Начало. Педагогическая повесть о детстве

© Анатолий Крикун, 2020

ISBN 978-5-0051-8923-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НАЧАЛО

ПРЕДИСЛОВИЕ

Воспоминания и размышления бывалого

Когда тебе далеко за шестьдесят и вот -вот разменяешь восьмой десяток и даже при том, что память не очень крепка и большая часть жизни прошла как и у большинства моих сверстников казалось бы в простой, обыденной, ничем ни примечательной жизни, заполненной работой, семьей нет -нет прорастают сквозь толщу времени те яркие моменты, вроде незначительные, которые приоткрывают пути становления личности и тайны бытия раскрываемые в начале пути. С возрастом и осмыслением яснее видны те тропинки по которым еще незрелая душа и сознание шли к извечным вопросам о жизни и смысле нашего существования. Яснее предстают и те люди которые продвигали тебя и наставляли на том пути которым ты шел и которым идешь до последнего своего дня. Долгие годы простого будничного бытия вдруг, накануне Нового 2013 года, озарились яркой вспышкой. Мой брат-погодок (где я старший, а есть и еще один брат и сестра) позвонил из Москвы с поздравлением и сообщил, что в Интернете, по подсказке жены, решил найти сведения о нашем деде, о котором сохранились лишь бабушкины рассказы, скорее похожие на легенды, и единственная оставшаяся фотография, где изображен высокий красавец в армейской форме царской армии. По запросу в Интернете две поисковые системы высветили на экране компьютера сведения о моем дед е-«Драбков Сысой Федорович-Георгиевский кавалер Волынского лейб – гвардии полка, подпрапорщик второй роты». Дальнейшие поиски материала по Волынскому полку дали возможность узнать о том где проходил службу мой дед, как воевал, какие награды и за что получал один из героев той Первой мировой войны, которой минуло сто лет, какие подарки получал за службу и за раны из рук последнего императора бывшего последним шефом этого полка и числившемся в нем в первой роте вместе с последним наследником.«Грудь в крестах или -голова в кустах» – это не совсем про него, кресты были, а умер он в1927 году, когда ему еще и не исполнилось сорока полных лет. Пройдя всю Первую мировую войну с первого до последнего дня, не вернувшись с одной войны попал на другую, влившись в качестве военного специалиста в отряд партизанский луганского мастерового рабочего и профессионального революционера знакомого и вождю мирового пролетариата Ленину, Клима Ворошилова, выросшего в первого советского маршала и героя патриотических песнопений где» с нами Ворошилов – первый красный офицер», дед, Сысой Фёдорович, большую часть своей жизни, посвятил армии и только в конце смог посвятить её семье, но успел за семь лет, что не был на фронтах, а обзавелся семьей, явить на свет семерых детей, среди которых была и моя мать, которую он назвал Софьей. Ей было всего два года, когда отца не стало и о нем она больше узнала от своей матери и моей бабушки и немногое рассказала своим детям. Но о моем деде – особая история в которой я до сих пор пытаюсь найти ответы на вопрос-«А может быть и мне, родившемуся через двадцать лет после смерти деда, что-то и осталось в этой жизни, кроме смутных воспоминаний, единственного фото и памяти Интернета? Как говорится – «Голос крови зовет!». Видно голос крови и заставил меня начать рыться в дебрях своей несовершенной памяти, отыскивая то, что досталось мне от моих предков, от моих учителей, друзей, товарищей да и просто встреченных людей, которые оставили во мне свой след, затронули во мне то- что называется душой, заставили чувствовать и переживать. Надеюсь, что мои фрагментарные воспоминания о моем детском и не только детском опыте, хоть кому-то помогут вернуться памятью в свои давние годы, а молодым читателям окунуться в малоизвестное время когда для меня деревья были большими и мир был полон разных красок. Вернись читатель и в свое детство, чтобы лучше знать о себе сегодняшнем.

Рассказ первый. ДЕРЕВНЯ.

