Фонарщица

Даже не глядя на нее, я понимаю, что она плачет. Но никакие ее слезы меня не тронут. Задетые чувства не в счет, когда на карту поставлена безопасность. Опыт и интуиция треплют меня, как шторм – ставни прошлой ночью. Слезы Пру что дождь в моем океане.

– Пру… – У меня ком встает в горле, и я сглатываю его, чувствуя, как учащается пульс. Я понимаю ее сомнения. Правда. Когда-то меня предупреждали насчет Гидеона, но я не послушалась. Она хочет веских доводов. – Два года назад мы с Гидеоном…

Ее глаза округляются, и я вижу, как трепещет жилка у нее на шее. Как мне объяснить ей, что со мной произошло, чтобы она поняла? Я загнала стыд за тот раз в самые глубокие и темные уголки своей души, подальше от самой себя.

Пальцы Пру, так похожие на мои, нервно сжимают ручку метлы; она не сводит с меня глаз.

– Два года назад вы – что?

Я знаю свою сестру. Если она решит, что стала утешительным призом для Гидеона, ее прекрасный оптимизм даст трещину. Это подорвет ее самооценку, и она будет страдать. Как мне уберечь ее, не причинив боли?

– Я целовалась с ним.

Полуправда выворачивает мне нутро. Губы Пру дрожат.

– Что?

– Я не понимала, что делаю.

Слова срываются с языка, и во мне с новой силой расцветают стыд и смущение. Вспоминать, что произошло тем вечером, – все равно что сжимать в руке горящую спичку. Огонек погас, но я чувствую, что обожгла палец. Мелькают подробности, сомнение размывает контуры. Сначала поцелуй, затем реакция Гидеона, когда шок и сожаление взметнулись во мне, словно тайфун.

Я помню все, что чувствовала. Отчетливо. Но как быть с картинами у меня в голове? Физическая память ничего не значит… Неужели время исказило произошедшее?

– Ты не думала, что делаешь? – Голос Пру набирает силу под воздействием шока и вырывает меня из раздумий. – Что тут непонятного? Ты целовала мужчину.

– Да, но…

Пру не занимать сознательности и зрелости для своих лет. Хотя ей всего шестнадцать. При всем здравомыслии ей не хватает опыта. Она легкая добыча для негодяев. Ею могут воспользоваться. Как воспользовались мной. Ведь мной воспользовались, разве нет? Прошло два года, но отголосок паники все еще бьет по нервам.

– И что потом? – Пру переминается с ноги на ногу, широко раскрыв глаза, безуспешно пытаясь сохранить самообладание. Неуверенность начинает подтачивать ее самооценку.

Не этого я хотела.

– Что было потом? – настаивает она. – Он тебя отверг?

Я хватаюсь за это, как тонущий за спасательный круг.

– Да. Да, отверг.

Ложь обжигает мне глаза, и я судорожно выдыхаю. Я резко смахиваю слезы и смотрю в пол, пытаясь взять себя в руки, чтобы Пру не увидела лишнего. Когда я снова смотрю на нее, она уже не выглядит такой подавленной.

– Я не понимаю. – Она шмыгает носом. Даже это расплывчатое признание причиняет ей боль, но, возможно, этого достаточно. – Ты не даешь мне быть с ним, потому что смущена тем, что он тебя отверг?

– Нет. То есть… да. – Я качаю головой, чувствуя огромную усталость. Как же я запуталась. – Даже если бы Гидеон меня не отверг, он повел себя как-то не так…

– Не так?

– Его реакция… – Я не могу высказать этого вслух, потому что сама толком не понимаю. Но в глубине души знаю, что это важно. – Я не уверена, как лучше объяснить. У меня было нехорошее чувство. Мне нужно, чтобы ты верила мне.

– Чувство? Тебя отвергли и у тебя возникло плохое чувство? – Она стискивает челюсти: мои сбивчивые попытки не приводят ни к чему хорошему.

– Да, чувство. И еще это предупреждение Па, от которого я отмахнулась, а зря. – Я сжимаю ей руку. Если бы только прикосновение могло передать правду, когда слова бессильны. – Пойми, что мне больно видеть тебя несчастной, но тебе нельзя замуж за Гидеона.

