Фонарщица

Глава 3

Я поворачиваюсь к дверям комнаты, и тепло камина совершенно окутывает меня, прогоняя не только холод, но и мои страхи. Только дома, с Пру, я чувствую себя по-настоящему в безопасности. Она ловит мой взгляд, сидя на стуле и штопая мои колготки. Я прошу ее оставить это до утра, но она отмахивается.

На миг мне снова девять лет, и мама смеется над своим вышиванием, выдворяя меня поиграть, чтобы я не застилала ей свет. Но, едва возникнув, воспоминание исчезает, и я направляюсь в нашу с Пру комнату, проходя мимо маминого кресла-качалки. Монотонный скрип действует мне на нервы.

Я ополаскиваю лицо из умывальника и мою руки кусочком лавандового мыла. Это Пру его готовит для меня. Если хорошенько намылить, оно отлично справляется с запахом ворвани. Затем я смачиваю салфетку и провожу по зубам. Древесный уголь весь вышел. Нужно будет докупить до конца недели. Я переодеваюсь в сорочку, распускаю косу, и медные пряди рассыпаются до пупка. Провожу пальцами вверх по волосам до самой макушки, постанывая. Есть что-то на редкость умиротворяющее в поглаживании головы.

Я ложусь, кровать скрипит. Щеку колет гусиное перо. Я вынимаю его из подушки и катаю в пальцах мягкий пух. Из-за стены доносится голосок Пру, говорящей что-то маме. Скрип кресла-качалки не смолкает.

Я не очень понимаю, как Пру удается держаться с ней так спокойно. Как будто безучастная мать в семье – это обычное дело. Ничто не омрачает светлый нрав и оптимизм Пру. Или, по крайней мере, она мастерски скрывает любые темные мысли. Стоит подумать, что Пру прячет свои чувства, как во рту у меня возникает неприятный привкус. Я не хочу, чтобы Пру считала, что ей следует что-то утаивать от меня. Останется ли она такой же открытой со мной, когда выйдет замуж?

При мысли о том, что она выйдет замуж и начнет жить своей жизнью – забыв обо мне? – я завидую ей, не стану отрицать. Она получила возможность стать взрослой женщиной и больше ни о ком не беспокоиться. А маму оставить мне. Я ведь старшая, это справедливо. Я бы никогда не стала навязывать маму Пру в ее новой жизни. Ее будущий муж – лучше мне, наверное, привыкать говорить о нем так, хотя это похоже на иностранное слово, какое можно услышать от китобоев, – не захочет взять на себя заботу о маме, и кто бы стал его винить? Пру и так уже достаточно помогает мне, и я не хочу, чтобы что-то вставало между ней и ее новым ухажером. Если я и усвоила какой-то урок, он заключается в том, что нельзя ни на кого рассчитывать, когда начинаются трудности. Рассчитывать можно только на себя.

Джози знает, что я не могу оставить маму. Может, как раз из-за этого он до сих пор не сделал мне предложение? Или, может, дело и в ней, и в Пру. Бондари неплохо зарабатывают, а с моим дополнительным доходом мы смогли бы справиться с любыми трудностями. Теперь, когда о Пру будет кому заботиться, возможно, это подтолкнет его к тому, чтобы начать нашу совместную жизнь. Это меня обнадеживает.

Я заглядываю слишком далеко и должна обуздать свои чаяния. Спрятать их подальше на всякий случай. Джози еще не дома. Уорблер – китобойный порт, и Джози служит на китобойном судне. Всем известно, каким опасным может быть китобойный промысел. Как легко можно лишиться жизни.

Я напоминаю себе сделать глубокий вдох. Комната начинает расплываться, до меня доносится через стену приглушенный голос Пру. Пульс продолжает отдаваться в ушах, как и нежный шелест простыней под моими ногами. Темнота теплая, крепкие объятия тянут меня вниз, все ниже и ниже. Ноющие и уставшие мышцы расслабляются, и матрас проглатывает меня.

Темноту насыщает густо-красный цвет. Мирная чернота закрытых глаз исчезла. Что-то не так. Я открываю глаза. В ушах стоит рев. Я сижу на стуле с нашей кухни. Но я не дома. Взбесившийся ветер треплет мои волосы и рубашку. Я застываю на месте, сложив руки на коленях. Я не могу пошевелиться. Сейчас ночь, но река мерцает в темноте. Я могу только наблюдать, как меня охватывает смятение, и мое лицо начинает гореть от жара. Река Айвори в огне.