Истоки моего бытия -деревня Черниговка, которая начало свое ведет с 1904 года и основана была переселенцами из малороссийской Черниговской губернии – что на Украине. Бывшая кара – якуповская волость стала чишминским районом республики, которая сейчас называется Башкортостан. Рядом находится деревня Кляш – родина народного поэта Мустая Карима. Места примечательные. Рядом, текущая тихо красавица Дёма, обрамленная лесами, пьянящими воздух старейшего санатория Юматово, что неподалеку, на пригорке. Первые переселенцы, основавшие Черниговку, и еще несколько близь лежащих поселений, прибыли на тучные башкирские земли в результате политики властей, принеся с собой навыки украинских и белорусских землеробов, их уклад жизни и особый говор, который я слушал от матери. Еще раз с этим говором я встретился совсем недавно и, совершенно случайно, когда щелкая переключателем каналов телевизора, вдруг услышал, уже ушедшей из жизни матери – тот особый напевный, где смешались: русские, украинские и белорусские наречия. В программе «Время» шел репортаж с титрами из белорусского села, которое называлось, как значилось в титрах, – «Черниговка» и говорили женщины, носившие фамилию девичью моей матери. Я сразу смекнул, что, видимо, корни мои находятся и там -в Гомельской области Белой Руси. Но, большинство из первых переселенцев, коих по бумагам числилось 611 человек были с украинской Черниговщины. Когда переселенцы, засучив рукава, рубили первые избы, в них вместе с красочными вышиванками и яркими одеждами молодух, вселялся тот быт и тот особый мир-то устройство жизни, что выработалось русским миром в течении столетий и органично вписалось в природу и уклад жизни новых краев, ставших новой родиной для следующих поколений.

Родиной моей матери стала и моей малой родиной, которая, наверно, влила в меня – тогда еще совсем несмышленыша, что то от своих красот: воздуха, звуков, хотя я прожил там лишь самые первые шесть лет своей жизни. По тем временам деревня была большой: была средняя школа, клуб, велось разнообразное колхозное хозяйство. В конторе, школе, клубе было электричество, добравшееся до ферм и машинного двора, но в домах многие еще пользовались керосиновыми лампами. До столицы республики от деревни, на поезде, было минут сорок ходу и из Уфы, сойдя на остановке «Пионерская», нужно было спуститься под горку мимо

башкирской деревни и очутиться на берегу Демы, через которую лодочник за 10 копеек, непременно отрывая билет за перевоз, переправлял на другой берег, где, невдалеке, значилась первыми избами- деревня. Самой ближней избой (домом назвать ее, даже по меркам того времени назвать было трудно) к реке был дом моей бабушки, которая жила с младшей дочерью- ещё незамужней тогда. По весне Дема разливалась и полая вода, заливая луговины, подступала к самому дому и деревня не расширялась в эту сторону, а поднималась плавно наверх. Мне казалось, во время разлива, что так выглядит море. Дорога до деревни осталась в моей памяти своим толстым слоем пыли, которая в частые тогда жаркие годы, обжигала потрескавшиеся пятки мальцов, бежавших искупаться на реку. Иногда на реке проводился и целый день, питаясь сворованными раньше сроков недозрелыми плодами огородных грядок и садов, а так же, выловленными из реки и озерца, которое давно исчезло, рыбешками и раками приготовленными на костре. Иногда нас, заигравшихся, черных от загара и посиневших от холода с шумом разгонял кто то из старших подростков или сердобольный родитель.