Она отстраняется, глаза ее сверкают, возмущение нарастает. Походив взад-вперед, она останавливается, уставившись на меня.

– Я думаю, ты ревнуешь, потому что сама до сих пор не замужем.

Я фыркаю, даже не пытаясь скрыть, что она несет вздор. Но это не вызывает у нее ни малейшего колебания.

– И еще каждый раз, как ты видишь Гидеона, ты не только вспоминаешь, что он тебя отверг, но и понимаешь, что, если Джози когда-нибудь узнает, это разобьет ему сердце.

Ее холодные слова бьют меня под дых, отбрасывая назад. Надежное укрытие у меня в голове, где я прятала Джози, рушится, и вот он стоит беззащитный перед всеми мыслимыми страхами и ужасами. Этот разговор идет совсем не так, как я надеялась. Я качаю головой, подыскивая слова, но ничего не приходит на ум.

– Я понимаю, ты чувствуешь себя в западне, потому что вынуждена отказаться от своего счастья ряди меня и мамы. Так обошлась с тобой жизнь. С нами. Но это? – Она качает головой. – Ты сама загнала себя в угол, когда поцеловала Гидеона. И это низко – заставлять меня расплачиваться за твои ошибки.

Откуда в ней это? Я и не знала, что моя сестра может быть такой. Ее обвинения обжигают, как огонь. Скоро от меня ничего не останется, кроме кучки пепла, который она выметет за дверь. Как она может говорить такие ужасные вещи, да еще с такой убежденностью? Гнев поднимает меня на ноги. Из-за этой чуши. Этой угрозы. Все из-за Гидеона. Будь он проклят.

– Я забочусь о тебе не потому, что загнала себя куда-то. Я забочусь о тебе, потому что люблю тебя. Это и есть семья. И поскольку я люблю тебя, я говорю тебе, что Гидеон опасен, и тебе нужно держаться от него подальше. Па меня предупреждал, но я отмахнулась и буду сожалеть об этом до конца своих дней.

По дому разносится бой часов. Половина первого. Начинается моя смена. Я проскальзываю мимо Пру и выхожу из гостиной, чуть не натыкаясь на маму. Она отворачивается и скользит обратно к камину, неслышно ступая по потертому ковру. Она грела уши? Я засовываю это любопытное открытие подальше, вместе с остальными. Мне некогда обдумывать их.

– Ты не можешь запретить мне видеться с Гидеоном, – говорит Пру мне вслед.

На столе меня ждет фонарь, пока я достаю перчатки из кармана куртки и надеваю. Затем натягиваю на голову кепку, не утруждаясь приколоть ее.

– У меня тоже не все складывается по-моему, Пру. Но это не значит, что я теряю голову и устраиваю истерику.

– Я взрослая женщина, Темп! – Стоит ей топнуть ногой, как она снова становится пятилетней девочкой. – Мне тоже пришлось быстро вырасти. Как и тебе. Не строй из себя жертву.

– Не веди себя как маленькая, – отрезаю я, остервенело чиркая спичкой, чтобы зажечь фонарь.

– А ты не относись ко мне как к маленькой.

Все мои благие намерения разбиваются вдребезги, и в осколках отражаются гадкие обвинения Пру. Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

– Все, что я делаю, каждое решение, что я принимаю, продиктовано твоими интересами. Это все ради тебя.

– И еще одна родительница мне не нужна. – Упрямый наклон ее головы копирует мой собственный. Я отмечаю россыпь веснушек на ее щеках, и в следующий момент она вытирает слезы. – Мне нужна просто сестра.

Мы зашли в тупик, и ни одна не хочет уступать. Как будто мы снова маленькие девочки, дерущиеся за последний кусок пирога. Но рядом нет Па, который обратит все в шутку, заставит нас посмеяться над тем, как глупо мы ведем себя. А маме совершенно все равно, она знай себе покачивается в своей качалке в углу. Я здесь старшая сестра. Неважно, как сильно меня ранят слова Пру, я не стану отвечать ей тем же. И фонари меня заждались.