Неистовый ветер налетает на воду, раздувая пламя. Река издает глубокий и хриплый стон, языки пламени расступаются, словно разорванная плоть, и оттуда возникает темная масса. Корабль. Корабль приближается. Я пытаюсь закричать, чтобы он остановился. Предупредить кого-нибудь, что он вот-вот загорится. Но мои челюсти сжаты.

Корабль продолжает приближаться без малейших признаков замедления. Идет прямо на меня. Над ним вьется дым, овевая носовую фигуру, словно лаская. Рот у фигуры распахнут до невозможности широко. Такой большой, что она могла бы проглотить меня. Она все приближается ко мне. Увеличиваясь в размерах. Вместе с тем огонь ползет вверх по берегу. Я не могу пошевелиться. Шум усиливается. Пламя ревет; корабль с грохотом наскакивает на скалистый берег, дерево скрипит и ломается. А носовая фигура еще ближе. Она так близко, что я вижу ее глаза. Они моргают.

Она кричит. Я кричу.

– Темп!

Меня словно пронзает молния. Мои веки трепещут, и чернота становится нежно-голубой. Пру стоит рядом со мной, словно призрак, в белой сорочке, мягкий свет из окна отражается в ее больших глазах. У меня болит плечо. Это она сжимает его.

– Что… что такое?

Я сажусь, откидываясь на спинку кровати. Волоски у меня на виске намокли от пота. Образ кричащей носовой фигуры исчез. Яростный красный огонь утонул в тихой синеве раннего утра. Пру обхватывает себя руками и прикусывает нижнюю губу.

– У тебя был кошмар.

Смех затихает, не успев сорваться с моих губ. Кошмар. Такое простое слово для обозначения чего-то столь ужасного. Мое сердце запоздало принимает этот факт, и бешеный ритм в груди успокаивается. Я облизываю пересохшие губы. Пру наливает мне из кувшина стакан воды, немного промахивается, и вода стекает струйками по стенкам. Я утоляю жажду, и ощущение прохладного стакана в руке возвращает меня в реальность. Я все еще чувствую на себе пристальный взгляд Пру и ради нее натягиваю на лицо улыбку:

– Я уже в порядке. Правда. Можешь ложиться. А мне, похоже, все равно пора вставать.

Она кивает, плетется к своей кровати и забирается в постель. Открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но затем закрывает, качнув головой так незаметно, что я сомневаюсь, сознает ли она вообще это действие. Я укрываю ее голубым одеялом, волной безмятежности, и она закрывает глаза. Очень скоро ее дыхание выравнивается.

Рассвет разгоняет туман. Он остается на задворках памяти, когда я начинаю утреннюю смену и гашу фонарь за фонарем, доливая в баки ворвань из канистры, заменяя сгоревшие фитили. Промозглый воздух вытягивает из меня остатки сна.

Пока я стою на стремянке, мимо проходят, коротко кивая, рыбаки и краболовы. Они идут к реке, закинув на плечи удочки и сети, распушив бороды от холода. Мы ранние пташки, встречающие новый день. Все мы вносим свой вклад в течение и приумножение жизни в Уорблере. Когда я спускаюсь, сбоку мелькает что-то красное. Это птица, кардинал. Звучит мажорная трель, ей вторит другая из глубины деревьев. Большинство птиц уже улетают на зиму, но кардиналы живут здесь круглый год.

Утро – мое любимое время суток. Ночные страхи улетучиваются, и все мне кажется по плечу. Дышать становится легче, возникает чувство свободы. Словно деревце в лесу, ты чувствуешь себя малой частью чего-то великого, и эта мысль утешает.

У каждого из нас своя роль в этой жизни. Первым фонарщиком в нашей семье стал прадедушка, еще в Ирландии. Эту должность он передал сыну, который затем научил Па своему ремеслу. Когда дедушка умер, Па перебрался из Дублина в Америку в поисках нового дома. В Уорблере не было фонарщика, не считая добровольцев. Па убедил совет взять его на испытательный срок. Разумеется, совет признал пользу надежного сотрудника, знающего свое дело, и утвердил эту должность. В Уорблере платили не так много, как в больших городах, но Па видел, что он нужен людям, и это его подкупало. Он гордился тем, что освещал другим путь. Это было его семейным наследием, и он им очень дорожил. А теперь оно перешло ко мне.

