Расщелина

Ранний гость

По стылому, утреннему парку, одиноко, шел человек. Неприязнь промозглой ночи нехотя отступала и, по черепашьи упрятав шею, незнакомец не замечал окрест ничего, что способно было отвлечь, вынудив обернуться или скосить взгляд на сторону. Продолжая кутаться от назойливого холода утра, он словно укрывался от прохожих, которых в это время суток в городке было мало. Все заведения закрыты; и в столь ранний час, любой гость, а в особенности заезжий, наверняка привлек бы к себе пристальное внимание местных любителей просыпаться рано. Однако никакой спешки; все его движения были неторопливы и точны, словно заранее внимательно выверены и продуманны.

Он был выше среднего роста, худ и немного сутулился, но это ничуть не портило его внешность, а лишь придавало энергичной и стремительной походке целеустремленность и некую озабоченность.

Одет без шика – просто; темно – серое, спускавшееся ниже колен, старое, драповое пальто, какое не стал бы брать даже старьевщик, шло идеально и, несмотря на всю свою изношенность, придавало ему некую самоуверенность. «Поизносилось», – бросил бы любой, не оценив внутреннего содержания и фарса. Ворот был поднят и с обеих сторон надежно прикрывал пасмурное лицо незнакомца от вездесущих глазниц подворотен. Устойчивость ему создавал неуклюже повязанный поверх, коричневый шерстяной шарф, жестко топыривший концы на стороны. Он колол тело и кусал уши. Однако прохожий терпеливо сносил неудобство.

На голове шляпа; явно не по сезону, но тем не менее, она придавала незнакомцу вид вполне приличного горожанина. Широкие и ровные поля ее были опущены книзу, напоминая намокшие крылья продрогшей от холода и дождя птицы. Сырость в этакую непогоду присутствовала и ощущалась во всем. Небо свинцово хмурилось, не суля и намека на приход желанного, весеннего тепла. Утро натужно томило сомнительным прогнозом и ожиданием некоего чуда.

Весна, еще только-только оживая, вовсе не стремилась делиться теплом и, едва проявляла неназойливую учтивость; порой, совсем недолго, светило холодное, далекое солнце, с трудом пробиваясь сквозь мрак низких, серых облаков. Увы, зима брала верх, упорно стоя на своем и, вовсе не желая, сдавать позиции лидера.

Сделав неудачную попытку присесть на одинокую скамью, мужчина скоро поднялся, вероятно ощутив на себе еще больший неуют и холодное приветствие полусонного, равнодушного городка. Ничуть не передохнув, все в той же задумчивой полудреме, он побрел к означенной улице, чтобы внести больший смысл в цель своего внезапного появления. Вполне возможно, он искал или ждал оговоренной заранее встречи. Контакт любого рода, в столь ранний час, наверняка мог остаться скрытным; пройти без свидетелей, что наверняка бы устроило заезжего гостя. Однако настораживало лишь то, что он ничуть не придерживался заранее условленного для тайной встречи места. Не оборачиваясь и не вызывая ничейного беспокойства или тревоги, он неспешно шагал к цели, вороша в памяти незабываемые эпизоды из прошлого. Походило на то, что все из того, что он задумал, было заранее, по аптечному, взвешенно и исполнялось ко времени. По воле или без нее, но ноги несли, к искомому выбору, к моменту назревшей и неотступной истины.

Павел сидел дома; было поздно куда-либо идти, да и оставлять мать одну не хотелось. Радовало отсутствие отца. В такие часы, под его чутким присмотром, она могла хоть самую малость отдохнуть и выспаться. Учеба в ремесленном давалась легко и уже в скором предстояло искать место службы или работы; семья еле сводила концы с концами.

Мать, женщина стойкая, настояла на том, чтобы ее единственный сын учился, хотя пьянчуга отец гнал его из дому батрачить, все равно где и как. Вот уже несколько лет, как с виду обычная хворь, развилась и извела ее ослабленный трудной жизнью организм на нет. Затем, как следствие – паралич, окончательно приковал недвижимое тело к постели. Тяжелое и безысходное существование с мужем, дебоширом и пропойцей, то и дело устраивавшим в доме погромы и побоища, вконец измотало ее измученную душу, иссушило сердце. Он издевался над невинной женщиной, то ища спиртное, которого в доме отродясь не было, то якобы сокрытые от него деньги и ценности, то без всякой причины нещадно крушил мебель, неся бред, который Павлик с самого раннего детства вынужден был терпеть.

