Не материнский инстинкт

Глава 1

Последние лучи сентябрьского солнца, теплые и густые, как мед, заливали просторную гостиную, играя бликами на идеально отполированной поверхности пианино. Воздух был напоен сладковатым ароматом только что испеченного яблочного пирога и едва уловимым, дорогим запахом воска для дерева. В этом доме, их общем творении, пахло уютом, достатком и безмятежным ожиданием счастья.

Анастасия, или Ася, как ласково звал ее только Николай, стояла у огромного панорамного окна, любуясь укутанным в багрянец и золото парком за стеклом. Ее руки, изящные и ухоженные, с неглубоким, аккуратным маникюром, инстинктивно легли на огромный, туго натянутый живот. Под ладонью что-то шевельнулось – мощно, требовательно, напоминая о скором, неминуемом чуде. Она улыбнулась, и это движение губ было отработано до автоматизма за последние месяцы. Улыбка счастливой, ожидающей матери. Правильная улыбка.

– Асенька, ты совсем замерзнешь! – Раздался сзади теплый, бархатный голос.

Николай подошел к ней сзади, обнял, и его большие, сильные руки бережно сомкнулись поверх ее рук на животе. Он был воплощением надежности, ее каменной стеной. Успешный кардиохирург, он и в жизни все стремился исправить, наладить, залатать. Его дыхание было ровным и спокойным у нее за спиной, а щека, прижатая к ее виску, – чуть шершавой после недавнего бритья.

– Ничего, Коля. Просто смотрю. Так красиво, – она откинула голову, уютно устроившись в его объятиях.

– Скоро мы будем гулять там уже втроем, – прошептал он, целуя ее в макушку. – Наша Лиля увидит свою первую осень. Я куплю ей самый красивый конверт на выписку, розовый, с бантом.

Они выбрали имя еще месяц назад. Лилия. Цветок нежности, чистоты, новой жизни. Все для нее было готово. Идеальная детская комната, выдержанная в кремовых и нежно-оливковых тонах, как советовал лучший дизайнер-психолог: расписная люстра-облако, крошечный комод с аккуратно сложенными ползунками, кроватка с балдахином, похожая на дворец для принцессы. Каждая деталь была продумана, выверена, куплена с любовью. Ася, как архитектор, сама рисовала эскизы и лично выбирала ткани. Этот проект был самым важным в ее жизни.

– Пойдем, я накрыл на стол, – Николай взял ее за руку, ведя в столовую, как драгоценную хрустальную вазу, которую боишься уронить.

Они сидели за старинным дубовым столом, унаследованным от бабушки Николая. Серебряные приборы, фарфоровые тарелки с тонким золотым ободком, хрустальные бокалы с гранатовым соком. Все было безупречно. Таким и должно было быть их счастье – выверенным, качественным, вечным.

– Я сегодня заезжал в клинику, подписал последние документы. У меня целых три недели отпуска после твоих родов. Ни одного дежурства, ни одной конференции. Только ты, я и наша дочка, – Николай положил ей в тарелку кусок пирога. Его глаза, серые и ясные, светились такой безоговорочной радостью, такой уверенностью в предстоящем счастье, что Асе на мгновение стало не по себе.

Она поймала себя на мысли, что его уверенность ее почти… раздражает. Эта мужская, простая уверенность в том, что все будет хорошо просто потому, что они так запланировали. Он видел конечную цель – счастливую семью. Он не видел процесса. А она, с ее телом, которое жило своей, неподконтрольной ей жизнью, уже погрузилась в этот процесс с головой.

– Я немного боюсь, – вдруг вырвалось у нее, совсем неожиданно.

Она редко позволяла себе такое. Быть слабой. Ее собственная мать, железная леди, возглавляющая крупный холдинг, с детства внушала ей: «Страх – это роскошь, которую мы не можем себе позволить». И Ася не позволяла. Ни в карьере, ни в жизни.

Николай отложил вилку и посмотрел на нее с ласковой укоризной.

– Чего бояться, солнышко? У тебя все получится. Ты самая сильная женщина, которую я знаю. Врачи лучшие, клиника – как пятизвездочный отель. Даже схватки будут самые комфортные, как обещали.

Он произнес это так легко, словно речь шла о предстоящем спа-процедурах, а не об одном из самых сложных и травматичных переживаний в жизни женщины.