Резкие голубой и розовый тона восходящего солнца смягчаются персиковым сиянием, а я продолжаю обслуживать фонари. Хозяйства пробуждаются, над трубами лениво плывет дым. Скотине дают корм, фермерские семьи уже вовсю заняты делами, когда я гашу свет.

В воздухе клубится пар от дыхания, но я уже достаточно согрелась, чтобы ослабить шарф. Я оттягиваю колючую ткань, следуя на восток через жилой район, приближаясь к фонарю перед Зеленым парком. На миг мне кажется, что фитиль снова погас, и сердце мое замирает. Но огонек горит, просто его почти не видно при свете дня, и я понимаю, что зря переживала.

С каждым новым фонарем моя канистра с ворванью становится все легче и удобней, и к тому времени, когда я добираюсь до делового района, Уорблер уже проснулся и кипит дневной жизнью. С причалов доносятся крики краболовов, вытаскивающих свой улов, колокольчик над универмагом приветственно звенит, дети смеются, бегая по школьному двору. Когда я прохожу мимо бондарной мастерской, лает Руби, собака Джози, и я останавливаюсь, чтобы почесать ее за ухом. Должно быть, она скучает по нему не меньше, чем я, если не больше.

Он нашел ее в хлеву совсем крошечной и вырастил. Ее мать умерла при родах, и Руби оказалась единственным щенком. Джози брал молоко у коров и ухаживал за ней, пока она не подросла настолько, чтобы пить воду. Сейчас этой желтой собаке почти двенадцать лет. И ей невдомек, почему Джози куда-то ушел без нее.

Пока он бороздит океан на «Мириам», Руби живет в бондарной мастерской, в конуре, которую он соорудил из бочки. Пру сшила для нее красную подстилку, которую мы положили внутрь. Я же, со своей стороны, ласкаю Руби до полного изнеможения.

Думаю, мой вклад нравится ей больше всего.

– Он скоро вернется домой, лапа.

Я провожу ногтями по ее мордочке, ерошу серебристые усы и улыбаюсь, глядя в ее большие карие глаза.

– Здравствуй, Темперанс, – смотрит на меня Джордж. Он сидит на табурете напротив бондарной мастерской с рубанком в руке. Перед ним стоит ведро, которое он желобит. – Она заждалась своего папашу.

– Как и все мы.

– Признаюсь, было бы здорово поработать с ним еще разок. Мне бы не помешал еще один бондарь, который знает, что к чему. – Джордж с намеком кивает через плечо на нового подмастерья и двух хмурых мальчишек в глубине мастерской. – Передавай от меня привет Пруденс и матери.

Я машу ему на прощание и отгоняю Руби, когда она увязывается за мной, постукивая коготками по деревянному настилу. В таверне на пристани пусто, не считая одинокой фигуры, сгорбившейся в конце стойки, свесив голову над ведром. Бенджамин. Китобои, скорее всего, вернулись на свой корабль, чтобы отоспаться после кутежа. Один или двое, возможно, остановились в гостинице, если у них нашлась монета.

Я гашу огонь в фонаре у таверны и только заканчиваю заливать ворвань, как сзади меня кто-то окликает. Это Генри, на лице напряженная улыбка. Что-то не так. Закрыв фонарную камеру, я спускаюсь со стремянки, стараясь не оступиться.

– Мы словно и не расходились.

– Хотел бы я, Темперанс, чтобы так было. Я при любом раскладе предпочту пьяного китобоя пропавшей девушке.

Улыбка тает на моих губах.

– Пропавшей девушке?

Он проводит рукой по лицу, не скрывая усталости после трудной ночной смены:

– Мистер Фэйрчайлд сообщил вчера поздно вечером. Его дочь не вернулась домой.

– Молли? Молли Фэйрчайлд пропала? – В животе у меня что-то обрывается, и я делаю глубокий вдох. Боже, бедная семья Молли. – Но я видела ее вчера. С ней все было в порядке.

– Во сколько? – Он достает свою книжку и устремляет на меня мутный взгляд.

– Я наткнулась на нее и Сюзанну Калвер в Зеленом парке. Незадолго до шести. Я зажигала там фонарь.

