Обычная любовь. Книга первая

Глава 1. Пролог наоборот

Тишина в квартире была густой, звенящей и абсолютно нереальной. Она давила на уши, как перепад высот, и в этом вакууме единственным звуком, единственным доказательством того, что мир еще существует, было неровное, сдавленное дыхание Ксении. А еще – глухой стук собственного сердца о ребра, отдававшийся в висках тяжелыми, беспорядочными ударами.

Она сидела на холодном кафеле кухонного пола, прислонившись спиной к дверце посудомойки. Колени были подтянуты к подбородку, а в пальцах, скрюченных от напряжения, до белизны костей зажат смартфон. Экран светился в полумраке ослепительно-белым пятном, усеянным кроваво-алыми точками. Десять пропущенных звонков. Десять. Все от него. «Руслан».

Имя обжигало сетчатку, как паяльная лампа. Каждый раз, когда она моргала, перед глазами вставал тот самый кадр, отпечатавшийся в памяти с пронзительной, невыносимой четкостью: он, стоящий у огромного панорамного окна его кабинета, залитого холодным светом зимнего полудня. И она. Елена. Безупречная, холодная, как скальпель. Ее рука с идеальным маникюром поправляла узел его галстука. Нежный, интимный, привычный жест. А на его лице в тот миг не было ни удивления, ни протеста. Только усталая отстраненность, которая ранила куда больнее, чем страстные объятия.

Ксения сглотнула ком, вставший колом в горле, и новый поток слез, горячих и соленых, покатился по щекам, оставляя на щеке влажные дорожки. Она провела тыльной стороной ладони по лицу, но это не помогало. Слезы были беззвучными, истеричными, выворачивающими душу наизнанку. Это были не слезы обиды или гнева. Это были слезы полного, тотального крушения. Крушения мира, который она, дура доверчивая, начала потихоньку называть «своим». Крушения будущего, которое уже вырисовывалось в ее воображении такими яркими, такими реальными красками.

Она снова уставилась на экран. Последний звонок был двадцать минут назад. Он не писал сообщений. Просто звонил. Снова и снова. Настойчиво, как всегда. Эта настойчивость когда-то казалась ей проявлением заботы, пылом страсти. Сейчас она видела в этом лишь наглость. Наглость человека, пойманного на месте преступления, но пытающегося сохранить лицо, отыграть ситуацию назад.

«Когда же все пошло не так?» – этот вопрос вертелся в голове бесконечной, заезженной пластинкой. Он был единственным, что еще связывало ее с реальностью, не давало полностью провалиться в черную пустоту, зиявшую где-то глубоко внутри.

И память, предательница, тут же услужливо подкидывала ответ. Осколки воспоминаний, острые и ранящие, впивались в сознание, выстраиваясь в четкую, неумолимую линию, ведущую прямиком к сегодняшнему дню, к этому холодному кафелю, к этой звенящей тишине, к этому экрану с его именем.

Все пошло не так с самого начала. С той самой, роковой, дурацкой банки оливок. Она была первой костяшкой домино, чье падение запустило цепную реакцию, закончившуюся сегодняшним взрывом.

Вот оно. Момент «Х», когда она сделала первый шаг в пропасть. Когда позволила этому человеку, этому Руслану, впустить в свою жизнь луч света. Наивная дура! Она приняла его за солнце, а он оказался всего лишь отблеском пожара, в котором ей предстояло сгореть.

Следующая картинка, которую выхватила память, была еще больнее. Их первое свидание. Не пафосный ресторан, а уютное кафе с диванчиками, куда он ее привел. Он говорил о своем бизнесе без апломба, без самолюбования. Рассказывал о провалах и взлетах. А она, опьяненная вниманием и его близостью, поведала ему о детях, о работе, о бывшем муже Алексее, о своей мечте когда-нибудь открыть маленькую кондитерскую. Он слушал. Не просто делал вид, а действительно слушал, впитывая каждое слово, глядя на нее так, словно ее истории были самой увлекательной сагой. Она поймала себя на мысли, что за девять лет брака Алексей ни разу так не слушал ее. Ни разу.

«Ты увидела меня», – сказал он ей потом, много позже, у костра на берегу озера. – «Люди видят мой счет в банке, мои машины, мой статус. А ты… ты увидела меня».

Да, она увидела. Увидела того мужчину, которого он так тщательно показывал. Уставшего мальчика из спального района, который всего добился сам. Одинокого волка на вершине. Она поверила в этот образ. Вдохнула его, как наркотик. И теперь ломка была смертельной.

