что шаманизм (напомним, по Элиаде, «архаическая техника экстаза») принципиально невозможен у инертных и ограниченных представителей этноса, почти полностью исчерпавших свой энергетический ресурс, а главное – потерявших не то, что связь с богами, но даже память о них!

Антропологи обратили внимание на уникальную способность членов племени – не спать, фактически, сутками. Индейцам достаточно прикорнуть на 15—20 минут где придется, и потом они могут снова сутки не спать. (Судя по названию книги, Эверетт пытался найти рациональное объяснение этому феномену – боязнь змей. Но эта версия не выдерживает критики, поскольку повсюду в Амазонии множество змей, не говоря уже о Юго-Восточной Азии, Африке или Австралии, где змей тоже много, но подобные способности не встречаются у множества племен, ведущих примитивных образ жизни.) Ученых эта способность поразила настолько, что организованы специальные исследования, предполагающие, судя по всему, и специальный анализ работы мозга индейцев.

С точки зрения нашей концепции об определяющем значении эмоций для формирования и поддержания этнокультурного поля интересно отметить, что некоторые наблюдатели считают эту способность пираха (не спать и при этом сохранять здоровье и работоспособность) полным отсутствием отрицательных эмоций и умением сберегать эмоциональную энергию. Однако Эверетт описывает и нападение леопардов на людей (которое трудно представить без боли и стресса), и детское беззаботное веселье, и страхи жителей поселка перед возможным нападением вражеского племени… Иначе говоря, речь идет о наличии достаточного объема базовых и культурных эмоций для поддержания бытовой солидарности и устоявшегося образа жизни членов племени. Нет и намека на некое бесстрастное состояние, отдаленно напоминающее философскую «апатейю» древних греков, а есть все основания предполагать, что мы имеем дело с реликтом особых психологических практик, сохраненных в нынешней умирающей культуре бессознательно, как драгоценное свидетельство высоких достижений великих предков нынешних индейцев. Потому можно согласиться с тем, что индейцы умеют хорошо контролировать свое внутреннее состояние, сосредоточившись на сиюминутных проблемах, без воспоминаний о прошлом и волнений о будущем, к тому же поддерживая реальную гармонию во взаимоотношениях с природой. Современные психотерапевты и западных людей могут на время вводить в подобное «измененное состояние сознания», которое для индейцев является, на самом деле, единственно возможным в процессе выживания.

Понятно, что полное забвение своей истории и древних традиций и не может предполагать ни мифологии, ни религии, ни ритуалов, ни художественной культуры, ни реальных форм какого бы то ни было творчества в пределах данного культурного поля.

Жизнь примитивного племени пираха опровергает основы структурной типологии мифов, в которой, по мысли Клода Леви-Стросса, «мифологическая мысль не заботится о законченности: всегда остается что-то, что можно было бы дополнить. Как и ритуалы, мифы бесконечны».84 У пираха и ритуалы, и мифы отсутствуют, потому что некогда они закончились, по крайней мере, в том смысле, как их понимают в традиционной этнографии и культурологии (как бесконечный творческий процесс). И если, с точки зрения структурной культурологии, это невозможно, с позиции нашей этно- энергетической концепции – закономерно. Поскольку в традиционной этнографии и культурологии заведомо предполагается, что все примитивные племена находятся на одном, первоначальном уровне существования, как бы задержавшись в своем социокультурном развитии относительно цивилизаций; а в нашей концепции – различные племена, существующие параллельно современным цивилизациям и ведущие примитивный образ жизни, могут находиться в разных фазах своего собственного развития, в том числе, как пираха, – в завершающей, мемориальной фазе, когда развития нет, а есть некое замершее во времени и пространстве полу- природное – полу- культурное существование. И племя пираха, живущее на территории нынешней Бразилии, в амазонских джунглях, абсолютно выпадает из той структуры мифов, которая К. Леви-Стросом создавалась на основе «референтных» (по его определению) мифов племени Бороро, живущих в Центральной Бразилии и, по убеждению нашего исследователя, имеющих «особое положение в группе», что автора «побуждает к углубленной интерпретации, способствует возникновению проблем рефлексии».85

Однако реликты забытых верований и практик в некоем «культурном бессознательном» у пираха сохранились, и с нашей точки зрения, именно они заслуживают интерпретации и рефлексии. Так, по сообщению Эверетта, индеец пираха, увидевший необычный сон, который был для него путешествием в другую область реальности, проснувшись, стал петь о своем опыте во сне, используя особые тоны языка пираха, т.е. особую музыкальную речь.86 Так в вышеприведенных примерах Эверетта о духах и Агами и Исаоои, находясь в образах духов, говорили другими голосами и на особом языке. Очевидно, даже выродившись, развитый язык сохраняет «память» о различии сакрального и профанного опытов, характерного для всех культур.

Вера в «духов» и особая трактовка самого понятия «духа» полностью соответствует нашему рассмотрению формирования и функционирования представлений о «духах» в других этногенезах. У пираха сохранилось, видимо, по инерции, бессознательное представление о наличии «оборотной» стороны видимой реальности, а также о принципиальных формах взаимоотношения с ней. Во взглядах пираха совершенно явственно просматриваются и двойственность в понимании неразрывного единства между материальным и нематериальным («партиципация»); и «оборотничество», когда в любой вещи изначально усматривается ее способность менять и облик, и сущность. (Об этом подробнее см. в следующем параграфе о первобытной магии.)

Эверетт с полным недоумением описывает разговор индейцев, рассуждающих о том, является ли он, Эверетт, как белый человек, духом, и каким – с кровью или бескровным. Как понял исследователь, только после нескольких случаев, когда он поранился до крови, индейцы убедились, что он, если и дух, то «с кровью». Или в случае, когда он выкупался в реке, индейцы испугались, приняв его за другое существо.

«Превращение» мужчин племени в «духов» (заметим, их гендерное «преимущество», свидетельствующее, скорее всего, о древнем патриархальном устройстве племени) – это не только явственный «пережиток» шаманского ритуала, с одной стороны, но и вовсе классика архаического доверия Иному (а не веры!), с другой. Индеец, перевоплощаясь в «духа», и ведет себя, и говорит по-иному, как бы на это время «исчезая» как человек. Пираха не знают, откуда духи берутся, какова их природа, зачем они являются, почему бывают непредсказуемо добрыми или злыми, главное – что они знают, что духи есть, что они являются неотъемлемой частью жизни, и что не все они появляются из природы, а некоторые как бы «живут» в людях. Характерно, что, находясь в образах «духов», индейцы говорят о будущем, описывают посмертное состояние (соединяют мир живых и мир мертвых), как бы «овеществляя» Тайну, которую в обычной жизни бессознательно принимают как должное, а главное – что именно Тайна связана и с прошлым, и с будущим, которых в повседневной жизни для них не существует.