Передо мной мелькает приветливая улыбка Молли, в ее маленьких руках корзинка с кружевами и шелковыми лентами. Генри быстро делает пометку и кивает. Я скрещиваю руки на груди и подхожу к нему ближе – сама не знаю почему. Возможно, в моменты тревоги присутствие другого человека успокаивает.

– Вы говорили с Сюзанной?

– Да, она сказала, что они разошлись возле ее дома вскоре после того, как виделись с тобой в Зеленом. Молли забыла перчатки у портнихи и упомянула, что, может быть, сходит за ними. Но до портнихи она не дошла. Ты не заметила вчера вечером ничего странного? Чего-то из ряда вон? Сюзанна упомянула, что видела пьяного в парке.

Имени его она, конечно, не знает. Я киваю в сторону скрюченной фигуры:

– Бенджамин. Он тогда спал.

Генри царапает заметки. Я понимаю, что он в любом случае поговорит с Бенджамином. Хорошо.

– Что ж, если ты что-нибудь вспомнишь, пожалуйста, дай мне знать. Или Мэтью. У него скоро смена.

Не сводя с меня взгляда, Генри начинает разворачиваться, почти как прошлой ночью.

– Вы проверили тех новых китобоев? Того, который приставал ко мне? Леонарда?

Я снова чувствую невидимую лапу на своей ягодице и вздрагиваю. От мысли о том, что Леонард мог тронуть Молли, у меня закипает кровь. Но Генри качает головой.

– Леонарда забрали на корабль вскоре после вашей стычки. Капитан подтвердил его местонахождение.

Я недоверчиво хмурюсь:

– Вскоре после? Это может значить что угодно.

– Прошлой ночью он был в стельку пьян. Честное слово, я сомневаюсь, что он с этим как-то связан. Но обещаю разобраться.

Мне китобой не показался таким уж пьяным. Я отчетливо помню его пристальный взгляд, ярость в его глазах, сверливших мне спину. Не сомневаюсь, что он бы отомстил, подвернись случай… И вдруг у меня перехватывает дыхание. Крик в тумане. Я-то думала, что мне померещилось. А что, если нет? О боже, неужели это была Молли? Что, если Леонард пошел искать меня, а нашел ее? А потом у меня возникло чувство, что за мной следят.

Генри хмурится и делает шаг ко мне:

– Темперанс?

Я сглатываю и мысленно даю себе пинка:

– Прошлой ночью я слышала крик.

Генри встрепенулся:

– Крик?

– Да.

Вся заинтересованность исчезает с его лица, сменяясь бесстрастным профессионализмом.

– Когда? Где?

– Я была, где Па… у северо-западного фонаря. Последнего на маршруте. Мне показалось, крик донесся с востока, но вы же знаете, как туман спутывает расстояния и направления. Я побежала обратно к двум другим фонарям, но ничего такого не увидела и не услышала. Никто не вышел из дома, когда раздался тот крик. Я подумала, может, мне показалось. Или, может, туман сыграл со мной злую шутку.

– Надо было сообщить об этом, Темперанс. – Генри качает головой, царапая заметки. – Тебе ли не знать.

Я заслуживаю укора в его голосе.

– Прошу прощения. Я не подумала.

– Что ж, это меняет картину.

Он хмурится и снова проводит рукой по лицу, оглаживая длинные усы.

– Пожалуйста, присмотритесь к Леонарду, Генри. Он бы ударил меня, если бы вы не появились. Что, если он пошел искать меня, а нашел ее?

– Я присмотрюсь. Но, как я уже сказал, капитан подтвердил его алиби.

– Но…

– Пока мы не найдем Молли, – перебивает он, – пожалуйста, сохраняй бдительность. Лучше занимайся своими делами, если больше ничего не вспомнишь.

У меня расширяются глаза, и слова чуть не срываются с губ. Генри приподнимает бровь:

– Да?

Надо бы рассказать ему о том, что погасли фонари, но инстинкт самосохранения заставляет меня молчать. Судя по крику, Молли пропала не потому, что заблудилась в тумане, ведь он прозвучал до того, как погасли фонари. Ветер налетел гораздо позже. Кроме того, крик доносился совсем с другой стороны. Если я позволю Генри думать, будто Молли пропала из-за того, что я напортачила с фонарями, мой заработок окажется под угрозой.

