Правило номер 8. Погружение. Часть 1

Введение

Она убегала. Задыхалась, с трудом передвигала босыми ногами.

Никогда раньше воздух не казался таким тяжёлым: буквально застревая в легких, он заставлял их сжиматься в судорожных спазмах, будто та самая ужасная музыка, которую она слышала совсем недавно, вновь играет, только на этот раз она слушает её не только ушами, но всем, всем телом…

Держать в голове разумные мысли в те секунды, когда паника врывается в твой и без того порушенный чередой катастроф и только недавно возведённый и выстроенный заново внутренний мирок, и переворачивает там всё опять с ног на голову настолько же сложно, насколько легко соображается, когда вокруг по крайней мере существует видимость гармонии и спокойствия.

Она остановилась. Нужно отдохнуть, хотя бы несколько секунд. Наклонилась, опираясь ладонями о колени.

«Раз, два, три… раз, два, три…»

Непослушное дыхание продолжало с хрипом вырываться из горла. Распущенные волосы упали вниз, густой гривой окутали лицо, от этого жар в теле усилился ещё больше.

Закрыла рот ладонью, вынуждая себя вдыхать воздух через нос. Быстрым движением руки захватила копну волос, убирая подальше от лица: надо видеть, что происходит вокруг, волосы мешают. Вся скорчившись от страха, она оглянулась назад и замерла, прислушиваясь. Чувствует он ту же усталость, что чувствует она? Может быть, свернул не туда и потерял её?

Тяжёлые шаги, доносящиеся откуда-то издалека, стали ей ответом.

Из горла вырвался приглушённый стон, вперемешку с рыком. Во рту сразу появилась горечь. Плюнув с отвращением на землю, она побежала дальше. До сегодняшней ночи ни разу не доводилось бегать в юбке. Проклятый кусок ткани, поначалу сковывающий движения, теперь, разорванный, свободно болтался как две створки занавесок, открывая взору любого, кто пожелал бы на это поглядеть, её нижнее бельё.

«Пожелал бы уже… хоть кто-нибудь!!»

На улице, как назло, – ни души. Ступни горят огнём. Шёлковая блузка, – такая красивая, полупрозрачная, кремово-бежевого цвета, – наискось разрезана на спине: начиная от места между лопаток и почти до самой поясницы.

Вновь раздался, всплывая в памяти, металлический свист.

Глава 1. Так начиналось

Странные, действительно странные вещи начали вмешиваться в кажущуюся всем окружающим тихой и размеренной жизнь одной школьницы из пригорода около шести месяцев тому назад. Тогда, когда всё только началось, в то дождливое ноябрьское утро она сидела в доме своих родителей, читала газету и завтракала. На завтрак был бутерброд с жареной колбасой, и кофе. Газету прочитала быстро. Дождь за окном всё не прекращался. Капли ожесточенно стучали, пытаясь, казалось, всеми силами проникнуть в дом и нарушить царящие там покой и уют (по крайней мере, что до родителей, то те точно считали свой новый дом образцом уюта, в особенности кухню). У их дочери имелось на этот счёт несколько иное мнение, но она предпочитала лишний раз его не высказывать – всё равно не поймут. Она, к слову, специально не пошла в столовую, а вместо этого осталась на кухне, теперь внимательно наблюдая из окна за происходящим на улице ненастьем и мечтая, чтобы время тянулось подольше. Ещё больше она хотела, чтобы позвонил кто-нибудь с её идиотской школы с радостной вестью об отмене занятий, – в связи с тем, что внутрь здания кто-то, наконец, удосужился что-нибудь «эдакое» подложить. На худой случай её бы вполне устроило, если бы по радио объявили о надвигающемся стихийном бедствии в виде торнадо.