– Не боли я боюсь, – Ася отвела взгляд, запутавшись в своих ощущениях. – Я… не знаю. Всего. Справлюсь ли я. Хватит ли мне… всего. Терпения. Любви.

– Что ты такое говоришь! – Николай рассмеялся, и его смех был таким звонким и искренним, что разбил хрупкую скорлупу ее тревоги. – Ты будешь прекрасной матерью. Посмотри, как ты все организовала! Ты всегда все доводишь до совершенства. И материнство у тебя будет самым что ни на есть образцовым. Наша Лилька будет самой счастливой девочкой на свете.

Он говорил с такой непоколебимой верой в нее, что ей стало стыдно за свои глупые страхи. Он был прав. Она все всегда доводила до идеала. Диплом с отличием, блестящая карьера, идеальный брак. Почему материнство должно стать исключением? Это просто новый проект. Самый важный. И она его обязательно выполнит на «пять с плюсом».

– Ты прав, – она снова натянула на лицо улыбку, ту самую, правильную. – Наверное, гормоны шалят. Прости меня.

– Не за что прощать, – он дотронулся до ее руки. – Просто не допускай таких мыслей. Мы будем счастливы. Обещаю.

Они допивали чай, строя планы: первую поездку на море, как будут вместе выбирать Лиле платья, учить ее кататься на коньках. Николай с энтузиазмом рассказывал, как купит ей маленькие коньки и будет водить по льду. Картина вырисовывалась идиллическая, словно со страницы глянцевого журнала.

Но глубоко внутри, под слоем уюта, любви мужа и запаха яблочного пирога, копошился крошечный, червячком, холодный страх. Он был беззвучным, неоформленным, но оттого еще более жутким. Он шептал что-то на своем, непонятном языке, когда она засыпала. Он просыпался вместе с ней по утрам, заставляя в первые секунды испытывать необъяснимую тоску, прежде чем сознание включалось и начинало твердить заученные мантры: «Все хорошо. Все будет хорошо. Мы так ждали этого ребенка. Мы его любим».

Она отгоняла его прочь, как надоедливую муху. Все женщины через это проходят, убеждала она себя, глядя на свое отражение в огромном зеркале в прихожей. На свой огромный живот, на лицо, немного заплывшее, но все еще милое. Это просто страх перед неизвестностью. Естественно. Ничего страшного.

Вечером, ложась в постель, она прижалась спиной к теплой, надежной спине Николая, который уже засыпал с легкой, блаженной улыбкой на устах. Его дыхание было ровным. Он был абсолютно спокоен. Он ждал своего ребенка. Ждал счастья. И он был уверен, что его жена разделяет его чувства целиком и полностью.

Ася лежала на спине, положив руки на живот, и слушала. Слушала тишину огромного дома, тиканье напольных часов в гостиной, редкий шум затихающих за окном машин. И этот внутренний, холодный шепот. Он становился чуть громче в тишине.

«А что, если… – шептал он. – А что, если радости не будет? А что, если ты не почувствуешь того, что должны чувствовать? А что, если эта любовь… не придет?»

Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

– Придет, – прошептала она в темноту, почти с вызовом. – Я заставлю себя ее почувствовать. Все будет идеально. Обязательно.

Она закрыла глаза, пытаясь вызвать в воображении тот самый образ, который должен был согревать всех беременных женщин мира: ее маленькая дочка, ее Лиля, на ее груди. Теплая, доверчивая, пахнущая молоком и счастьем. Она должна была почувствовать умиротворение, всепоглощающую нежность.

Но единственное, что она смогла почувствовать, прижав ладони к животу, где спала ее нерожденная еще дочь, был все тот же леденящий, необъяснимый страх. И пустота. Огромная, бездонная, как космос, пустота, зиявшая там, где уже сейчас должна была бушевать материнская любовь.

Она снова открыла глаза и смотрела в темноту до самого утра.

Глава 2

Казалось, сам мир сузился до размеров стерильной палаты, залитой слепящим, безжалостным светом. Воздух был густым и тяжелым, пропахшим антисептиком и чем-то металлическим, сладковатым – запахом крови и человеческих усилий. В ушах стоял непрерывный гул – то ли от работы аппаратуры, то ли изнутри, из самой ее головы, где все мысли спутались в один тугой, болезненный клубок.