Если я потеряю работу, Пру и мама останутся без средств к существованию. Для другой работы у меня нет навыков. Уорблер – небольшой китобойный порт. Выбор профессий здесь невелик. Да я и не хочу заниматься ничем другим. Профессия фонарщика передается в моей семье из поколения в поколение. Это у меня в крови.

Однако это не отменяет того, что я женщина. Я с трудом убедила совет разрешить мне унаследовать ремесло Па в четырнадцать лет, а теперь это? Я не могу рассчитывать на снисхождение, которое оказывали Па, когда кто-то пропадал в его смену. Поэтому в первую очередь я и умолчала о погасших фонарях. Будь у меня хоть какая-то уверенность в том, что творилось неладное, я бы, конечно, рассказала.

Так или иначе, пропала девушка из местных. Молли.

– Ты задумалась о чем-то?

Генри всматривается мне в глаза, и я понимаю, что молчу слишком долго.

– Извините. Я просто… – Нельзя ничего рассказывать. Не сейчас. Только когда буду уверена, что это необходимо. – Просто я видела ее незадолго до случившегося. Трудно свыкнуться с тем, что она пропала.

Генри едва заметно прищуривается, но кивает:

– Ну, что ж… – Он прокашливается и отступает. – Будь уверена, мы найдем ее.

Несмотря на громкие заявления, мы оба знаем, что он не может этого гарантировать. В Уорблере такой оптимизм неуместен. Еще никого из пропавших не находили живым.

Я беру стремянку и канистру с ворванью и улыбаюсь констеблю. Точнее, складываю гримасу. Я промолчала, чтобы выжить. Я бы ни за что не утаила ничего от следствия, если бы знала, что это может помочь. Но в данном случае, расскажи я Генри о фонарях, это принесло бы больше вреда, чем пользы. Он бы еще, чего доброго, стал гоняться за призраками, когда в действительности мы наверняка имеем дело с чем-то или кем-то пострашнее, чем потухший фонарь.

Краем глаза я замечаю, что Генри смотрит мне вслед, пока я иду дальше по причалу. Вокруг полно людей, кто-то нахваливает свежую рыбу, слышится стук молотков с верфи, скрип пирса под ногами, звон церковного колокола, плеск сетей. Все эти располагающие звуки уорблерского порта, как и в любой другой день. Только не все проснулись, чтобы порадоваться утру.

Я морщусь и качаю головой. Нет, еще рано предполагать худшее. Если думать о плохом, можно притянуть это. И все же в глубине души я чувствую, что мы уже вряд ли увидим Молли. Часто из всего, что могло произойти, случается самое дурное. Если окажется, что предчувствие нас обмануло, это будет благом.

Когда я возвращаюсь в жилой район, становится ясно, что слух уже прошел. Соседи разговаривают через частокол, делясь домыслами и сочувствуя Фэйрчайлдам. По обрывкам разговоров, долетающим до меня, я узнаю, что мистер Фэйрчайлд отправился со старшим братом Молли и добровольцами прочесывать лес и ручей, протекающий через Уорблер.

Пожалуйста, Боже, не дай им найти ее тело в реке. Эта картина врежется в их сознание на всю жизнь, словно послание на коре дерева, оставленное самой Смертью, шрам, который никогда не заживет. Сколько бы времени ни прошло, он не сотрется. Трагедия отпечатается на их лицах, и всем это будет видно. Они навсегда останутся отмечены горем утраты любимого человека.

У меня разболелся живот, и я мну его пальцами. Утренний свет все отчетливее вырисовывает детали окружающего пространства. Четко очерченные осенние листья, опадающие с ветвей, иней на траве и окнах. В этом ржаво-коричневом мире выделяются сероватые и синеватые плащи и прочая одежда сельских жителей. Фонарные столбы торчат на горизонте темными скелетами.

Тревога бродит взад-вперед по улицам и дорожкам, чтобы все ее видели. Отовсюду лезут суеверные замечания, как корни сквозь землю. Меня это не удивляет, я к этому давно привыкла. Я тушу последний фонарь, на котором повесился Па, и в памяти всплывают шепотки за спиной, когда Генри подвел меня к его телу: «Эх, довели они его, духи то есть». «Помутили его шаги, помутили». «…Не мог больше выносить».

Напоследок я прикладываю руку к фонарному столбу. Под моей теплой кожей тает наледь, и я не чувствую враждебности в воздухе. Как и страха. Жестокие картины смерти Па не спешат возникать при свете дня. Это просто старый фонарь. Только теперь мне слышится крик Молли. Прошлой ночью я не могла разобрать, кто кричал. Теперь же я слышу ее ужас. Ее беспомощность.