Я вздыхаю:

– Хотелось бы мне, чтобы ты меня уважала хотя бы настолько, чтобы считаться с моим мнением о Гидеоне. Да, ты уже взрослая. Но ты еще слишком юная и неопытная, чтобы отмахиваться от того, что нужно понимать… – Я вскидываю руку, не давая ей возразить. – Это и ко мне относится. Я знаю, что несовершенна.

Иначе Молли не пропала бы. Я должна была сообщить Генри, как только услышала крик. Я больше не могу игнорировать самый главный инстинкт самосохранения – интуицию.

– Я ему не доверяю, Пру. Не могу.

«Держись подальше от Гидеона», – вспоминаю я шепот Па. Как и пальцы Гидеона в моих волосах перед тем, как он сжал их в кулак. Я вздрагиваю всем телом, отгоняя это воспоминание. Пру не останавливает меня, когда я ухожу с фонарем в руке, и щелчок двери кладет конец нашему разговору. Вечерний воздух прохладен, и это приносит облегчение моей разгоряченной коже. Я делаю глубокий вдох, радуясь возможности побыть одной. Однако облегчение длится только до конца дорожки, где меня ждет Генри.

– Почему ты не сообщила о них, Темперанс? – рявкает он.

Не считая резкого вдоха, мне каким-то образом удается обуздать эмоции. Я киваю в знак приветствия проходящей мимо паре и жду, пока она не удалится за пределы слышимости.

– О чем не сообщила?

– Не прикидывайся. Ты прекрасно знаешь.

Его тон холоден, как зимний ветер, и это уязвляет мою гордость. Я не хочу видеть укор и гнев в глазах Генри, но не смотреть на него – признак трусости, лишь усиливающий впечатление моей вины. Умолчав о фонарях, я не сделала ничего плохого. Это я знаю твердо.

Я смотрю в его изможденное лицо:

– Я услышала крик, когда зажигала фонари. Он прозвучал неподалеку, где фонари горели. Так что пара погасших фонарей возле Зеленого через несколько часов тут ни при чем. Я думала об этом, Генри.

– Думала, говоришь?

– Разумеется. – Я иду дальше по улице и останавливаюсь только возле колокола перед ратушей.

Я дергаю за веревку, привязанную к язычку, и звоню в колокол один, два, три раза. Выполнение привычных действий – вот что не дает мне окончательно расклеиться. Я быстро беру свое снаряжение из сарая и нахожу поджидающего меня Генри под фонарем по другую сторону двора. Я приставляю стремянку к поперечной перекладине.

– Откуда тебе знать, что фонари погасли через несколько часов? – не унимается он.

Я невольно бросаю на него злобный взгляд. Мне надоела эта завуалированная головомойка.

– Тогда как раз поднялся ветер. Поэтому я в первую очередь и пошла проверять фонари.

Медные пуговицы Генри поблескивают в свете моего огонька. Где-то неподалеку хлопает дверь. По булыжной мостовой скрипят и громыхают колеса фургона. Все возвращаются домой. Генри скрещивает руки на груди и смотрит на меня с таким видом, что я снова чувствую себя маленькой. Мне сразу становится стыдно, и я злюсь.

– Бенджамин заметил, что фонари не горят, перед тем как вернулся в таверну около семи.

Бенджамин. Городской пропойца. Просто чудо, что этот человек до сих пор не пополнил число пропавших без вести в Уорблере, свалившись в реку по пьяни. Я даже не пытаюсь скрыть усмешку.

– У Бенджамина, Генри, по венам давно вместо крови бежит алкоголь. Вам не хуже меня известно, что на него нельзя полагаться. Вы действительно верите, будто он заметил, что фонари не горели?

– Учитывая, что только от него я и узнал о сдохших фонарях? Да, – чуть не выкрикивает он, и я невольно вздрагиваю.

Он загнал меня в угол. Мне некуда идти, кроме как наверх. Я карабкаюсь по стремянке, подальше от его обвинений, чтобы подрезать фитиль. Уважение, которое я внушала когда-то Генри, сократилось настолько, что он верит слову пьяницы больше, чем моему. К тому же пьяницы похабного.

Вдруг у меня возникает мерзкая догадка, и мои глаза округляются.