Будучи постарше, сын стал перечить пьяному отцу, защищая больную и слабую мать. Иной раз он действительно урезонивал бушевавшего тирана, но, зачастую, доставалось и ему. Не раз, будучи запертым в ужасном и холодном подполе; в пугающей до жути темноте, с шорохом огромных, многоногих пауков и возней ненавистных, противных крыс, он, ночи напролет, не смыкал глаз, боясь пошевелиться. Противные, усатые чудовища, водившиеся там, по самой природе своего предназначения, погрызли и съели в тесном подвале все что могли. Им было в самую пору, либо искать иное подземелье, спасаясь от голодной смерти, либо откровенно нападать на несчастного, волей обстоятельств, угодившего в их скоромный крысиный мир.

Ремень, или подвернувшаяся палка, не раз оставляли свой след на худой, неокрепшей ребячьей спине. Парализованная, слабеющая с каждым днем мать, тихо и безутешно плакала, лежа на кровати в углу, до крови закусывая губы. Болью рвало сердце, терзая душу невыносимой мукой. Пытаясь гнать ирода, Варвара умоляла оставить их в покое, но пьяный Василий твердил одно: «Скажи, гадюка, куда добро упрятала? Не-то изведу обоих, удавлю вместе со щенком нагулянным… Гляди-ка заступник вырос», – бесновался от негодования разошедшийся отец семейства.

Безысходное отчаяние, какое порождали подобные сцены, жгли сына изнутри, лишая сна и покоя. Павел ненавидел отца. Он не знал и не помнил от него добра; его попросту не было. Лишь порожденное побоями отвращение, накрепко запало в детскую, истерзанную болью и страданием душу.

Уже будучи старше, Павел стал задумываться: «Чего же так настойчиво и дерзко, добивается ирод – отец от матери, почти всю его сознательную жизнь?» Стал догадываться или, по крайней мере понимать, что она видимо скрывает от отца и хранит в тайне какие-то, должно быть, важные секреты. Иначе его злоба и беспрестанные домогательства попросту не имели бы смысла, утратив себя во времени и бесцельности. Иной раз Павлу случалось слышать от невменяемого отца о неких сокрытых матерью то ли деньгах, то ли богатствах. Но каких? До поры его мало интересовали подобные притязания пьяного, несущего невесть что, родителя. Ни о каком доверии отцу и речи не могло быть, поэтому все что нес этот дебошир, Павел пропускал мимо ушей. А в заботах о матери попросту зрела тупая неприязнь к отцу и его непутевым делам.

В часы затишья, когда они с матерью оставались наедине, а Василий, бывало, пропадал по нескольку дней кряду, сын стал внимательно вслушиваться и вникать в интересные повествования Варвары о ее юности и о самом раннем детстве, о которых он мало что знал и помнил. Иной раз, удавалось даже разговорить мать и она, углубившись в приятные воспоминания тех лет, откровенно рассказывала сыну все новые, незнакомые ему истории, обнажая при этом незначительные, но уже ставшие важными для Павла, факты.

В тайне от матери, он все чаще, рисовал в сознании картины из жизни родных, которых увы он уже не мог расспросить сам. Та жизнь была не его, а он стремился воссоздать то прошлое, которое благодаря своей пытливости и оживил. Теперь уже его, все больше влекло туда, и он все чаще просиживал у постели матери, слушая ее откровения.