Время моего появления на свет весной 1947 года, старожилы вспоминали слишком ранним мартовским таянием и широчайшим разливом рек и ручьев, а весь этот год как самый неурожайный из-за жары послевоенный год, когда колхозникам пришлось вспомнить про прошлые голодовки. Мать моя – пятый в семье ребенок, рано ушедшего из жизни от бесчисленных ранений в годы войн и трагического случая, моего деда, произвела меня на свет с помощью бабки -повитухи, которой оказалась моя бабушка родившая сама семерых – за семь лет супружеской жизни, так как фельдшер неизвестно где застрявший из за непролазной дороги добраться вовремя не смог. Появился я на свет с громкими воплями и эти вопли, как говорила мне мать, почти беспрерывно продолжались несколько месяцев. Первый год жизни был голодным – половина страны не знало вкуса хорошего хлеба и почти забыли вкус мяса. Воинская часть, в которой служил отец, находилась недалеко от деревни, и красивый украинский парубок-парень познакомился с пригожей сероглазой медсестрой Юматовского санатория, где моя мать с подругами из деревни, спешно окончившими во время войны курсы медсестер, работала, помогая тяжелораненым и видела столько страданий и горя, что ее воспоминания для меня- уже повзрослевшего, врезались в память на всю оставшуюся жизнь, как – страшное свидетельство той стороны – войны где нет геройства, а есть- трагедия и боль. Слёзы, слёзы, слёзы! Письма из госпиталя родным, от тяжело раненных искалеченных войной солдат, написанные дрожащей рукой на бумаге омоченной слезами, застиранные побуревшие от крови бинты, второй или третий раз шедшие на перевязку, перестиранная и заштопанная одежда (рубашки, гимнастерки, шинели и ватники), где остались отметины от пуль и осколков, Бессонные дежурства сутками… и как подарок судьбы редкие танцы в воинском клубе, где ее и приметил отец, а может, она его выделила среди других кавалеров. Я этого так и не знаю – какая была у них ранняя любовь, но плод ее четверо детей, где я оказался первенцем, а последней после еще двоих братьев стала наша общая любимица сестра, которая появилась на свет, когда матери пошел пятый десяток лет. Первым, и, как мне кажется, самым любимым был- я, но то же, я уверен, думают и мои братья с сестрой в отношении себя. Наверное, я так думаю еще и потому, что в первый тяжелый год в полной мере своим рёвом оправдывал и свою фамилию по отцу -«Крикун», который вместе с матерью подарил мне не только жизнь, но и двух изумительных бабушек и,к сожалению – ни одного деда. Мать и отец, как военнообязанные, были на службе, детского сада не было и со мной много занимались бабушка, которая уже от потерь и жизненных невзгод плохо ходила и жила вместе с младшей дочерью. Чтобы мать могла в голодный год кормить меня – болезненного, оттого, наверное, и крика много было- молоком; отец часть офицерского пайка выделял жене, но от этого молока не появлялось и спасала любимая тетя, работавшая дояркой на колхозной ферме и в маленьком медицинском пузырьке приносившей молоко в котором замачивали хлеб, тем и кормили меня. Тетя была младшей из четырех сестер в рано овдовевшей семье деда и носила ласковое имя Анюта – так ее все в семье называли. Мне она казалась самой красивой из всех кого я помню по своим детским впечатлениям. До сих пор все мои воспоминания о самых первых моих шагах связаны не только с бабушкой, мамой и реже с отцом, но так же и с тётушкой, которая еще не имея своих детей, отдавала свою любовь и заботы мне. В ушах звучит ласковый, гортанный, с хрипотцой, своеобразный голос; ее постоянная улыбка, при виде меня, даже когда я стал взрослым и изредка приезжал в гости. От своих сестер и родственниц она отличалась исключительно гармоничными чертами лица, как у женских древнегреческих скульптур. Её супермодный для деревенской красавицы образ, подкрепленный высокой прической в плюшевом чёрном жакете наброшенном на ситцевое цветастое платьице, в высоких, лакированных, черных сапогах и сейчас расцвечен в моих воспоминаниях самыми радужными и яркими красками. В таких же сапогах- писком последней моды той далёкой жизни явилась и моя мать на самой ранней фотографии- где запечатлен и я. Моя мама называла свою младшую сестру Нюрой, а она мою мать Шурой или Сашей, хотя по документам она значилась Софьей. Это имя дал ей отец, но я его от других и от отца своего почти не слышал. Почему она и многие называли мою мать по-иному, я узнал позже от самой Анюты. Это была память о ее старшем брате Александре, который погиб во время Отечественной войны служа на Северном флоте, и которого вся семья после ранней смерти моего деда считала и отцом, и кормильцем, и старшим братом Красавица Анюта долго искала свое счастье. После войны в деревне почти не осталось мужчин близких ей по возрасту, а ей хотелось детей, и всю свою любовь она переносила на меня, балуя меня сверх всякой меры, как я сейчас понял- то чем то вкусненьким-то простенько скроенной новой одежонкой, сшитой с помощью простой иглы. В пять часов утра она должна была летом уже быть на работе, на утренней дойке, вечером приходила затемно. Вручную нужно было три раза подоить большую группу коров – зато днем- она могла, особенно с наступлением холодов, заниматься со мной, так как бабушке с ее больными ногами следить за мной было трудно. Следом за Анютой на работу уходила мать, накормив меня – чем бог послал. Для страховки меня привязывали в люльке к рейкам полотенцем так чтоб руки и ноги могли двигаться. Люлька висела под потолком низко к полу, чтобы, если я вывалюсь шибко не ударился, и вместо соски для успокоения подвязывали в пределах достижимости рукой, замоченную в воде или молоке и завернутую в марлевую тряпицу из медицинского бинта корку хлеба, которая, на время избавляла бабушку от моих воплей. Проверив, что до деликатесного мякиша можно дотянуться рукой, мать уходила на работу в санаторий, до которого нужно было добираться несколько километров. Со мной же мучиться оставалась моя добрая бабушка. А моей любимой Анюте, Нюре, Аннушке, как ее еще называли, на время подвернулось мимолетное счастье в лице развеселого, залетного киномеханика, что крутил фильмы по деревням и с которым состоялась короткая любовь оставившая мне мне двоюродного брата и друга юности -Кольку. Зрелая, устойчивая любовь пришла к тетушке позже. И я, уже повзрослевший, хоть встречи были крайне редки, и чувствовал и наблюдал сколько тепла своей щедрой души она вложила в так и оставшегося единственным сына и многочисленных внуков. Мир праху ее и вечная память- пока я жив.