Телефон в прихожей не звонил. Смерчей в этом проклятом тихом городке не было отмечено с самого момента его основания: по крайней мере, библиотечные архивы это подтверждали, – она сама совсем недавно проверяла. По ту сторону окна можно было наблюдать соседей и случайных прохожих. Люди стремительно бежали: с портфелями, кейсами, с собаками, с детьми, и с пустыми руками, – кто по делам, кто обратно домой. Соседка: скучная одинокая дама, живущая с какой-то мелкой собачонкой, более всего похожей на таксу, – соседка, что всякий раз обижалась, если ей не кивали по утрам в знак приветствия (глупейшее действие, ну, правда ведь), так вот, она как раз возвращалась в свой дом, с сумкой наперевес, обутая в тяжёлые мужские ботинки, неизменно со своей рыжей псинкой на поводке.

«Хм. – Подумала Стелла, а именно так звали девушку. – Ботинки не её. Интересно, она правда кого-то себе нашла? Нашла, ограбила, пристрелила, а труп заперла у себя в кладовой и теперь тратит деньги из его бумажника?»

Мысль о том, что соседка, при всей своей внешней безобидности и вместе с тем чванливости могла оказаться маньячкой, серийной убийцей (которыми, между прочим, так полюбилось в последнее время пугать местных жителей здешним газетчикам), показалась Стелле забавной, но не то, чтобы очень. Эта девушка вообще не любила смеяться, зато регулярно саркастически кривилась собственным мыслям. Если ей доводилось в чьём-то обществе развести губы в подобии улыбки, то как правило это делалось с одной целью: чтобы те, кто её окружает, успокоились, увидели, что она тоже человек, а не инопланетянин, и перестали, наконец, досаждать своим пристальным вниманием. Инопланетяне, кстати, – так же, как маньяки и душегубы, – газетчикам тоже весьма полюбились, причём в последнее время не только газетчикам, но и органам местной власти (последних, кажется, вконец достали профсоюзные забастовки, и они уже не знали, чем бы таким «приструнить» местных активистов).

«Маньяки-убийцы, инопланетяне… что дальше? Завтра будем читать про злых духов и полтергейст?»

На чердаке что-то грохнуло (там постоянно что-то грохало, кажется, с того самого дня, как семейство Фукс сюда переехало), и грохало частенько, потому как при строительстве этого милого, в общем-то, двухэтажного домишки (одного из длинной череды однотипных, построенных несколько десятков лет тому назад и постепенно устаревающих блочных домишек, что заполняли весь их провинциальный район), кто-то допустил ошибку, повлекшую за собой следующее: стоило соседке открыть или закрыть дверь, как это сразу неким образом откликалось на их половине.

Стелла устало вздохнула. Утренние часы перед походом в школу, сам путь к «обители знаний»: осенью – под проливным дождем; зимой – в сильный снегопад или в мороз, когда холод «щипал» за щёки; весной же, напротив, под пение птиц, – это всегда необыкновенным образом воодушевляло. Один из немногих плюсов провинции, заселённой в основном стариками, состоит в том, что учеников её возраста здесь немного, школьный автобус сюда не заезжает, и можно по пути в школу немного погулять в своё удовольствие, а не терпеть вместо этого шум старенького мотора где-то под ногами и присутствие рядом с собой с самого утра чьей-то навязчивой болтовни. Увы, неоспоримым и совсем не весёлым являлось то обстоятельство, что любая дорога рано или поздно оканчивалась, а на смену ей приходили скучнейшие однообразные школьные будни. Тоска.

Когда-то школьные будни её, впрочем, вполне устраивали. Это пресловутое «когда-то» было в те времена, когда родители Стеллы могли позволить себе водить её в частную школу и оплачивать её занятия фехтованием, художественной гимнастикой, пианино… ох, лучше и не вспоминать об этом. На кой чёрт ей сейчас это пианино – всё равно каждый день приходится слушать эту мерзкую музыку… ту, что слышно из радоприёмника чьего-то открытого окна, ту, что доносится с экрана телевизора, который смотрит вечерами мать, а иногда Стелла слышит её и в своих собственных снах, что б их… да и от фехтования, на самом-то деле, мало толку, если только нет в руках чего-нибудь действительно острого и колющего. Ничего ей не помогло тогда, три года назад, ничего…