Он многое узнал о бабушке; ее трудной и таинственной жизни в тайге, на забытом всеми хуторе староверов. Как она там оказалась и, что связывало эту мужественную женщину со старообрядцами, Павел не знал. Однако в рассказах, на первый взгляд откровенной с ним матери, он иной раз улавливал некую недосказанность или даже скрытность, которую немногим ранее совсем бы и не приметил. Не хватало вот только нити, способной связать то давнее время с его непутевым, по выражению матери, отцом. Не мог он нащупать истоков и причин жестокой ненависти к ним обоим, со стороны алчного и одержимого неясной целью, главы семейства. Ему, исходя из опыта совместно прожитых лет, отчего-то казалось, что не столь далекий по своей природе отец, был попросту не способен глубинно воспринимать суть разговоров и содержание смысла, какие велись в свое время между бабушкой и матерью. Но эти собственные домыслы Павел не считал основательными, так как совсем мало был знаком с обстоятельствами какие свели его родителей вместе. Он ничего не знал о той тревожной жизни, какой были обременены его скрытные родственники, а лишь смутно догадывался о существовании некой тайны между его предками. Отцу, видимо, хотелось знать больше; от этой недосказанности и все причины нескончаемых ссор в доме. Однако мать не считала нужным делиться важными для нее знаниями.

Павел понимал, что мать не совсем откровенна с ним. Ее мучил некий страх; и это была даже не боязнь за сына, и его будущее, нет – это была тревога иного рода… В истомленных терпением глазах больной и усталой женщины, не способной уже, ни хранить, ни скрывать секреты, потаенные в истерзанной душе; он видел решимость, когда чаша терпения переполняет края и дух стремит облегчить себя признанием.

«Чего она боится? – задавался вопросом сын, – ведь он у нее единственный; никогда не предаст и до конца останется с ней. Какая тайна не дает ей покоя?»

Не находя ответа, Павел продолжал ждать, участливо и бережно обращаясь с больной женщиной, а мать, по-прежнему, не доверяя ему свои секреты, хранила молчание. Иногда, когда Павлу удавалось ускользнуть от разъяренного отца, он звал на помощь соседей или, случалось, даже дежуривших неподалеку жандармов. Пьянчугу забирали…

К Василию тут же применялись посильные меры воздействия, да и только. Но он все одно не унимался и после очередной попойки с дружками или в заведении, и Павлу, и Варваре доставалось еще больше: «Ты, что думаешь, я жандармов испугался? – кричал он на весь двор. – Да я пью с имя, за одним столом… Дура ты, баба, дура!»

Позже и жандармы, такие же пропойцы, как на службе, так и вне ее, свыклись с неоднозначным поведением главы семьи и жизнь в доме Рагозиных понеслась тем же бурливым потоком, руша слабые и подмывая хрупкие берега надежды на спасение и покой.

Павел, будучи сообразительным парнем, конечно, понимал, что рано или поздно некая перемена обязательно произойдет в их обездоленной семье; весь этот ужас и кошмар добром не кончится… К тому же, больная мать, которой врачи прописали покой, не могла более терпеть и сносить издевательства мужа; на глазах у сына она стала увядать и гаснуть… Те силы, что еще чудом оставались в измученном, недвижимом теле, стали безвозвратно покидать ее…

Безмерно страдая, утешая мать и всячески беспокоясь за нее, Павел стал чаще обращаться к уездным врачам; искал их участия и помощи, но те, пожимая плечами, уверяли юношу в том, что со временем состояние нормализуется, нужен лишь покой и хорошее питание. С тем и другим конечно же были проблемы, которые в одиночку разрешить не удавалось, а те, к кому он обращался, особого интереса к его судьбе не проявляли.

Единственным человеком, старавшимся облегчить непосильные тяготы забот, свалившихся на юношу, столь стойко переносившего их, стал учитель. Он часто приходил к ним в дом и, в меру своих сил, наставлял парня, и утешал больную мать, нуждавшуюся в столь нужной, поддержке. Помогая Павлу в уходе за больной женщиной, он многое разъяснял юноше; учил видеть и понимать важное и главное в человеке, в чем самому Павлу, столкнувшемуся со сложной жизненной драмой, было бы не разобраться. Его тщетные попытки говорить с главой семьи, были попросту бессмысленны и кроме обоюдного неприятия, ничего за собой не несли. Эти два совершенно чуждых по убеждениям человека, не в состоянии были договориться или поладить. Патологическая неспособность к здравомыслию, не позволяла Василию понимать все чуждое его устоям. Он продолжал упорно добиваться признания от больной жены, а остальное его совершенно не интересовало.