Боль была вселенной. Она поглотила все: стыд, разум, страх, время. Она была белой и горячей, рваной и безжалостной. Она раскалывала ее тело на миллионы острых осколков, а потом снова слепляла его, только чтобы расколоть снова. Ася хрипела, закусив до крови губу, впиваясь пальцами в холодные металлические поручни кровати. Сквозь пелену боли она слышала голоса – отстраненные, профессиональные, доносящиеся как будто из-под толстого слоя воды.

«Дыши, Анастасия, дыши. Тужься. Еще разок. Очень хорошо».

Еще разок. Эти слова повторялись бесконечно, как проклятие. Не было ни «розового тумана», ни обещанного «естественного таинства». Был лишь адский, изматывающий труд на грани человеческих возможностей. Она была просто сосудом, механизмом, который должен выполнить свою функцию. И она выполняла. Со свойственным ей перфекционизмом, даже здесь, на краю пропасти. Тужься. Еще разок. Лучше всех.

Рядом, у ее изголовья, стоял Николай. Его лицо было бледным, осунувшимся, но глаза горели лихорадочным восторгом. Он вытер ей лоб влажной салфеткой, и его пальцы дрожали.

– Ты молодец, солнышко. Совсем скоро. Я вижу головку! – его голос сорвался на восторженный визг.

Ей хотелось закричать ему, чтобы он замолчал, чтобы исчез, чтобы оставил ее одну в этом аду его вины. Но не было сил даже на это. Она могла только существовать внутри этой боли, отдаваясь ей целиком.

И вдруг – тишина. Острая, режущая тишина, которую разорвал пронзительный, негодующий крик. Новый звук. Звук другой, отдельной жизни.

Ася безвольно откинулась на подушки, вся в поту, дрожащая, опустошенная до самого дна. Слезы текли по ее вискам сами по себе, без всяких эмоций, просто как физиологическая реакция на запредельное напряжение. Она чувствовала лишь всепоглощающую, животную усталость и жгучую, разрывающую боль внизу живота.

– Поздравляем! У вас девочка! Абсолютно здорова! – весело провозгласил врач, и его голос прозвучал оглушительно громко в наступившей тишине.

Медсестра быстрыми, ловкими движениями обтерла крошечное тельце и завернула его в стерильную пеленку. Николай плакал, не скрывая слез, смеясь и целуя ее влажную, липкую ладонь.

– Слышала, Асенька? Дочка! Наша Лиля! Ты сделала это!

Его счастье было таким огромным, таким оглушительным, что оно обжигало ее, как раскаленное железо. Она пыталась поднять голову, чтобы посмотреть, но мышцы шеи не слушались. Она лишь видела, как медсестра подходит к ней, и в ее уставших, затуманенных глазах возник тот самый момент, который она представляла себе тысячи раз.

Ей на грудь положат ее дочь. И мир остановится. И хлынет та самая, обещанная всеми романами и фильмами, всепоглощающая волна любви, которая в один миг сотрет всю боль, всю усталость, все страхи. Она затаила дыхание, готовясь к удару счастья.

Мягкий, теплый сверточек оказался у нее на груди. Очень легкий. Ася скосила глаза, стараясь разглядеть.

Крошечное, сморщенное личико цвета старой слоновой кости. Прищуренные, заплывшие глазки. Влажные темные волосики, зачесанные набок. Совершенно крошечный ротик, беззубо зевающий. Она была… живая. И чужая.

Ася ждала. Ждала, замершая внутри. Ждала, когда сердце дрогнет, перевернется, когда инстинкт мощной, неконтролируемой волной накроет ее с головой, смоет всю боль, превратит ее в Мать.

Но ничего не произошло.

Внутри была только оглушительная, зияющая пустота. Та самая пустота, что шептала ей по ночам, теперь расширилась до размеров вселенной и заполнила ее целиком. Не было любви. Не было нежности. Не было узнавания. Была лишь чудовищная, леденящая усталость и отстраненное любопытство, словно она рассматривала не своего ребенка, а какое-то странное, новое и не очень понятное существо.

– Ну что, познакомьтесь, – умиленно сказала медсестра. – Положите руку на нее.

Ася с трудом подняла тяжелую, ватную руку и кончиками пальцев дотронулась до теплой, бархатистой кожи младенческой щеки. Ожидаемого электрического разряда, тока связи, не последовало. Только странное, почти медицинское наблюдение: «Она теплая. И очень маленькая».