«Ты услышала ее после того, как зажгла фонари, Темп. Ты не виновата». Мои доводы не смягчают чувство вины. Причастна я к этому или нет, но как фонарщица я в некотором роде выполняю роль дозорного. Я не сообщила о крике, скрыла информацию от Генри.

У меня сводит живот. Мне нужно домой. Поесть чего-нибудь. Собраться с мыслями и посмотреть, что можно сделать, чтобы помочь Фэйрчайлдам. Но сначала я возвращаю свое оборудование в сарай рядом с ратушей. Если я по той или иной причине не позвоню вечером в колокол, объявляя начало смены, Генри сможет достать все необходимое и зажечь фонари вместо меня. Единственное, что я держу дома, – это одну канистру с ворванью, которую наполняю в сарае каждое утро после смены. Таким образом, выходя по утрам из дома, я первым делом гашу фонари и заправляю масленки. Ворвань стоит денег, поэтому в мои обязанности входит как можно скорее, едва рассветет, гасить огонь.

Обойдя все фонари, я возвращаюсь домой с полной канистрой, сопровождаемая заботливым спутником – теплым утренним солнцем. Когда я подхожу к нашему забору, калитка уже открыта, а дорожка, ведущая к двери, подметена от листьев. В палисаднике перед домом я замечаю салат-латук и зеленый лук. Салат долго не пролежит, в отличие от лука. Любая снедь пригодится.

Я вхожу в дом, и мои плечи никнут под тяжестью этого утра. Еще нет восьми, а я уже вымотана. Надо согреться теплой пищей. И увидеть улыбку Пру, мое надежное убежище.

– Пру, у меня ужасная новость.

Поставив канистру на пол, я стаскиваю сапоги и заглядываю в теплую комнату, где мама уже за столом пьет чай, а Пру, сияя, сидит у камина и колдует над новым рецептом хлеба. А рядом с ней у камина кое-кто еще. Гидеон.

Руки корабельного резчика сцеплены за спиной, шляпа свободно болтается на кончиках пальцев. Он поворачивается ко мне, и Пру замолкает на полуслове. Его голубые глаза пронзают меня насквозь, снимая с меня одежду, кожу, мышцы, удаляя кровь и кости, так что от меня ничего не остается. Как от китов, на которых охотятся в океане и которых затем затаскиваяют в лодки. Изрезанных и обессиленных.

«Держись подальше от Гидеона».

У нас в доме хищник. Я сглатываю комок страха и отвожу от него взгляд, и тут Пру внезапно возникает передо мной, сжимая мне руки, ее гладкое лицо озаряется трепетной надеждой.

– Ты представляешь, Темп? Гидеон – мой тайный воздыхатель.

Глава 4

Мне словно выстрелили в грудь из пушки. Я резко вдыхаю, ослабляя давление. Сердце колотится, кровь бежит по венам, желудок урчит, требуя еды. Мои глаза обшаривают комнату, всматриваясь в тени и свет, уши прислушиваются к потрескиванию пламени и скрипам в доме. Все так, как положено, и все же я чувствую, что не совсем. Как будто вышивка не по центру пяльцев. Гидеона здесь быть не должно. Здесь должен стоять молодой человек с раскрасневшимися от волнения щеками. Или один из судостроителей с мозолистыми от тяжелой работы руками. Или даже краболов, пропахший рыбой. Теперь понятно, почему все лето Гидеон писал анонимные письма. Змий.

Его темные волосы стянуты в хвост кожаным ремешком, но худое лицо обрамляют две свисающие пряди, в дополнение к козлиной бородке и усам. Он слегка мне кивает.

– Темперанс. С превеликим удовольствием, как обычно.

Его голос тих и спокоен, размеренная интонация никогда не нарушается. Тембр у него низкий, каждое слово он произносит с особым старанием и заботой, какую проявляют к домашнему животному. Даже в ратуше, когда разгораются оживленные дебаты и люди запальчиво перекрикивают друг друга, бросая слова, как гарпуны. Едва заговаривал Гидеон, как все замолкали, поворачиваясь к нему, как пловцы, попавшие в водоворот. Гидеон знает, как расположить к себе людей.