Память перемотала пленку дальше, к самому страшному, самому интимному. Их первая ночь. Дети у бабушки. Ее квартира, заваленная игрушками и разбросанными вещами.

А наутро он готовил завтрак на ее крошечной кухне. Идиллия, картинка из глянцевого журнала.

План… Господи, да вся их история, наверное, была одним большим, продуманным до мелочей сценарием. Сценарием, в котором у нее была роль наивной простушки, которой повезло, которую принц на время взял из золушкиного заточения, чтобы потом, наигравшись, вернуть обратно.

Елена. Холодная, совершенная Елена. Ее появление было той первой, едва заметной трещиной на идеальной поверхности.

Потом – корпоратив. Она в своем лучшем, но таком убогом по сравнению с нарядами других гостей, платье. На нее смотрели с любопытством, с снисхождением, с скрытой насмешкой.

Ксения тогда, к своему удивлению, нашлась, что ответить. Но это была не победа. Дома ее прорвало.

А потом… потом было примирение. Не нежное, не робкое. А жгучее, яростное, почти злое. Их ссора переросла в битву. Они срывали с друг друга одежду, как будто хотели добраться до самой сути, стереть все сомнения физической болью и наслаждением.

Она поверила. Поверила этому примирению, этой страсти. Решила, что это и есть та самая, настоящая правда их отношений. А все остальное – ее глупые, необоснованные страхи.

Как же она ошибалась. Как чудовищно, непростительно ошибалась.

И вот финал. Апофеоз ее глупости. На полу собственной кухни. Вцепившись в телефон. В полной, окончательной тишине.

«Когда же все пошло не так?» – снова прошептала она в пустоту.

Все пошло не так в тот самый момент, когда она, одинокая, измотанная тридцатилетняя женщина с двумя детьми и грудой проблем, поверила в сказку. Поверила, что принц на дорогом автомобиле может быть всерьез заинтересован в Золушке, застрявшей в своем «дне сурка».

Она медленно поднялась с пола. Ноги были ватными, в глазах стояла мутная пелена. Подошла к окну. За ним был ее мир. Серые панельные дома, голые деревья, припорошенные снегом машины. Реальный мир. Не мир стеклянных небоскребов и дорогих парфюмов.

Телефон снова завибрировал в руке. Снова он. Его имя подпрыгивало на экране, требуя ответа.

Она посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом. А потом медленно, очень медленно, провела пальцем по экрану. Не «отклонить вызов». А «отключить». Полное отключение звука.

Тишина снова воцарилась в квартире. Но теперь она была другого качества. Не звенящая, не истеричная. Тяжелая, гробовая, окончательная.

Мечта закончилась. Начался кошмар. А этот болезненный момент, этот пролог, наоборот, стал точкой отсчета, от которой ей предстояло отталкиваться, чтобы заново научиться дышать. Или задохнуться окончательно.

Глава 2

Звон будильника разрезал предрассветную тьму, резкий, безжалостный, как удар хлыста. Он впивался в сознание, вырывая из редких, обрывочных снов, где не было ни звонков, ни холодного кафеля, ни его имени на экране. Всего одна секунда блаженного неведения, а потом – щемящая пустота в груди, острая, как стекло. Привычная. Уже.

Ксения зажмурилась, инстинктивно потянувшись рукой к тумбочке, чтобы заглушить этот противный звук. Движение было отточено годами, но сегодня рука наткнулась на что-то холодное и гладкое. Телефон. Выключенный, молчащий. Орудие пытки, которое она сама же и обезвредила вчера вечером.

Она с силой шлепнула по кнопке будильника, и в комнате воцарилась тишина, густая и давящая. Из-за стенки послышался сонный плач Вани. Значит, ее будильник разбудил его. Очередное маленькое предательство, крошечная неудача в бесконечной череде ее материнских обязанностей.

«Вставать, – беззвучно приказала она себе. – Просто встать и двигаться».

Но тело не слушалось. Оно было тяжелым, словно налитым свинцом, а веки приклеились друг к другу. Не от усталости. От нежелания. От страха перед этим днем, который будет точной копией вчерашнего, позавчерашнего, дня месяца назад. День сурка. Заезженная пластинка, которую она была обречена слушать вечность.

Следом за Ваней завозилась Наташа. Послышались шаги, потом топот, и в дверь спальни постучали.