Лиля сладко чмокнула губами во сне, и Асю внезапно, с тошнотворной силой, ударило осознание: это навсегда. Этот чужой человечек теперь навсегда привязан к ней. Нельзя передумать, нельзя отдать назад, нельзя сделать вид, что ничего не было. Это навсегда.

От этой мысли по спине побежали ледяные мурашки. Не от счастья. От животного, панического ужаса перед этой пожизненной ответственностью.

– Какая она красивая… – прошептал Николай, его пальцы с нежностью, которую Ася чувствовала кожей, погладили головку дочери. – Совсем на тебя похожа, Асенька.

Она посмотрела на него и увидела в его глазах то, чего так ждала в себе и не нашла. Безусловное, сияющее обожание. Он уже любил ее. Всей душой. Он был отцом. А она… она была просто изможденной женщиной, которая только что пережила тяжелейшую травму и теперь не чувствовала ровным счетом ничего, кроме желания, чтобы все это поскорее закончилось и ее оставили в покое.

К ней подошел врач.

– Ну как, мамочка, познакомились с дочуркой? Все хорошо? – его взгляд был профессионально-добрым.

Ася попыталась снова натянуть на себя эту улыбку, правильную, счастливую улыбку из первой главы ее новой жизни. Но мышцы лица не слушались. Получилась лишь жалкая, болезненная гримаса.

– Да… – прохрипела она. – Все хорошо.

Это была самая большая ложь в ее жизни.

Медсестра забрала Лилю, чтобы взвесить, измерить, запеленать. Давление с груди исчезло, и Ася смогла наконец глубоко вдохнуть. Но облегчения не наступило. Чувство вины накрыло ее с головой, тяжелое, липкое, удушающее. Что со мной не так? Почему я ничего не чувствую? Все женщины плачут от счастья. А я… я как выжатый лимон. Как пустая скорлупа.

Николай не отходил от пеленального столика, снимая все на телефон, заливаясь счастливым смехом, комментируя каждое движение дочери.

– Смотри, Ася, она ручкой шевелит! Ой, а вот сейчас глазки открыла! Смотри!

Она покорно поворачивала голову, смотрела на это сморщенное личико и снова ждала. Может, сейчас? Может, когда она откроет глаза? Может, когда посмотрит на меня?

Но Лиля открыла глаза – мутные, темно-синие, никого не видящие – и снова их закрыла. И снова ничего.

Ее принесли обратно, аккуратно уложили в прозрачную пластиковую кроватку на колесиках и прикатили к постели Аси.

– Отдыхайте, – сказала медсестра. – Потом попробуете приложить ее к груди.

Дверь закрылась. Они остались втроем. Николай сидел, держа Асю за руку, и не сводил восхищенного взгляда с дочери. Он был полон сил, энергии, любви. Он сиял.

Ася лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Сквозь щели ресниц она видела его сияющее лицо и крошечное, неподвижное личико в кроватке. И чувствовала себя самой одинокой женщиной на свете. Она только что совершила величайшее чудо – подарила жизнь. А сама чувствовала себя мертвой внутри.

В голове, ясно и четко, пронеслась мысль, от которой стало еще страшнее: «Где же ты, мама? Ты должна была прийти. Ты должна была меня найти. Почему тебя нет?»

Это была мысль не взрослой женщины, а испуганного, потерянного ребенка, который ищет защиты и не находит ее. Защиты от самой себя. От своей чудовищной, ненормальной холодности.

Она вспомнила слова Николая: «Ты будешь прекрасной матерью». И слова врача: «Все хорошо». И свою собственную ложь: «Да, все хорошо».

Трещина, которая лишь намечалась все эти месяцы, теперь прошла через всю ее жизнь, через самое ее сердце, глубокая и неизлечимая. С одной стороны остался идеальный мир, где счастливая мать обнимает своего новорожденного ребенка. С другой – оказалась она. Одна. В ледяной, безвоздушной пустоте, где не было места любви.

Она тихо, чтобы не заметил Николай, повернулась лицом к стене. И наконец разрешила себе заплакать. Не от счастья. От самого страшного и одинокого горя на свете – горя женщины, которая только что родила ребенка и не испытывает к нему ничего, кроме оглушающей, всепоглощающей пустоты.

