Сказка для взрослых. Книга третья

Глава 1

Тишина была густой, тягучей, как смола. Она не просто отсутствовала – она материализовалась, заполнила собой каждый сантиметр крошечной комнаты, вдавилась в стены, прилипла к потолку, легла тяжелым, неподвижным покрывалом на Юлю. Она лежала на спине, уставившись в потолок, в трещину, которая расходилась от угла лучами застывшей молнии. Она знала эту трещину наизусть. Каждый ее изгиб, каждое ответвление, каждый крошечный скол штукатурки. За эти несколько дней – а может, недель; время потеряло свою форму и текло, как расплавленное стекло, бесформенно и опаляющее – она изучила потолок лучше, чем когда-либо изучала чье-либо лицо.

Она не плакала. Слез не было. Они остались там, в прихожей Игоря, высохли на ее щеках вместе с последними крупицами надежды. Теперь внутри была пустыня. Выжженная, раскаленная, безжизненная равнина, по которой лишь изредка проносились пыльные вихри былых ощущений – призрачное прикосновение его руки, обжигающий стыд от слов Виктора, холодящая пустота в глазах Арсения. Они пролетали, не задерживаясь, не вызывая больше ни боли, ни гнева. Лишь легкую, почти научную констатацию факта: да, это было. Со мной.

Дверь скрипнула. Юля не повернула головы. Она знала, что это Марина. Регулярно, как по расписанию: скрип открывающейся двери, тяжелые шаги, стук тарелки о поверхность тумбочки. Потом – тихий вздох, который был красноречивее любых слов. Вздох сожаления, усталости, может, даже легкого раздражения. Потом шаги удалялись, дверь закрывалась. Ритуал был отработан до автоматизма.

Сегодня шаги задержались. Юля чувствовала на себе взгляд Марины, тяжелый, испытующий. Она продолжала смотреть в потолок.

– Супу сварила, – голос Марины был хриплым от утренних сигарет, но в нем не было привычной едкой нотки. Он был плоским, как и все вокруг. – Куриный. Настоящий, не из пакета. Вставай, поешь горяченького.

Юля не ответила. Ее тело было ватным, невесомым и одновременно невероятно тяжелым, будто его приковали цепями к панцирю кровати. Мысль о том, чтобы подняться, сесть, взять ложку, поднести ее ко рту, прожевать, проглотить – казалась титаническим, невозможным трудом. Проще было лежать. Смотреть в трещину. Дышать. Иногда даже дыхание казалось ей изнуряющей работой.

Она слышала, как Марина подошла ближе. Из периферийного зрения Юля видела ее растоптанные тапочки и край выцветшего халата.

– Юль, ну сколько можно? – в голосе Марины прорвалось нетерпение, но она тут же его подавила. – Лежишь тут как бревно. Мир с конца не рухнул. Мужик ушел. Да, жаль, хороший мужик. Но не последний же на земле.

Слова долетали до Юли как сквозь толстое стекло. Искаженные, приглушенные, лишенные смысла. «Мужик ушел». Это была не просто констатация факта. Это был приговор. Игорь был не просто «мужиком». Он был мостом, перекинутым через пропасть ее прошлого. Он был светом в конце тоннеля, полного грязи, пошлости и саморазрушения. Она ухватилась за этот свет из последних сил, окровавленными пальцами, почти не веря в свою удачу. И вот мост рухнул. Свет погас. И она снова лежала на дне. Но это дно было теперь гораздо глубже, темнее и холоднее, чем все предыдущие.

Тогда, после Арсения, было отчаяние. Была ярость. Было дикое, животное желание заглушить боль алкоголем, чужими прикосновениями, самоуничтожением. Это была активная, агрессивная стадия падения. Теперь же наступила стадия полного паралича. Энергии не было даже на саморазрушение.

– Вчерашний так и не тронула, – констатировала Марина, забирая с тумбочки тарелку с застывшим, покрывшимся жирной пленкой супом. – Сегодняшний остынет. Деньги на ветер.

Юля медленно перевела взгляд с потолка на лицо Марины. Оно было осунувшимся, усталым. В глазах, обычно таких колких и насмешливых, читалась беспомощность. Эта беспомощность была страшнее любой ругани. Марина, ее последний оплот, ее грубый, но верный ангел-хранитель, тоже не знала, что делать.

– Не хочу, – прошептала Юля. Ее голос был тихим, безжизненным, чужим. Он скрипел от неиспользования, как ржавая дверная петля.

– А чего ты хочешь? – спросила Марина, садясь на край кровати. Пружины жалобно заскрипели под ее весом. – Лежать и сгнить заживо? Он этого стоит?