– Мам, я не могу найти синюю заколку! Ту самую, с единорогом! – голос семилетней дочери был тонким, требовательным, готовым в любую секунду сорваться в истерику.

– Сейчас, солнышко, сейчас найду, – выдавила Ксения, с трудом отрывая голову от подушки.

Она поднялась с кровати. Пол был холодным. Комната – темной. Она не включала свет, двигаясь на ощупь, как заключенная в своей собственной камере. Натянула старый растянутый халат, когда-то мягкий и пушистый, а сейчас похожий на шкуру дохлого животного.

В прихожей царил хаос, привычный и удручающий. Куртки, сандалии, рюкзаки, разбросанные игрушки – все это жило своей жизнью, подчиняясь лишь одному закону: закону максимального неудобства для Ксении.

Ваня, ее четырехлетний сын, сидел на полу посреди этого месива и ревел. Не плакал, а именно ревел, закатив глаза и выгнув спину.

– Не хочу эти носки! Они кусаются! – вопил он, сдирая с ног вполне обычные, мягкие носки с машинками.

– Ванюша, они не кусаются, они новые, – попыталась уговорить его Ксения, опускаясь на корточки. Голова гудела.

– Кусаются! Хочу старые!

– Старые порвались, помнишь? Мы их выбросили.

– Не-е-е-е! – его крик достиг такой частоты, что у Ксении заложило уши. – Не хочу-у-у!

Она закрыла глаза на секунду, пытаясь собрать в кулак всю свое терпение, всю свою выдержку, которых с каждым днем оставалось все меньше. Где-то в глубине души шевельнулось знакомое чувство вины. Вины за то, что она не может купить ему носки получше, которые не «кусались». Вины за то, что у нее не хватает сил и фантазии придумать игру, чтобы уговорить его. Вины за то, что этот детский плач вместо нежности вызывал в ней лишь раздражение и желание закричать самой.

– Ваня, пожалуйста, – ее голос прозвучал сдавленно, почти шепотом. – Маме нужно на работу. Одень носки, а я найду Наташину заколку.

– Не-е-ет!

Она глубоко вдохнула, чувствуя, как по телу разливается знакомая, тягучая усталость. Усталость, которая была ее верной спутницей, ее второй кожей. Она больше не пыталась его уговаривать. Просто взяла носки, схватила Ванину ногу и быстрым, почти механическим движением натянула их. Он зашелся в новом витке плача, но она уже не реагировала. Просто подняла его, поставила на ноги и потянула в ванную умываться.

Наташа стояла посреди коридора, скрестив руки, с надутыми губами. Ее длинные светлые волосы вихрем торчали в разные стороны.

– Заколка, мам! Где она?

– Ищу, Наташ, видишь же, я ищу.

Ксения прошлёпала в спальню, откинула одеяло, заглянула под кровать. Ничего. Потом в гостиную, под диван. Там валялись фантики, кубики и пыльные комья. Наконец, она нашла ее. Ту самую, с блестящим единорогом. Она закатилась за батарею. Ксения сунула руку в пыльную паутину, вытащила заколку, сдула с нее серые клочья и протянула дочери.

– Вот, держи.

– Она грязная! – Наташа поморщилась.

– Сейчас протрем, – Ксения провела по заколке рукавом халата. – Вот, смотри, чистая.

Наташа с недовольным видом взяла заколку и побрела к ванной, бормоча что-то себе под нос про то, что «никто ее не понимает и не любит».

Ксения вернулась на кухню. Кофе в чашке, которую она налила себе еще до того, как разниматься с детьми, уже остыл. Он был темным, горьким и холодным. Как ее жизнь. Она сделала большой глоток, почти не чувствуя вкуса. Просто ритуал. Автоматизм. Кофеин должен был запустить двигатель, заставить ее функционировать.

Пока дети возились в ванной, она начала собирать завтрак. Бутерброды с сыром. Наташе – без корочки, Ване – разрезанные на четыре квадратика. Яблоки, почищенные и нарезанные дольками. Все это упаковывалось в пластиковые контейнеры, которые потом полетят в рюкзаки. Движения ее были резкими, угловатыми. Она с силой хлопала дверцей холодильника, со звоном ставила кастрюлю на плиту, чтобы сварить им кашу.