Когда родители после переезда сюда предложили ей вновь записаться на какие-нибудь внеклассные занятия, она наотрез отказалась. Стала замкнутой, разговаривала мало. Родители, впрочем, решили не размышлять о причинах отказа, поскольку они не специалисты, и потратились вместо этого на частного психотерапевта. Вот и по сей день он с ней занимается. По крайней мере, что-то в нём хорошее есть: забавный, картинки показывает, говорит вкрадчиво, и всё такое…

Капли дождя били в окна. Грусть накатывала сильнее, вслед за воспоминаниями. Стелла одновременно и любила, и не любила эти состояния. Приятно иногда забыться и пожалеть себя, вот только не время сейчас. Идти в школу пора, кажется? Она ведь не хочет опоздать, к чему ей это.

Дождливому утру ноября, между прочим, по всей видимости не предстоит стать исключением из правил, – правил о том, что ни одно «маленькое приключение» не будет длится вечно. Просто ещё одно унылое начало дня, предвещающее дальнейшее унылое его продолжение. И вовсе не ливень на улице огорчает, но осознание того, что нужно опять, снова идти в место, видеть которое совершенно не хочется.

«Добро пожаловать в ад. В самом начале вам будет предложена краткая расслабляющая прогулка с видами на удаляющиеся от вас райские кущи, а затем мы, пожалуй, начнём». – Примерно такими были размышления Стеллы по поводу перспектив нынешнего дневного времяпровождения. Печально, но даже осознание того, что проходящий учебный год в её школьной жизни является заключительным, – и то не радовало. Стелла точно знала: как только она окончит школу, тут же для неё настанет время поступать в новое место учёбы, в чём-то подобное теперешнему. Она сама может выбрать нужные дисциплины для дальнейшего обучения, но что это, по сути, изменит?

«Ещё и врача менять… точно подсунут какую-нибудь идиотку. В моём возрасте ведь положено иметь лечащего врача одного со мной пола».

Невесёлые мысли вязко, вяло текли в голове, – будто незадачливые охотники в поисках дичи забредшие в болотную трясину и по глупости своей даже не пытающиеся никоим образом оттуда выбраться. Стелле не хотелось их подгонять – свои мысли. Они и так зачастую слишком «торопились», потому как она не принимала регулярно назначаемые врачом таблетки (от «плохого настроения», как он их называл). Стелла, впрочем, на настроение своё не жаловалась, и плохим его не считала. Заторможенность мыслей, как правило и так, без таблеток наступающая вслед за вспышками агрессии, её вполне устраивала. Её не устраивало то, что доктор требовал тормозить мыслительные процессы таблетками заранее. Зачем?

А может быть, стоит ей плюнуть сегодня на все дотошно соблюдаемые правила, найти в комнате для гостей на втором этаже отцовскую пластинку с блюзовой мелодией, включить в старенький проигрыватель и послушать, пока не заявился кто-то из родителей, не поинтересовался, что это она так рано вернулась с занятий и, не дождавшись её ответа, не включил опять то, что так любят слушать сейчас все вокруг?

Стелла представила, как она тихонько встаёт из-за красного кухонного стула, проходит выкрашенную ярко-бирюзовой краской кухню, заглядывает по пути в маленькую уютную столовую, совмещающую в себе функцию библиотеки, – заставленную ещё пока старой, а не современной мебелью, – затем выходит в гостиную на первом этаже: большую, уставленную жутковатыми по форме креслами (родители звали их «мебелью будущего»), с этими кошмарными вышитыми ковриками под ногами и не менее кошмарными обоями с экзотическими цветами, затем наверх, по лестнице, – оставив большую родительскую спальню слева, – проходит в свою комнату с видом на сад… да, к слову, если забетонированный участок перед домом с двумя чахлыми кустиками по бокам можно назвать садом… так… а где лежат пластинки? Кажется, нужно повернуться на сорок пять градусов влево и пройти в другую комнату, в гостевую спальню…