Игорь. Стоило ли произносить его имя? Оно отзывалось внутри не болью, а великой, вселенской пустотой. Он был не просто мужчиной, который не смог принять ее прошлое. Он был олицетворением того будущего, которое она позволила себе помечтать. Будущего с честностью, с доверием, с уважением. С близостью, которая была не транзакцией, не актом агрессии или самоутверждения, а пронзительной, исцеляющей. Рассказывая ему всю правду, она не просто признавалась в грехах. Она вручала ему самую обожженную, самую уродливую часть своей души, надеясь, что его руки будут достаточно нежны, чтобы принять ее. И он отшатнулся. Ее правда оказалась слишком тяжелой, слишком грязной, слишком чудовищной.

– Это не он, – снова прошептала она, возвращая взгляд к трещине на потолке. Это было легче, чем смотреть в глаза Марине. – Это я. Я не стою ничего.

– Вот это бред собачий, – отрезала Марина, но без привычной огрызки. В ее голосе прозвучала усталая жалость. – Целый день тебя слушаю. Умная такая, красивая, бизнес свой начала. А сейчас – «я ничего не стою». Кого ты обманываешь? Себя?

Юля закрыла глаза. Внутренняя пустыня зашевелилась. Пыльные вихри воспоминаний начали сходиться в один, оглушительный смерч.

Игорь. Их первая ночь. Его руки, такие бережные, вопрошающие. Его шепот: «Тебе удобно? Хочешь, чтобы я остановился?» И ее слезы. Слезы облегчения, оттого что ее тело наконец-то не брали штурмом, не использовали, не изучали как диковинку, а любили. Ее ответ: «Нет. Не останавливайся. Пожалуйста». И его губы на ее веках, соленых от слез. «Я здесь. Я с тобой».

Ложь. Все это оказалось ложью. Он не был с ней. Не до конца. Он был с той Юлей, которую придумал, – сильной, умной, немного грустной, но чистой. Он не был с Юлей-Анжеликой, с Юлей, которая за деньги принимала в своем теле чужие фантазии, которая научилась стонать с нужной тональностью, которая могла мысленно составлять список покупок, пока ее тело механически двигалось под тучным телом какого-нибудь бизнесмена. Он не был с Юлей, которая, будучи загнанной в угол, снова побежала на зов своего демона, на зов Виктора, и утопила свой страх в немой, яростной схватке с ним.

Она открыла глаза. Пустыня внутри снова замерла. Смерч утих, оставив после себя лишь новый слой песка на ее иссохшей душе.

– Он сказал: «Я не могу», – вдруг произнесла она вслух, и эти два слова прозвучали как окончательный диагноз.

– Ну и черт с ним! – Марина резко встала, и кровать качнулась. – Слушай, я тебе сейчас как по нотам разложу. Ты думаешь, я не знаю, что такое дно? Я там жила, снимала квартиру, делала ремонт! Муж пил, бил, потом ушел к молоденькой. Я одна с ребенком на руках, работы нет, денег нет. Хотелось вскрыть вены на этом самом потолке, который ты вот уже который день изучаешь! Но я не стала. Потому что поняла: никто тебя не вытащит. Ни один мужик. Ни одна подруга. Только сама. Или сдохнешь. Третьего не дано.

Юля слушала, но слова отскакивали от нее, как горох от стены. Чужой опыт, чужая боль. Ей было все равно. Ей было все равно на Марину, на Игоря, на Виктора, на весь мир. Апатия была ее коконом, ее защитой. Пока она лежала неподвижно, не чувствуя ничего, она была в безопасности. Нельзя было причинить боль тому, кто уже не чувствует. Нельзя было разочаровать того, кто уже не надеется.

Марина постояла еще минуту, покачала головой и вышла, громко хлопнув дверью. Скрип, шаги, стук тарелки – ритуал завершился.

Тишина снова сгустилась. Юля перевела взгляд на окно. Занавеска была задёрнута, но сквозь щель пробивался тусклый свет петербургского дня. Серый, безнадежный. Она вспомнила свое первое утро в этом городе, в стерильной, бездушной квартире Виктора. Она тогда плакала, сидя на холодном кафеле в ванной. Теперь ей хотелось, чтобы можно было снова заплакать. Слезы означали бы, что что-то еще живо. Что есть хоть капля влаги в этой выжженной пустыне.

Но там была только пыль. Пыль ее иллюзий, пыль ее разбитых надежд, пыль ее собственного «я», которое она растеряла по всему городу – в дорогих отелях, в студии Арсения, в казенной квартире Виктора, в прихожей Игоря.

Она снова уставилась в потолок. Трещина казалась ей единственной постоянной величиной в ее жизни. Она была здесь до нее и, наверное, останется после. Она была похожа на карту. Карту ее души. Запутанная, непредсказуемая, с тупиковыми ответвлениями и сломанной главной линией. И где-то там, в самом ее центре, была глубокая, темная расщелина. Дно. Второе издание. Исправленное и дополненное.