ТАМАРА И МОИ АНГЕЛЫ-БАБУШКИ

Как же я вас люблю вас – бабушка Мария и бабушка Анна, хотя с первой я прожил лишь первые шесть лет своей жизни, а вторую, украинскую, видел всего несколько раз, когда она приезжала к нам в гости навестить своего сына, осевшего в Башкирии, а так же сноху и троих пацанят. Бабушка Мария жила в домике младшей, тогда еще одинокой дочери, которую я, как и многие другие называл, Анютой. Невзрачный домик-маленький с завалинками, чтобы в холода было теплее, стоял на самом краю деревни. Покосившийся, вросший в землю, не чувствующий мужской руки, с низким потолком и низко сидящими окнами был самым ближним к реке. Покосившаяся калитка, поросший травой дворик, небольшой, огороженный где- плетнём, а где просто жердями, участок под овощи, пустой сарай, где хранились дрова, а из живности держались только куры, постоянно разбойничавшие в огороде. Вместо крылечка, лежала широкая вросшая в землю замшелая доска. Участок под картофель был защищен с двух сторон, стоящего на краю деревни дома, зарослями крапивы. Другая сторона участка упиралась в соседний огороженный участок, где жила тетка Лукерья, которая приходилась бабушке невесткой, так как была замужем за старшим сыном бабушки, а после похоронки с войны снова вышла замуж за редкого возвратившегося с фронта, односельчанина, что было для того времени редким случаем. Мужиков в деревне не хватало, так что, ее муж, как мы его звали- дядька Кирилл, бывший и знатным охотником и работягой в колхозе. Часто он бродил, особенно поздней осенью и зимой, по окрестным лесам когда не было напряжённой работы, помогал бабушке вести скудное хозяйство. У меня в их крепком доме отстроенном до войны погибшим дядей, жили, старшие чем я двоюродные: брат Михаил и сестра Тамара, а так же появившийся в новой семье друг раннего детства Лёнька. Дядька Кирилл осмелился взять в жены вдову с двумя детьми, хотя на него заглядывались даже молодые девчата. Тамара от рождения была впечатлительной и необычной. Одни называли ее – «блаженной», другие – «тронутой». Болезнь, видимо, углубилась с гибелью отца и трагической смертью брата моей матери – её двоюродного брата, который во время войны вкалывал в колхозе как мужик и в один из осенних дней скирдуя солому упал с верхушки стога на промерзшую землю, то ли от потери сил на пустой желудок, то ли от порыва ветра. Тамара была копией моей бабушки: с широким, открытым, округлым лицом, светлыми волосами, постоянно убранными под платок, и имела неопрятный вид, Она не носила новой одежды не потому что ее не было, а просто раздавала её или убирала подальше и ничего поделать с этим было невозможно. Волосы, когда выбивались из под платка, были не чёсаны, да и спала она, видно, не снимая одежды. Нос часто шмыгал, но никаких лечений видимо не принимал. Крупные руки с огрубевшими ладонями, от работы по дому и на огороде, и вся ее фигура демонстрировали большую физическую силу. По сравнению с нашей малышней, что жила на краю деревни, она казалась нам великаншей и была действительно крупной, но трудно было определить ее возраст. Порой, она выглядела как взрослая девица, а разум был- как у малого дитя. Однако ее чумазое лицо, нескладная речь и грубоватый хриплый голос, толстые губы, никак не гармонировали с ее округлым, добрым лицом с серыми выразительными глазами вечно источающими вопрос: «Чем вам детишки помочь?» С девушками – одногодками она не дружила- те её отвергали, как инородное тело, а малышня мужского пола принимали её зная, что она незаменима во многих делах, выполнит любую просьбу: присмотрит, подкормит, защитит и поможет. К малышне она относилась лучше чем некоторые матери. Тамара расчесывала и заплетала волосы девчёнкам малолеткам, которые сами липли к ней, утирала своим приспособленным для этих целей большим платком сопливые носы, постоянно играла с ними в незамысловатые игры. Мальчишки постарше ее дразнили, а