В голове стучала одна-единственная мысль: «Успеть. Успеть все. Не опоздать». Мысль, вытесняющая все остальные. Страх опоздания был сильнее страха одиночества, сильнее боли от вчерашнего предательства. Потому что опоздание – это выговор. Это вычет из зарплаты. А зарплата – это ипотека, еда, кружки для Наташи, новые носки для Вани, которые не «кусаются». Это реальность. А все остальное – сказки для глупых женщин, верящих в принцев на дорогих автомобилях.

Она резко тряхнула головой, пытаясь отогнать навязчивый образ. Не сейчас. Нельзя. Сегодня нельзя думать о нем. Сегодня нужно выживать.

Накормить детей было отдельным квестом. Ваня устроил бунт против манной каши, требовал «шоколадных хлопьев», которых в доме не было. Наташа ковырялась в тарелке, размазывая кашу по столу и рассказывая длинную, бессвязную историю про девочку из садика, которая взяла ее куклу без спроса.

– Ешь, Наташа, – повторяла Ксения, глядя в окно, где медленно светало, окрашивая серые облака в грязно-розовый цвет. – Ешь быстрее.

– Я не голодная!

– Ты всегда не голодная утром, а потом в саду плачешь, что есть хочешь. Ешь.

В ее голосе прозвучали металлические нотки, которые она сама ненавидела. Нотки своей собственной матери, вечно уставшей, вечно раздраженной. Она становилась ею. С каждым днем все больше.

Наконец, завтрак был окончен. Одевание. Война на надевание курток и застегивание молний. Поиск второй варежки. Ваня снова расплакался, потому что его шапка «давила на уши». Ксения, почти не глядя, натянула ему другую, старую, которую нашла в ящике. Он хныкал, но уже слабее.

Она вытолкала их из квартиры, в лифт, на улицу. Морозный воздух обжег легкие. Она судорожно застегнула свою старую, потертую дубленку, не глядя на проезжавшие мимо иномарки. Не его. Его там не было. И не будет.

Сначала детский сад. Она завела Ванину руку в свою, а Наташа шла чуть впереди, подпрыгивая на сугробах. У ворот сада Ваня, как всегда, уцепился за ее куртку.

– Не хочу-у-у! Мама, не уходи!

– Мне нужно на работу, сынок. Будешь играть с ребятами, хорошо?

– Не хочу-у-у!

Воспитательница, женщина с усталым лицом и в ярком халате, с привычной улыбкой отлепила его от Ксении.

– Ванюша, пойдем, у нас там новые машинки! – повела она его, а он, оборачиваясь и плача, покорно побрел за ней.

Ксения почувствовала привычный укол в сердце. Укол вины и боли. Она каждый день отрывала от себя своего ребенка, зная, что он несчастен. И каждый день делала это снова.

Потом школа. Наташа, наконец-то успокоившаяся, побежала к подружкам, даже не попрощавшись. Ксения смотрела ей вслед, на ее розовый рюкзак, и думала о том, что дочь отдаляется от нее с каждым днем. Становится самостоятельной. И скоро, очень скоро, она вообще перестанет в ней нуждаться. А что останется ей? Только эта серая, монотонная работа и пустая квартира.

Она развернулась и пошла к автобусной остановке. Дорога на работу. Еще один ритуал.

Автобус был, как всегда, битком. Пахло влажной одеждой, перегаром и чьими-то дешевыми духами. Ксения втиснулась в угол у окна, ухватившись за поручень. Лица вокруг были серые, усталые, потрепанные. Каждое утро она видела одних и тех же людей. Женщину с огромной сумкой, набитой, похоже, всяким хламом. Молодого парня в наушниках, который безостановочно дремал. Пенсионерку с тележкой, которая ехала, наверное, на рынок. Они были частью ее пейзажа, такими же статистами в ее личном «дне сурка», как и она в их.

Она смотрела в запотевшее стекло, на мелькавшие за ним однотипные дома, рекламные щиты, голые деревья. Мысли текли лениво, вязко, как патока. Она пыталась не думать. Просто смотреть. Но из щелей памяти выползали обрывки.

Его смех. Низкий, грудной, от которого по телу разливалось приятное тепло. Как он смотрел на нее за ужином, положив подбородок на сложенные руки. Смотрел так, словно больше на свете не было ничего интереснее. Его пальцы, переплетенные с ее пальцами. Сильные, уверенные.

«Хватит!» – мысленно крикнула она себе. – «Его нет. И не было. Был мираж. Была иллюзия, которую ты сама себе придумала, потому что была слишком одинока и слишком несчастна».