Глава 3

Две недели в частной клинике пролетели как один длинный, размытый, лишенный красок день. Это был некий промежуточный, буферный этап между адом родов и предстоящей реальностью. Здесь все еще были стерильные стены, которые хоть и не давали уюта, но хотя бы не требовали его. Были профессиональные, предупредительные медсестры, которые по первому зову приносили ребенка и так же без лишних слов забирали его, стоило только Асе закрыть глаза от изнеможения. Здесь был персонал, который следил за ее швами, за питанием, за физическим состоянием. Здесь не спрашивали о душевном.

Но вот и этот искусственный рай закончился. Николай, сияющий и гордый, забирал своих девочек домой. Он упаковывал в огромную кожаную сумку подарки от клиники и гостей, бережно укладывал на дно крошечные кружевные конверты, в которые Лиля, казалось, даже не помещалась.

– Ну, все готово? Наше сокровище едет домой! – он улыбался во весь рот, аккуратно беря на руки спелёнатую в розовый шелк и кашемир дочь.

Ася двигалась медленно, осторожно, как глубокий старик. Каждый шаг отзывался ноющей болью в промежности, каждый подъем по лестнице – одышкой и слабостью. Она молча наблюдала за мужем, за его ловкими, уверенными движениями. Он уже был отцом. Он уже вжился в эту роль. А она все еще чувствовала себя пациенткой, перенесшей тяжелую операцию, которую почему-то заставили взять с собой из палаты живой, пищащий и очень хрупкий сувенир.

Дорога домой прошла в тишине. Ася сидела на заднем сиденье рядом с люлькой Лили и смотрела в окно. Осень окончательно вступила в свои права. Небо было низким и свинцовым, срывался мелкий, назойливый дождь. Деревья стояли голые и черные, простирая к дороге мокрые, тощие ветви. Казалось, природа вместе с ней погрузилась в уныние и беспросветную тоску.

Николай пытался поддерживать легкий, беспечный разговор, но его слова повисали в воздухе, не находя отклика. Ася лишь кивала или односложно отвечала. Все ее существо было сосредоточено на крошечном существе в люльке. Она ловила каждый его вздох, каждое шевеление, но не с нежностью, а с напряженным, животным страхом. Что, если она подавится? Что, если ей станет плохо? Что, если она просто замолчит навсегда? Этот страх парализовал, не давал расслабиться ни на секунду.

Наконец они подъехали к дому. Их дом. Тот самый, что светился теплом и ожиданием счастья всего несколько недель назад. Теперь он казался Асе огромным, холодным и чужим. Николай, как на крыльях, взлетел на крыльцо, открыл дверь и с торжествующим видом внес дочь в дом.

– Встречай, Лилюша! Твой дом!

Ася медленно, с трудом поднялась по ступенькам и переступила порог. Воздух дома был неподвижным и спертым, пахло пылью и одиночеством. Идиллическая картина, которую она так ясно представляла себе, рассыпалась в прах.

Вместо этого ее взгляд упал на забытый на комоде в прихожей конверт, на легкий слой пыли на зеркале, на поникшее комнатное растение, которое никто не поливал. Беспорядок. Хаос. Первые признаки того, что ее идеальный мир трещит по швам и ей не хватит сил его удерживать.

– Идем, покажу тебе твой дворец, красавица, – Николай, не снимая пальто, понес Лилию в детскую.

Ася осталась стоять одна в центре гостиной. Ее взгляд скользнул по пианино, по идеальным диванам, по панорамному окну, за которым хлестал дождь. Здесь ничего не изменилось. Все вещи остались на своих местах. Изменилась она. И теперь это место, ее крепость, ее убежище, ощущалось как изощренная ловушка. Красивая, дорогая, но от этого не менее прочная.

Она прошла в детскую. Николай уже распеленал Лилию и с умилением укладывал ее в кроватку под балдахином. Ребенок, оказавшись в непривычно большом пространстве, сморщился и заплакал – тихо, жалобно, но непрерывно.

– Ой, ой, что это ты? – засуетился Николай. – Хочешь на ручки к папе?

Он взял ее на руки, но плач не прекратился.

– Может, она голодная? Асенька, покормишь ее?

Фраза прозвучала как приговор. Ася ощутила, как по спине пробежал холодный пот. Кормление. Еще один долг, еще одна обязанность, которая вызывала в ней не нежность, а панический ужас. Ее грудь, еще не оправившаяся от набухания, болезненно отозвалась на сам намек.