малышня, я даже и до сих пор с высоты прожитых лет, не понимаю в полной мере, тянулась к ней. Кому-то, видимо, она заменяла и бабку и мать, занятых своими вечно нескончаемыми деревенскими делами, и своей вечной улыбкой и тяжёлыми, но ласковыми руками, готовыми к любой работе; давала то- чего кому- то не хватало. Взрослые часто использовали Тамару приглашая на чёрную работу и она никому не отказывала и была благодарна когда её просто кормили и благодарили и, даже не обижалась когда этого не было. Щедрая, богатая душа, которую я не мог оценить тогда в полной мере, раскрылась мне в полной мере слишком поздно, когда я мельком узнал что она в преклонном возрасте ушла из жизни никому не доставив хлопот о себе и никто не мог припомнить, чтобы Тамара за свою долгую, бесхитростную жизнь сказала недоброе слово, не откликнулась на чужую беду или просьбу. Почему я вспоминаю её? Да потому, что она, когда мать и тетя уходили на работу, оставляя меня орущего в люльке, привязанного в ней полотенцем, таскала, по-родственному и по-соседски, на своих, тогда еще полудетских руках крепко прижимая к своему теплому телу, боясь что я выпаду из рук и что-то тихо бормотала на ухо для успокоения. А, что же бабушка? Она, в то время, уже с трудом ходила, болели ноги, часто опухали и Тамара была тут- незаменима. Зато бабушка могла часами колыхать люльку, петь ласковые песни, а когда я начал соображать, рассказывать мне, а, скорее, самой себе свою нелегкую жизнь из которой я почти ничего не запомнил. Запомнился её голос и речь которую сейчас уже нигде не услышишь -многие слова ушли в прошлое и непонятны нынешним людям. Приходиться только сожалеть, что такое богатство и житейский опыт утерялись тогда и я оказался невнимательным слушателем. Все шесть лет общения пришлись на год когда я был несмышлёнышем но, наверное, что- то генетически вошло в меня, вело меня по жизни, и что хотелось бы передать своим детям и внукам. Бабушка любила безумную Тамару, она любила и меня, что я чувствую и до сих пор, она очень сильно любила всех своих и не только своих детей и двух моих братьев, явившихся на свет сразу после меня. Любила самозабвенно, отдав им все свои силы и душу. За семь лет своей недолгой супружеской жизни у нее появилось семеро детей, как говорится – семеро по лавкам; каждый год- прибавка в дружной, любящей семье. Рано схоронив мужа и двух сыновей во время войны, оставшись навек вдовой, пережив мужа на сорок лет и, будучи при этом еще привлекательной молодой женщиной- она всю оставшуюся жизнь посвятила своим детям безропотно перенося все тяготы тогдашней нелегкой жизни, впитав в себя четыре проклятые войны, социалистические эксперименты, годы страшного голода и иных более мелких, но частых потрясений. Пройдя через тяжелые времена бабушка вложила все силы с избытком в своих детей, никого не выделяя, обо всех болея. Из всех лиц, являющихся в моих воспоминаниях о раннем детстве, лицо бабушки Марии мне является наиболее отчетливо наряду с лицами матери и отца, с которыми я вместе прожил сорок лет. Бабушка Мария не была красавицей как ей рожденные дети, которые красотой не были обижены: округлое, белое, но очень выразительное лицо, светлые волосы, к моему появлению на свет ставшие совершенно седыми и всегда аккуратно прибранные под платок, маленькая отметина, в виде припухлости, над верхней губой – всё это украшали глаза- большие и тёплые, ясные, лучистые, с грустинкой; всегда широко открытые и, как мне казалось совсем не мигающие, в которых таилась такая притягательная сила, которая и заставляет настоящих мужчин совершать безумства, забыв про всё и, утопая в их глубине. В этих глазах, даже в старости, светилась жизнь и молодость. И если лицом, моя мать в бабушку не удалась а переняла все черты от своего отца, то глазами сошлась —по этому, видимо, мне и легче вспоминать их сквозь толщу времени. Наверное, мой