Она с силой сжала поручень. Боль в пальцах принесла небольшое облегчение. Реальную, физическую боль было легче переносить, чем ту, что разъедала ее изнутри.

Работа. Контора. Небольшой офис фирмы, занимающейся продажей сантехники. Ее рабочий стол стоял в общем зале, заваленном папками, образцами кафеля и счетами. Запах пыли, бумаги и чуть уловимый – клея.

– Привет, – буркнула ей коллега, Людмила Петровна, женщина предпенсионного возраста, вечно всем недовольная. – Опять эти идиоты из бухгалтерии отчет задерживают. Совсем с ума посходили.

Ксения кивнула, не в силах выдавить из себя улыбку. Она повесила куртку, села за компьютер. Монитор замигал, загружаясь. Ей нужно было проверить входящие заказы, сверить остатки на складе, оформить несколько накладных. Работа, которую она делала с закрытыми глазами. Которая не требовала ни мозгов, ни души. Только присутствия тела.

Она включила компьютер и уставилась в экран. Цифры, наименования, суммы. Все плыло перед глазами. Она делала одну операцию за другой, ее пальцы сами помнили последовательность действий. Тело работало, а сознание было где-то далеко.

Она сглотнула комок в горле и с еще большим остервенением набросилась на работу. Печатала быстрее. Звонила на склад, и ее голос звучал резко, почти грубо. Она пыталась заглушить внутреннюю боль внешней активностью. Забить ее рутиной.

Обеденный перерыв. Она не пошла в столовую. Достала из сумки свой контейнер – вчерашние макароны с котлетой. Ела, не ощущая вкуса, уставившись в стену. Коллеги болтали о чем-то своем, о сериалах, о детях, о скидках в супермаркете. Их смех резал слух. Они были частью этого нормального, обычного мира. А она – нет. Она была изгоем. Женщиной, которую бросили. Опять.

Алексей, ее бывший муж, бросил ее ради молоденькой секретарши. Сейчас он был с ней, а Ксения осталась одна с двумя детьми, с ипотекой, с этой работой. Счастье оказалось мыльным пузырем, который лопнул, обрызгав ее лицо ледяной грязью.

Она доела макароны, выпила стакан воды и снова уткнулась в монитор. Вторая половина дня тянулась еще медленнее. Часы, казалось, остановились. Каждая минута была пыткой. Она смотрела на время в углу экрана и мысленно делила оставшиеся часы на минуты, минуты – на секунды. Это была ее маленькая игра на выживание.

Наконец, шесть часов. Она выключила компьютер, почти бегом направилась к гардеробу. Ей нужно было успеть в детский сад до семи, иначе придется платить за дополнительный час.

На улице уже совсем стемнело. Фонари отбрасывали на снег желтые, неестественные пятна. Она снова втиснулась в автобус, снова дышала этим спертым воздухом, снова видела те же самые усталые лица.

В детском саду Ваня сидел один в раздевалке, уткнувшись носом в колени. Воспитательница бросила на Ксению укоризненный взгляд.

– Он сегодня весь день плакал. Ни с кем не играл. Говорит, что вы ему новые носки купили, которые кусаются.

Ксения ничего не ответила. Просто взяла Ванину руку, одела его молча и вышла на улицу. Он не плакал, просто шел, понуро опустив голову. Она хотела взять его на руки, прижать к себе, извиниться. Но у нее не было сил. Совсем.

Дома ее ждала Наташа, которую забрала из школы соседка, тетя Марина, за небольшую плату. Девочка смотрела телевизор.

– Мам, что на ужин? Я хочу жареную картошку!

– Сейчас, – бросила Ксения, скидывая куртку и бросая сумку на стул.

Она прошла на кухню. Включила свет. И вот она – ее вечная тюрьма. Плита, холодильник, раковина, полная немытой посуды. Место, где она проводила свои вечера. Место, где когда-то, всего пару недель назад, он готовил завтрак. Стоял вот здесь, у этой плиты, в своей дорогой рубашке, и смеялся, когда Наташа облепила его тестом.

Ксения резко отвернулась, схватила с пола картошку и начала чистить ее так яростно, что кожура летела во все стороны. Она резала лук, и слезы текли из глаз, но это были слезы от лука, только от лука. Она жарила картошку, помешивала ее, и все ее существо кричало от несправедливости. Почему? Почему ей всегда приходится так тяжело? Почему она всегда оказывается в роли жертвы? Что она сделала не так?