Стелла встряхнула головой. Пора прекращать это. Надо заняться чем-то реальным, а не пялить вместо этого глаза в дождевые капли. Неужели ей не хочется пройтись по улице, только что ведь очень хотелось? Но туповатое, сонливое состояние не оставляло, одолевало ещё несколько минут. Она и думать уже забыла, где находится её тело, где находятся её мысли, – просто смотрела в окно, выходящее сквозь невысокий забор на дорогу и на дома напротив, – так и продолжая сидеть за столом, до того самого момента, пока внезапно резкий спазм вдруг не сжал ее внутренности.

Скучно уже не было. Спазм вызвал движение рукой, ещё расслабленной, но при этом продолжающей держать кружку с кофе. Кружка полетела на пол, расплёскивая своё содержимое по сине-зелёному, выложенному плиткой полу. Последующий за этим приступ тошноты мгновенно сменился рвотными позывами.

Стелла со всех ног побежала из кухни вверх, кляня планировку дома, принуждающую пользоваться ванной комнатой исключительно на втором этаже. Перед глазами мелькнули вновь эти жуткие обои – с цветами и экзотическими птицами в гостиной, на первом этаже; в клеточку – в прихожей; в ромбик – на лестнице. В её собственной спальне обои были приятного однородного серого цвета, но туда сейчас не по пути. А вот и ванная: кричащая, буквально орущая, разноцветная, сама ванна ярко-синяя, плафоны ярко-жёлтые, на полу и по стенам узорная плитка, изображающая некое призрачно-далёкое и радужно-прекрасное в своём разноцветии межзвездное пространство… о, только не галактики, только не сейчас, когда её того и гляди…

Спустя несколько минут поднявшись на ноги, Стелла принялась умываться и чистить зубы. Было бы справедливым отметить, что она, в общем и целом, несмотря на некоторые вполне свойственные её возрасту поведенческие проблемы была очень чистоплотным подростком и никогда не забывала о личной гигиене. Зубная щётка – ярко-жёлтая, с жёлтой щетиной, зубная паста – кислотно-фиолетовая, спасибо матери и её превосходному художественному вкусу, который она использовала вполне в обустройстве вначале этой чёртовой ванной, затем их с отцом спальни и, минуя не без скандалов комнату Стеллы («Эстель, ты меня убиваешь своим анахронизмом, тебе бы в башне каменной жить…») успешно расправилась с гостиной и кухней, и теперь грозилась вот-вот добраться до столовой. Стелла разглядывала своё внезапно потемневшее отражение в зеркале, что аккуратно крепилось к ярко-бирюзовому навесному шкафчику. Цвет лица, слизистые оболочки глаз, язык…

«Это болезнь?»

Глаза, глядевшие из зеркала, сигнализировали более об удивлении, нежели о болезни. Впрочем, виной всему, возможно, был ярко-жёлтый цвет плафона: он делал свет ярче и жизнерадостней, чем нужно.

В школу в тот день она решила не ходить. То, что произошло, даже обрадовало её в чём-то: по крайней мере, появилась действительно уважительная причина понежиться дома, под пушистым пледом, слушая пластинки и глядя на дождь за окном, – а не спешить вместо этого в место, про себя именуемое ею совершенно не лестными словами.

Заглянув (гораздо позже, уже в обеденное время) в холодильник, скорее по привычке, нежели от чувства реального голода, и обнаружив там сковороду с чем-то съестным, Стелла начала было разогревать содержимое на электрической плите, но её вновь начало мутить. На этот раз она сразу догадалась, в чём причина – запах. Приподняв крышку сковороды, она обнаружила внутри источник, от которого чувство тошноты усилилось вдвойне. От греха подальше сковорода была избавлена от находящихся в ней до этого жареных колбасок.

«Отравилась». – Подумала тогда Стелла.

«Либо что-то начало меняться». – Такой была следующая её мысль.