Павел любил проводить время с учителем, особенно вне занятий, когда Сергей Николаевич, приходил навещать их. Они говорили о жизни, об истории, о большом звездном небе, о любви, которая зарождается именно там и потом вечно живет в глубинах сердца. Учитель, видя блеск в глазах изумленного юноши, старался разъяснить ему, те фундаментальные истины на которых строится и формируется молодой пытливый ум подростка. Павлу было легко и интересно общение с добрым и рассудительным учителем, который во многом заменял ему отца. Чтобы хоть как-то облегчить тяжесть хлопот и страдания мальчишки, Сергей Николаевич договорился в губернской больнице, где врачи готовы были взять под присмотр его больную, ослабшую мать, для лечения. Туда и предстояло ее в скором перевезти; лишь только сойдет снег и встанет дорога. В весеннюю распутицу, сотню верст таежными тропами не покрыть – большой риск и для больной и для транспорта. И все же, несмотря на задержку, Павел радовался за мать и был благодарен учителю. Лишь весна, наперекор всем ожиданиям, не торопила свой приход; то и дело валил новый снег и холод морозил окна. «И в лесу еще долго не сойдет снег, и не даст никакого покоя свирепый отец, и мало у него защитников на которых он мог бы положиться в трудные, томительные дни ожидания…» – думалось Павлу в беспредельной тревоге за здоровье и покой матери. И очень хотелось ускорить неумолимое, упрямое течение времени от которого зависела вся его жизнь. Но, казалось, еще медленнее стучали на стене старые, поржавевшие с краев часы, еще длиннее были ночи и дни ожидания, еще безжалостней, в тупой злобе, становился отец, еще больше полнилось тревогой мальчишечье, чуткое сердце, словно предчувствуя недобрые перемены.

Не весело и хмуро подступало утро, пробуждая маленький губернский городок, что затерялся на Северном Урале, в полузабытой людьми тайге. Было тихо и мрачно, словно осень и вот-вот зима.

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. И та, мелькнет серой тенью средь покосившихся домов темных улиц, и исчезнет без звука и шума, оставляя за собой порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывали, не желая радовать и согревать первым теплом невзрачный, промерзший от холода и сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой. «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» – мелькнула мысль, потому как сада нигде не было. Вокруг простота, слякоть, да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок, слетевшей с одной петли калиткой, стоял полуразвалившийся, кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», – подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал, выждал. Потом еще, настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже, что хозяина нет», – подумал гость. Ждать у двери было для него опасно; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок – стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.

Ну конечно, он узнал его сразу; тот же пухлый, противный на рожу бородач, стоял перед ним с заспанно – пьяной физиономией и что-то невнятное, недовольно бурчал себе под нос. Увидев съежившегося от сырости и холода мужчину, закутанного в серое, длинное пальто, он насторожился. Протер глаза и всмотрелся. Оба еще некоторое время, молча, выжидающе, глядели друг на друга. Бородач сощурился:

– Во! Мать честна! – только и молвил хозяин, пристально уставившись на столь раннего гостя.

– Что и впускать уже не хочешь, моришь у двери? – с раздражением в голосе сказал человек в сером и, не дав опомниться, вошел сам, без приглашения. – Дверь запри, только и услышал мужик следом. Внутри его организма что-то въедливо и тревожно заныло.

Сидор явно не ждал этого визита. Конечно же он узнал своего хозяина. Прошло уже почти шесть лет после их последней встречи, но столкнуться с ним сейчас, здесь – этого он никак не мог предвидеть. Потому и выглядел растерянно.