Ужин прошел в тишине. Наташа что-то болтала, но Ксения почти не слушала. Она автоматически подкладывала детям еду, сама ковырялась в тарелке. Еда была безвкусной. Как и все вокруг.

Потом была уборка. Мытье посуды. Стирка. Разбросанные игрушки, которые нужно собрать. Проверить уроки у Наташи. Искупать Ваню. Прочитать сказку. Уложить их спать.

Она выполняла все эти действия, как запрограммированный робот. Ее тело двигалось, а душа отсутствовала. Она была тенью. Призраком, который обслуживал жизнь своих детей, свою жизнь, но в этой жизни не было ее самой. Той, которой она была когда-то. С мечтами, желаниями, амбициями.

Все это стерлось в пыль. В прах. Под грузом бесконечных обязанностей, счетов, ипотеки, необходимости выживать.

Наконец, дети уснули. В квартире воцарилась тишина. Та самая, звенящая, которую она уже слышала утром. Она прошла в гостиную, погасила свет и села на диван в темноте, поджав под себя ноги.

Она сидела так долго, не двигаясь, глядя в одну точку в окне, где горел огонек какого-то далекого здания. Она чувствовала себя абсолютно пустой. Выжженной. Обслуживающим персоналом для собственной жизни. Персоналом, которому не платят зарплату, не говорят спасибо и не дают отгулов.

И где-то там, в этом большом городе, залитом огнями, был он. А она сидела здесь, в темноте, и пыталась собрать осколки своего разбитого «дня сурка» в нечто, что можно было бы снова назвать жизнью.

Но осколки были слишком мелкими, а руки – слишком уставшими, чтобы склеить их обратно.

Глава 3

Война за йогурт началась, как всегда, внезапно и без объявления. Наташа, стоя у полки с молочными продуктами, упиралась руками в боки и смотрела на маму взглядом, не терпящим возражений.

– Ма-ам, ну купи шоколадный! С котятами! – ее голос, тонкий и пронзительный, резал уши, сливаясь с оглушительным гимном супермаркета – грохотом тележек, щелканьем касс, бормотанием десятков людей.

– Наташ, мы договаривались. Только обычный. Белый. Шоколадный – это на выходные, – Ксения пыталась говорить спокойно, но внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. Эта битва была ежевечерним ритуалом, изматывающим до последней капли сил.

– Но он невкусный! – нота в голосе дочери достигла критической частоты, предвещая истерику. Ваня, сидящий в тележке, начал подвывать, чувствуя напряжение.

Ксения закрыла глаза на секунду. Она стояла здесь, в этом ярко освещенном аду, между полками, заваленными изобилием, которое лишь подчеркивало скудость ее возможностей. Она чувствовала себя выжатой, как лимон. Весь день на работе прошел в сумасшедшем ритме, потом детский сад, школа, дорога, и теперь – этот поход за продуктами, который всегда превращался в испытание на прочность. Деньги в кошельке приходилось рассчитывать до копейки, и каждая лишняя трата на «йогурт с котятами» означала, что в конце месяца не хватит на что-то более важное. На лекарства. На ту же ипотеку.

– Наташа, нет. Точка, – ее собственный голос прозвучал чужим, сдавленным. – Бери обычный, или не будем брать ничего.

Девочка фыркнула, схватила с полки баночку белого йогурта и с таким видом, будто это была отрава, швырнула ее в тележку. Йогурт угодил прямо по Ваниной руке. Мальчик заревел уже по-настоящему.

– Тише, Ваня, все хорошо, – автоматически пробормотала Ксения, пытаясь укачать тележку, которая от ее движений лишь сильнее раскачивалась, задевая полки.

Она чувствовала на себе взгляды других покупателей. Осуждающие, сочувствующие, равнодушные. Еще одна неуправляемая мамаша с орущими детьми. Часть пейзажа. Она ненавидела эти взгляды. Ненавидела себя в этот момент. Ненавидела эту бесконечную борьбу за выживание, где даже выбор йогурта превращался в поле боя.

Ей нужно было успокоить Ваню. И сделать это быстро. Она вспомнила, что на верхней полке, куда обычно раскладывали новые товары или акционные позиции, иногда появлялись те самые йогурты «с котятами», но в большой упаковке, по акции. Возможно, это был шанс. Купить большую пачку, уговорить Наташу есть по баночке в день, и это вышло бы даже дешевле, чем покупать маленькие порции.