По прошествии ещё нескольких дней, в течение которых приступы недомогания периодически повторялись, – Эстелла Фукс (а это и было её полное имя) узнала о том, что жертвой некого неизвестного науке и смертельно опасного заболевания она не стала. Ещё она поняла, что тошнит её исключительно в те моменты, когда она пытается употребить в пищу определённые продукты. Мясо, птица, рыба: от всего этого её стало буквально выворачивать наизнанку, – нещадно, заставляя все внутренности сворачиваться в узел в тот момент, когда она всё-таки заставляла себя проглотить что-либо из указанного. Родители, конечно, всполошились не на шутку, стали водить её по врачам и внушать мысли о бесспорном вреде вегетарианства.

«Эсси, ты читаешь слишком много современных журналов. – Попытался вразумить её отец. Он работал в университете, голос у него был поставленный, приятный, и если дочери надо было донести что-то действительно важное, этим занимался именно он. – Туда пишут статьи просто так, от нечего делать, лишь бы бумагу марать. Не нужно забивать голову всякой дурью».

Отец голову дурью не забивал. Он был преподавателем астрофизики в одном видном городском университете. Карьера шла в гору до недавних пор. Потом, три года назад, был кризис. Сейчас отец смирился с происходящим и кажется успокоился. Его устраивала его нынешняя жизнь – по крайней мере, он всеми силами пытался это показать.

«Лучше бы ты всё это сказал маме, а потом выбросил куда подальше её журналы. – Воспользовавшись ситуацией, парировала Стелла. – Или давай я сама выброшу. Посмотри, во что она превращает дом. Это похуже вегетарианства будет».

Отец, несмотря на его обычную мягкосердечность, на сей раз точку зрения дочери не разделил. Позже, пообщавшись со своим доктором (естественно, на тему вегетарианства), Стелла поняла, почему. Отец, сам не будучи «растительноядным», попросту на основании первобытных животных инстинктов не мог принять сторону того, кто признавал иной рацион, нежели он. При этом мать, хорошо ли она готовила, или не очень, всё же, хоть и извращалась с интерьером дома как могла и насколько позволял уровень семейного заработка, но также являлась тем, кто обеспечивал отца вполне приемлемой для него пищей. Ну и, конечно, не только пищей: она ведь была его женой.

Школу теперь посещать стало поприятней. Стелла активно пользовалась теми слухами, что начали ходить вокруг её «прогрессирующей болезни», и стала ещё нелюдимей с одноклассниками. Впрочем то, что Эстелла Фукс «серьёзно больна», одноклассники знали, по-правде, едва ли не с первого дня, как она появилась в их классе. Тогда, когда эта изрядно насупленная девочка среднего роста, тринадцати лет от роду, с немного резкими чертами лица, тёмно-каштановыми волосами, ярко-зелёными глазами и веснушчатым носом вошла в класс, нервно сжимая ладони в карманах своей осенней куртки, – как раз свежи были её воспоминания от того, что произошло с ней рядом с тем самым ночным баром. У родителей, за несколько дней до этого, внезапно случились какие-то проблемы с их старым жильём. Мать как-то позже проболталась, что во всём виноваты «старые дедовы грешки», и Стелла знала, что речь шла не о деде со стороны матери, – этом невинном рыжеволосом вдовце и собирателе станинных вещиц, который иногда гостил у них в том высоком многоквартирном «доме-саде» с огромным балконом, с фонтанами внизу и вереницей искусственных прудиков во внутреннем дворе, – но о деде со стороны отца, о котором в семье, почему-то, предпочитали не говорить вовсе, хотя отец как-то ранее неосторожно обмолвился, что у того имелся чуть ли не собственный замок, когда тот был молод и «не замаран». В чём именно дед по отцу был «замаран», Стелле так и не рассказали, но она была достаточно сообразительна, чтобы догадаться. Ещё помогли одноклассники – не старые, новые. Вначале попытались, как это свойственно детям, поиздеваться над её фамилией: на второй день в школе, приглядевшись, стали обзывать «лисой», грозились натравить на неё собак. Затем вспомнили о происхождении самой фамилии, о её корнях (оказывается, подумала тогда не без удивления Стелла, эти тупоголовые провинциалы не так уж безнадёжны, раз понимают, что к чему). В общем, дело кончилось не самым приятным образом: мало того, что у Стеллы свежи были навыки занятий фехтованием, так ещё и школьная указка без присмотра оказалась лежащей рядом с письменной доской, прямо под рукой. Она до сих пор помнила, что на доске в тот день была изображена шестигранная призма в наклонном сечении. На этот самый рисунок её швырнули в перепалке двое, вскоре после чего началась настоящая битва. Вернулась домой Стелла в тот вечер в сопровождении отца и, как говорится, с «кровью врага своего» на одежде. Кровь удалось «пустить» самому крикливому, и крови было, правда, ну совсем немного, однако отец был страшно огорчён, и уже глубоким вечером, подслушивая через стенку родительскую беседу (они вели её на тогда ещё нормальной, не «инопланетной» кухне), она услышала что-то насчёт «дурных генов» и «опасной наследственности». Стычку с одноклассниками удалось каким-то образом замять (наверное, помог более всего тот факт, что у Стеллы во время драки оказалась чем-то порезана щека, и было принято решение, что оба ребёнка немного вспылили, так что виновных, в общем-то, нет), однако за Стеллой Фукс с того самого дня прочно укрепилась слава начинающей маньячки.