– А что, если это Бенджамин?

– В каком смысле?

– Его обходит стороной любая женщина в Уорблере. Он с любой из нас ведет себя развязно, когда переберет, то есть почти всегда, а мер никто не принимает.

Я знаю, что не стоит провоцировать Генри, особенно в таком состоянии, но это вырывается само собой.

– Кто может сказать, что он не обидел Молли в пьяном припадке? – Я крепче сжимаю стремянку и чем больше прокручиваю в уме этот домысел, тем более разумным он мне кажется. – Он бы об этом и не вспомнил, поэтому, конечно, ничего бы не сказал вам.

– Он еще ни разу никого не обидел.

– Это не значит, что мы должны мириться с его поведением, – бормочу я. Меня передергивает при мысли о том, как он причмокивает губами, пялясь на молоденьких уорблерских девушек. Молли. Пру.

– Вы с Сюзанной сошлись в показаниях, во сколько видели его в Зеленом. Дэвид подтвердил время, когда видел его в таверне. Ты видела его на улице сегодня утром. К тому же, по моему опыту, – Генри упирает руки в боки, – люди в пьяном виде неуклюжи. Если бы он напал на Молли, мы бы ее уже нашли. Ты бы лучше тратила время на обслуживание фонарей, чем на глупые домыслы.

Рука у меня так сильно дрожит, что я никак не зажгу фонарь. Моя репутация превратилась в фитиль, охваченный жадным пламенем. Скоро все, ради чего я работала, сгорит дотла.

Я закрываю дверцу и спускаюсь обратно, закидывая сумку на плечо и рывком убирая стремянку. Генри следует за мной до следующего фонаря. Туман уже окутывает меня до колен, посмеиваясь надо мной, показывая констеблю, насколько плохо я справляюсь со своей работой. Не укладываюсь по времени.

Я знаю, что не смотреть на Генри – это трусость, но просто не могу сейчас видеть его разочарование. Мне нужно чем-то занять себя. Продолжать двигаться. Поставить стремянку, подняться, открыть, вычистить, подрезать, зажечь. Идти дальше.

Мой голос дрожит, когда я наконец набираюсь смелости заговорить.

– Я не хотела ничего плохого, когда умолчала о негоревших фонарях.

– Это часть твоей работы.

– Я знала, что вы это слишком раздуете. Что вы сейчас и делаете. Уделять лишнее внимание тому, что не имеет никакого отношения к текущей проблеме, – это пустая трата вашего времени и ресурсов Уорблера.

– Ты констебль?

– Нет.

– Тогда откуда тебе знать, что важно, а что неважно для расследования?

– Она кричала! – Я оборачиваюсь, вскидывая руки, взмахивая своим фонарем. – Это доказывает, что на нее кто-то напал. А не то, что она заблудилась в тумане из-за моих фонарей.

Я задыхаюсь, но не жалею, что повысила голос. Я борюсь за себя. Больше некому.

– Тебе ли не знать, как туман мутит голову. – Генри понижает голос, словно боится, что туман нас подслушает. – Сама ведь говорила утром. Крик прозвучал рядом, но кричать могли и за несколько кварталов, как тебе известно. Кто-нибудь мог прикрутить фонари, чтобы никто не увидел, как они схватят Молли. Если бы ты мне сказала, где нет света, я мог бы сразу начать там искать. Найти какие-нибудь улики. Тебе это на ум не приходило?

У меня горит лицо от его менторского тона. Но его слова бьют не в бровь, а в глаз. Потому что он прав: мне это на ум не приходило.

– Хочешь, чтобы тебя уважали как фонарщицу? Тогда уважай других настолько, чтобы они тоже могли выполнять свою работу. Я ожидал от тебя большего.

Стыд заставляет меня впериться взглядом в туман, который стелется под нами, обвиваясь вокруг ног, точно змея. Мне нечего возразить. Генри прав.

– Я приношу свои извинения, Генри. Я должна была предупредить вас.

– Есть вероятность, что теперь тебя снимут с должности.

У меня внутри все обрывается. Я отрываю взгляд от непрестанно клубящегося тумана и смотрю в лицо Генри.