Перед ним предстал все тот же; бывший главарь их, в прошлом многочисленной, но распавшейся банды. Когда-то, к ней же, принадлежал и он сам. Тогда подельники, из осторожности, разбежались по норам, да малинам, кто-куда. Шершня взяли с поличным, на одной из квартирных краж в Самаре, а с ним и еще двоих фраеров. В то смутное время пришел конец и хваленому авторитету его пахана. Долгая отсидка в местах далеких вселяла надежную перспективу; не увидеться с ним никогда более. Сидор, в ту пору, будучи преемником Шершня, попытался было собрать остатки разрозненной группы, но трусливое, обезглавленное ворье, из страха за собственную шкуру, расползлось по стране без остатка. Деваться некуда – уехал и Сидор, по пути прибрав за собой.

Здесь на Урале, у племяшки, жилось спокойнее. Укрывался некоторое время от глаз жандармских урядников, сыщиков и ищеек всех мастей, которые были для него ненавистнее любой иной, как он сам считал, земной нечисти. Спустя год, убедившись, что все в округе выглядит спокойно, изредка, с опаской; якобы приехав к племяннице погостить, он стал показываться на городских улицах. Захаживал в трактиры и вновь, с тем же усердием, как и ранее в Самаре, стал проматывать, теперь уже не свои, а племяшки деньги.

До приезда дядьки Сидора, Анна жила спокойно. Будучи сиротой, без родителей, ей пришлось оставить школу и пойти работать. Видимо от природы, а то и от жизни; умная, да изворотливая девчонка жила одна. Отец ее, Остап – брат Сидора, знал в жизни только три дороги; в трактир, что при дворе купца Крутоярова содержался, домой – куда без указки несли его кривые ноги в пору перепоя, да в подвал, за огурцами и рассолом. С того и лишился жизни еще в довольно сносном для мужика возрасте. Зима на Урале, ой лютая бывает… Вот и сгинул Остап с перебора; подвели его и на этот раз не ноги, а хмельная голова. Неделей позже отыскали, хватившись. Благо пурги не было, да мужики, до зимней рыбалки падкие, набрели случайно; а то бы, жди весны – ранее не сыскать.

Мать, измученная тяжкой бессменной работой в прачечной, умерла еще двумя годами ранее, подхватив неизлечимую чахотку. Оставила тринадцатилетнюю дочь один на один с жестоким и безжалостным миром, а на Остапа уже тогда надежды не было. К пятнадцати годам, повзрослев, Анна налилась девичьим соком, что пчела медом, словно ягодка на лугу, природной росой умытая. Зарумянились щеки – яблочки, распрямился гибкий стан, поднялись ко времени и груди; белые, норовисто упругие в соблазне. Ладная девка вышла – липкая до мужицкого глазу. Стали на нее посматривать; то купец какой видный, в лавке взглядом проводит, то до дому, кто посмелей, сопроводить норовит, в знак интереса и внимания к Анне Остаповне. Не давала повода Анна для лишних разговоров, но понимала, что хороша собой, вот и роится в круг нее мужичье. Уж и бабы коситься стали; а их рты закрыть, что дождем напиться…

На язык девчонка была остра, и иные мужики ее даже побаивались. Не в силах были понять; от кого такой прыти набралась. А с мужиками, то и дело, конфуз происходил. То одного, то другого Анна на смех выставит. Ясно – не взять эту простым розыгрышем. Было в ней что-то дерзкое и вольное, как свежий аромат весенних лугов, нескошенных до поры, как сильный порыв ветра, как прохлада в зной. Дразнил и волновал взгляд огромных, прозрачных, голубых глаз, в которых дна не видно – одна пропасть. Таилась за этими глазами и глубокая душа, потому и трудилась Анна, не покладая рук в трактире купца Крутоярова, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Тут уж не до учебы было; жизнь сама, выучит и подскажет.

Купец серьезный был человек, образованный и дело свое знал. В суровую зиму его обозники, ходившие далеко на Север, привозили пушнину, да добра всякого из тайги на многие тысячи. Креп и богател Гордей, но однако же и мужикам, что трудились на него, жить давал, да и уважение за то имел от простого люда. Иначе ни суровая тайга, ни сами люди, не примут и не защитят. С того и дело шло; ведь многих денег стоило обозы с товаром к северным людям отправлять, которые всегда к тому нужду имели.