Правда, хоть впоследствии про неё и шушукались по углам, но навыки владения шпагой больше демонстрировать никому не пришлось, так как прямых издёвок в её адрес слышно не было. Немалую роль в этом сыграл тот факт, что Стелла, при всей своей детской худобе и угловатости, была хорошо развита физически, и это, – вкупе с вечно хмурым лицом, сдвинутыми бровями и непримиримой привычкой не ездить на школьном автобусе, а вместо этого ходить в школу и со школы какими-то звериными тропами через самые тёмные закоулки парка (будто специально провоцируя кого-то попытаться напасть на неё, будто нарываясь на это), – всё это послужило сигналом прочим детям обходить её стороной.

Итак, без того уже давно всеми отверженная, после недели «отсидки» дома Стелла стала ещё нелюдимее, чем прежде. В минуты перемен между уроками она каждый раз спешила уйти дальше от духоты классной комнаты и от постоянных криков ровесников, которые, казалось, не могли просидеть в тишине даже доли секунды. Ей хотелось сосредоточиться и подумать. Подальше отсюда.

Глядя на дочкино лицо, постоянно теперь сосредоточенное на чём-то, на каких-то неизвестных им мыслях, как-то враз вспомнились вдруг в семье Фукс занятия художественной гимнастикой, музыкой и прочее, – и теперь предложение родителей о внеклассных занятиях, казалось бы, пришлось как нельзя кстати, но Стелла от них отказалась, прибавив, что никак не хочет из-за этих «детских шалостей» прерывать подготовку к экзаменам, а также свои походы к доктору. Родители только плечами пожимали.

«Что об этом думаешь, солнышко?» – Спросил отец мать, когда та, в своём весьма фривольном домашнем наряде, более подходящем, по мнению Стеллы, в доме терпимости, нежели в столовой, убирала с нового терракотового стола ярко-салатного цвета посуду.

«Я думаю, что кто-то, наконец, заинтересовался мальчиками. Она у меня недавно попросила журнал. Косметика, и всё такое».

«Думаешь, стоит это поощрять?»

«У нас нет выбора, дорогуша. Она начала сама себе готовить, да и успеваемость вполне приличная. Видимо, выкраивает время для всего понемногу. Не трогай её, она уже взрослая девочка. Может, сменит, наконец, гардероб. Видеть не могу всей этой серости… да, кстати, ты не находишь этот цвет обоев слишком бледным? Моя ассистентка из галереи говорила недавно…»