– В каком смысле?

– Из-за твоих действий вопрос о твоей дальнейшей работе фонарщицей был вынесен на рассмотрение городского совета на завтрашнее утро. – Генри пожимает плечами. – Я должен был доложить. Нам надо быть уверенными, что все в нашем сообществе живут по закону, и когда на карту поставлена безопасность наших жителей, мы не можем допустить, чтобы кто-то пренебрегал своими обязанностями. Фонарщику положено освещать улицы Уорблера и служить дозорным во время смены, докладывая обо всем подозрительном соответствующим органам. Мне.

Очертания Генри расплываются. Я не могу отдышаться, волна жара разливается по коже. Этого не может быть. Я всю себя посвятила тому, чтобы стать фонарщицей. Это касается не только меня, но и моей семьи. Без этого… Пока паника окончательно не овладела мной, я несколько раз вдыхаю через нос и выдыхаю ртом. Головокружение проходит, и я делаю шаг к Генри.

– Если я лишусь своей должности, как, по-вашему, будет выживать моя семья? Это все, что у нас есть.

Он стоит как стоял.

– Я допустила всего одну ошибку, Генри. Одну. Если бы это был кто-то другой, вы бы так не поступили.

В его глазах жесткий блеск. Я позволила себе лишнее.

– Пропала молодая девушка. Тебе не кажется, что ты немного спутала приоритеты?

Я ненавижу, что у меня дрожат губы. Что я, судя по всему, ничего не могу поделать, чтобы оправдать свою оплошность. Генри никогда не поймет, каково это – быть в моем положении. Где ему? Но что сделано, то сделано. Я приняла решение, и, похоже, оно оказалось неверным. Я подвела семью, совершив одну-единственную ошибку, по иронии судьбы, во имя самосохранения. Па откуда-то наблюдает за мной, неодобрительно качая головой.

Не в силах оставаться на месте, я хватаю стремянку и протискиваюсь мимо Генри. У меня с ним все. Стоять на месте, ничего не говоря по делу, все равно что истекать кровью и надеяться, что рана затянется сама собой. Я ускоряю шаг, чтобы наверстать упущенное время. Я не дам совету еще одного повода лишить меня средств к существованию. Мне приходится работать усерднее, чем многим, но я готова делать это столько, сколько будет нужно. Сдаваться, когда жизнь становится трудной, – это не вариант. Не для меня.

Глава 6

Я не теряю время даром, освещая остальной Уорблер. Ночь на редкость холодна, пар от дыхания клубится в воздухе. Почти никого на улицах. Даже в таверне тихо, все греются у себя дома. Я одна тут мерзну. Только когда я делаю промах, меня замечают, а когда я тружусь на износ, этого никто не видит. Тут есть над чем подумать; мой гнев вырывается вместе с дыханием и растворяется в тумане. Может, Генри прав и я спутала приоритеты?

Подойдя к фонарю Гидеона, я задвигаю эту мысль подальше. Ставлю стремянку, поднимаюсь, открываю, вычищаю, подрезаю, зажигаю. Спускаясь, я качаю головой, торопливо подхватываю инструменты и направляюсь к следующему фонарю. Нет, ничего я не спутала. Семья всегда на первом месте.

По спине пробегает дрожь, но я заставляю себя не оглядываться на мастерскую Гидеона, чтобы не увидеть его бдительный силуэт. Я стараюсь не думать о нем. Сейчас ему нет места в моих мыслях. Ни сейчас, ни впредь.

Туман подгоняет меня к следующему фонарю, безмолвно уговаривая с каждым шагом, размывая меня, пока я не зажгу фитиль. Я не могу ставить свою судьбу в зависимость от причуд уорблерских мужей. Я должна взять слово на завтрашнем заседании. От этого зависят жизни Пру и мамы. Нам нужны деньги, которые я приношу домой, чтобы платить за еду, свет, уголь. Женщина в Уорблере не заработает больше, чем фонарщицей, ни на какой другой работе. И от Пру я не могу требовать больше того, что она уже делает: заботится о маме, готовит, убирает, оберегает домашний уют и мой душевный покой.

Примечания