Медленно, как на эшафот, она подошла к креслу для кормления, обитому мягчайшим велюром. Николай с надеждой передал ей плачущий сверток. Ася неуклюже устроилась, подкладывая подушки, пытаясь придать правильное положение ребенку.

Лиля утыкалась личиком в ее грудь, рыдая уже навзрыд, краснея от крика. Ася чувствовала себя абсолютно беспомощной. Она не понимала, чего хочет это маленькое, недовольное существо. Она боялась прикоснуться к нему, боялась сделать что-то не так.

– Дай я помогу, – Николай попытался взять ее руки и показать, как правильно, но она резко дернулась.

– Не надо! Я сама! – прозвучало резче, чем она хотела.

Он отступил, удивленный и немного обиженный.

– Хорошо, хорошо. Я пойду, разгружу машину. Позовешь, если что.

Он вышел, оставив ее наедине с вопящим ребенком. Эта первая настоящая ответственность в стенах собственного дома была ужасающей. Слезы подступили к горлу. Она ненавидела себя в этот момент. Ненавидела за свою беспомощность, за свою холодность, за то, что не может сделать то, что умеют миллионы самых обычных женщин.

С горем пополам, методом тыка, она все же заставила Лилию взять грудь. Резкая, болезненная боль пронзила ее. Она стиснула зубы, глядя в потолок. Ребенок ел, посасывая и постанывая. Ася не чувствовала никакой мистической связи, никакого блаженства. Только боль, физическую и душевную, и всепоглощающее желание поскорее закончить этот процесс.

Когда Лиля наконец заснула, Ася осторожно, словно бомбу, переложила ее в кроватку. Руки дрожали от напряжения. Она вышла из детской, прикрыла дверь и прислонилась к стене в коридоре, закрыв глаза. Она только что совершила свой первый материнский подвиг и чувствовала себя так, будто только что разгрузила десять вагонов угля.

Вечер не принес облегчения. Николай, стараясь помочь, накормил ее ужином, который заказал в лучшем ресторане города. Икра, утка в соусе, тирамису. Еда казалась безвкусной, песочной. Она давилась каждым куском, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.

Он рассказывал ей о работе, о планах, пытался вернуть то легкое, доверительное общение, что было между ними раньше. Но Ася почти не слышала его. Ее слух был настроен только на одну волну – на малейший звук из детской. Она вздрагивала от каждого шороха, от каждого скрипа половицы в старом доме.

Наступила ночь. Их первая семейная ночь дома. Они легли в свою большую, широкую кровать. Рядом, впритык к ихнему ложу, стояла небольшая колыбелька, где теперь спала Лиля. Николай уснул почти мгновенно, с блаженной улыбкой на устах, положив руку на край колыбели. Он был дома. Его семья была в сборе. Он был счастлив.

Для Аси же началась ночь кошмара. Она не могла уснуть. Каждый вздох, каждый хлюп, каждый шевеление дочери заставлял ее сердце бешено колотиться. Она лежала неподвижно, уставившись в потолок, и считала секунды между звуками, затаив дыхание, ожидая, что вот-вот раздастся плач.

И он раздавался. Пронзительный, требовательный, невыносимый. Ася вскакивала как ошпаренная, снова кормила, снова чувствуя боль и опустошение, снова укачивала, часами ходя по темной комнате с тяжелым, плачущим комочком на руках.

Ей казалось, что это никогда не кончится. Что этот круг – плач, кормление, короткий сон, снова плач – будет длиться вечность. Темнота за окном была беспросветной. Тишина дома – давящей. Одиночество – абсолютным.

Она подходила к окну и смотрела на спящий город. В других домах, в других окнах горел свет. Там, наверное, тоже не спят молодые матери. Но ей казалось, что она одна во всем мире переживает такое. Одна не чувствует счастья. Одна с ужасом смотрит на собственного ребенка.

В какой-то момент, под утро, когда Лиля снова завела свою бесконечную песню, а сил у Аси не осталось совсем, она замерла посреди комнаты с кричащей дочерью на руках и ощутила дикое, первобытное желание. Желание зажать ей рот ладонью. Просто чтобы наступила тишина. Хотя бы на минуту. Одна минута тишины.

Это желание было таким острым, таким реальным, что она сама ужаснулась себя. С рыданием она отшатнулась от кроватки, прижала ребенка к плечу и заковыляла по комнате, начиная раскачиваться и монотонно, без всякой нежности, похлопывать ее по спине.