дед, вернувшийся после почти шести лет беспрерывной войны, – героем которой он оказался, ожесточающей мужские сердца, писаный красавец -Иван-царевич, правда весь израненный, долго не раздумывал с кем связать свою дальнейшую жизнь. Заглянув в глаза деревенской простушки, вроде на фоне других ничем не выделявшейся – он нашёл в них и верную любовь и успокоение в своей мятежной и нелегкой жизни. Семья Марии, тоже из работящих переселенцев, как тогда водилось, была многочисленной, и отдать дочь за героя известного и государю- императору и советским полководцам, еще молодого, по мужским меркам, имеющего завидную должность и при советской власти и жилье в городе с радостью согласилась на такой выбор. Однако случился конфуз, дедушка по обычаям заведенным в лейб – гвардии императорском Волынском полку и пристрастившемуся к карточной игре, спустил квартиру в городе, хотя был хорошим картежникам, проиграв ее шулерам и как то замял это дело с властями, исполнив неписаный закон, что карточные долги следует непременно отдавать. Так что бабушке пришлось оставаться в деревне, а дед постоянно, будучи инспектором по боевой подготовке, постоянно мотался командируемый по воинским частям по Уралу и Поволжью и с семьей встречи были не частыми зато долгожданными и горячими, да и дом в деревне был добротный и всегда ожидал хозяина. Супружеский долг был исполнен с избытком и в доме за семь лет жизни с семьей в доме, один за другим появилось семеро крепких детей. Когда же дед от ран и постоянных мытарств и в результате трагического случая скоропостижно умер не дождавшись ожидаемого очередного ребёнка, вся эта ватага, из которой старшему было не более семи лет, а младший появившийся на свет ещё не отлип от материнской груди, осталась тяжелым бременем на плечах у бабушки. Чего пришлось хлебнуть многодетной вдове- трудно представить! Это были и голодные и переломные годы -20-40 -е,в огне которых сгорели десятки миллионов людей. Чтобы выжить пришлось лишиться и крепкого дома, почти всего нажитого имущества, распродать и обменять на продукты золотые и серебряные Георгиевские кресты деда и подарки от последнего императора и от благотворительных обществ за подвиги и раны в боях по защите Отечества в Первой мировой, или как её тогда называли- Германской. От власти советской – мизерное пособие по потере кормильца. Спасало то, что с малых лет все были заняты в хозяйстве и рано познали тяжесть и значимость крестьянского труда, да и родственники и, даже, односельчане, сами находясь в нужде, чем могли тем помогали. Бабуля поставила на ноги всех семерых, пройдя через страдания голодных лет проведения коллективизации и раскулачивания, когда у вдовы с крепким домом и хозяйством – отняли и имущество и детей, отобрав их в детский дом. Сколько сил и здоровья психического было потеряно в борьбе за то, чтобы семья воссоединилась! Это был – материнский подвиг! Всех довела, через школу до приличного образования, слезами омыв потерю двух погибших в войне сыновей и переживая за дочерей и самого маленького единственно оставшегося сына Феденьку, который был копией мужа, и в доме которого она умерла, прожив долгую жизнь в год – когда Юрий Гагарин поднялся в космос. Трудно представить – сколько пережила она в жизни, не измерить духовных и физических сил вложенных в детей и внуков! При моей несовершенной памяти, в ней затерялось многое из далёкого детства, но её светлый образ и сейчас даёт мне силы бороться за жизнь, радоваться каждому прожитому дню; вдохновил к написанию главного труда моей долгой жизни- романа- эпопеи, семейной саги – «Жизнь прожить – не поле перейти», где воссоздана жизнь моих предков на протяжении пятидесяти лет и на фоне великих, трагических и переломных событий в истории человечества, Отечества и моей семьи. В её словах и делах, в её жизни родилось то, что двигает меня в жизни и вылилось в творчестве: в стихах и прозе.