Анну Крутояров любил как дочь; за нрав ее, за шутку и за то, что мужиков заводила. А мужик без завода уж не тот; и работа у него не ладится, и по жизни он вроде якоря; зацепился и порос илом, не сорвать уж с насиженного. Хранила Анна некую внутреннюю силу, что буравила и будоражила мужицкий характер. И почти не замечала, как этим полдела делала. За то и хранил купец в душе тепло к Анне. Славно все выходило, но Гордей Крутояров смотрел дальше и знал больше. В его планы и размах на севере Урала, в непролазной тайге, входило и другое. Он лелеял иные, более объемные, сулившие немалую выгоду и перспективу надежды. От того и замыслы сами себя рождали.

Что пушнина? Дело, это конечно прибыльное, но мечты оставались пока несбыточными. Пушнины хватало куда с лихвой и продавалась она выгодно; товар нужный для многих людей. Уходил быстро и давал деньги для развития. Однако же промысел был труден и иногда обозы едва окупали себя. Дорогого стоило рисковать охотниками с большим опытом. В такие дни Крутояров хмурился и сходил с лица. Случалось, не все мужики домой возвращались. Всякое бывало в пути; то болезнь навяжется, то зверь поломает, то недоразумение какое случится. В тайге ухо востро держи; навыки то они годами, да нелегким трудом прививаются. В любом деле не без промашек. Гордей хорошо это понимал, но манило его иное. Тянул не размах дела, а идея, которая вдохновляла и открывала новые горизонты. Он знал, интересовался фактами, был уверен, что в тайге должно быть золото и золото немалое, но развернуть изыскания, нанять специалистов и организовать работу не только на поиск, но и на разработку приисков, где-нибудь в необжитых, удаленных таежных районах, было делом не легким, хлопотным и рискованным. Пускать деньги на ветер не хотелось, они трудом добыты. А останавливаться на достигнутом, имея то, чем он уже располагал, Гордей, разумеется, не мог. Его ищущая и пытливая от природы натура не давала сидеть на месте. Порой казалось, что границам его трудолюбия и оптимизма просто нет предела. Он не раз предпринимал попытки с раннего лета обследовать тайгу, особенно ее северные не изученные области, сам лично участвуя в поисках желтого камня, но дело было действительно трудным.

В эту зиму, просиживая у себя в библиотеке порой до глубокой ночи, он изучал результаты исследований, обдумывал все варианты поиска и организации работ. Продолжая изучать пути оптимального решения, Гордей переосмысливал начальные этапы трудного дела. С весны эту работу предстояло начать основательно. В тайне от всех он готовил экспедицию, собираясь лично возглавить ее. Уже в скором должен был прибыть из Екатеринбурга профессор Университета и специалист по изысканиям; его бывший друг и однокурсник, в пору учебы в гимназии. Позже дороги их разошлись, и Иван Ольховский вплотную занялся наукой. При последней их встрече, Гордей, имея в душе далеко идущие намерения, с большим удовольствием поделился с ним своими планами и оба с интересом увлеклись предстоящей экспедицией, намереваясь вместе заняться обследованием необжитых, горных районов тайги, где можно было попытать удачу. А слухи ходили самые, что ни на есть разные. Будто кто-то, когда-то и находил золото в таежных отрогах северного Урала, однако ничего конкретного узнать не удавалось. Требовалось проведение собственных исследований.

Дремлют старые Уральские горы, тихо в тайге… Урал – это песня, много он тайн хранит, много загадок, мифов и былин от народной мудрости. Что старый отшельник сединой порос, а все в себе таит, молчит и не собирается так вот, запросто, секретами делиться. Леса густые, да зверья полные. Озера, что зеркало; днем в них небо живет, а ночью звезды купаются… Много людских тайн скопил Урал. Здесь и меч богатырский из руды отлить и выковать можно, и рукоять его изумрудами обложить, да золотой оклад с росписью сделать; оно и мастеровые найдутся. Богат Урал; все в нем есть. От легенд до правды шаг один, только вот шаг этот сделать не всем дано. Урал с живой душой, он не каждого примет, не с каждым заговорит, тайна в нем великая живет – разгадать трудно…