Она закрыла глаза, пытаясь заставить себя уснуть. Сон был единственным побегом. Но и там ее теперь поджидали тени. Тень Виктора с его ледяным презрением. Тень Игоря с его каменным лицом. И тень ее самой – Анжелики, которая смотрела на нее с безразличной, профессиональной улыбкой, словно говоря: «Ну что, наигралась в честность? Возвращайся в строй. Это все, на что ты годишься».

Она снова открыла глаза. Бежать было некуда. Приходилось оставаться здесь, в этой комнате, в этом теле, с этой трещиной в потолке и с этой великой, всепоглощающей пустотой внутри. Она не чувствовала ничего. И в этом отсутствии чувств была такая мучительная, такая всеобъемлющая боль, которую никакие слезы не могли бы выразить. Это была боль небытия. Боль того, кто перестал бороться, потому что понял – битва проиграна еще до ее начала.

Глава 2

Скрип двери прозвучал на этот раз громче, почти как выстрел, нарушая мертвящую тишину, в которой Юля существовала уже не знала сколько дней. Она не пошевелилась, продолжая вжиматься в подушку, следить взглядом за привычной траекторией трещины на потолке. Это был ее якорь, единственная точка отсчета в расплывчатом мире без времени и чувств.

Но сегодня ритуал нарушился. Шаги Марины не направились к тумбочке. Они прозвучали прямо над ней. Юля ощутила ее присутствие кожей – плотное, теплое, нарушающее стерильность ее отчаяния.

– Всё, – раздался над ней голос Марины, но он был не хриплым от сна, а звенящим от сдержанного гнева. – Хватит. Подъем.

Юля медленно перевела на нее взгляд. Марина стояла, подбоченясь, в своем выцветшем халате, но поза ее была не привычной уставшей, а собранной, почти воинственной. Лицо осунулось еще сильнее, но в глазах, обычно прятавших боль за насмешкой, горел твердый, непримиримый огонь.

– Встаю, – прошептала Юля, не двигаясь с места. Голос был чужим, слабым.

– Не врешь. Лежишь, как бревно, четвертый день. Я считаю. Еду ношу, суп варю, а ты тут в благородной тоске изводишься. Концерт для избранных закончен. Вставай. Сейчас.

– Отстань, Марина. – Фраза вышла безжизненной, просьбой, скорее констатирующей факт, чем выражающей желание.

– Не отстану! – Марина резко наклонилась, схватила ее за плечо. Ее пальцы были цепкими и сильными, они впились в тело Юли сквозь тонкую ткань ночнушки, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Это было первое по-настоящему осязаемое ощущение за все эти дни – не ватная пустота, а чужая, грубая сила. – Я не для того тебя с того света откачивала, чтобы ты сейчас, когда уже, казалось бы, на ноги встала, опять в дерьмо бултыхнулась! Слышишь? Вставай!

Она дернула ее за плечо, пытаясь приподнять. Юля сопротивлялась инерцией своего тела, тяжелого и безвольного.

– Оставь меня! – это уже был не шепот, а сдавленный крик. Внутри что-то кольнуло. Первая вспышка чего-то, что не было апатией. Раздражение.

– Не оставлю! – Марина отпустила ее плечо, но не отошла. Она дышала тяжело, ее грудь вздымалась под халатом. – Пока дышишь – не оставлю. Пока в моей квартире живешь – не оставлю. Рассказывать будешь, что случилось. Всё. От первого до последнего слова. Я не Игорь твой, меня твоим прошлым не шокируешь. Давай, выкладывай. Что он такого узнал, что сбежал, как черт от ладана?

Имя Игоря, произнесенное вслух, обожгло Юлю, как раскаленное железо. Она зажмурилась, пытаясь отгородиться, уйти обратно в свою раковину небытия. Но дверь в нее уже приоткрыли, и туда проникали резкие, неудобные звуки реальности.

– Он… он всё узнал, – выдавила она, поворачиваясь лицом к стене. Прохладная шершавая поверхность стала новым убежищем. – Всю правду. О Викторе. О… работе.

– Работе? – Марина фыркнула. – Назови вещи своими именами, не прячься за слова. О том, что ты была проституткой. Так?

Слово, грубое, нецензурное, повисло в воздухе, ударив Юлю с новой силой. Она сама его боялась, сама избегала, предпочитая эвфемизмы – «сопровождение», «Анжелика». А Марина вырвала его и швырнула ей в лицо, как камень.

– Да! – закричала Юля в стену, и ее голос сорвался на истерический визг. – Да, была! Доволен?! – Слез по-прежнему не было, только сухая, надрывающая горло спазма.

– А он что думал? – голос Марины стал ядовитым. – Что ты монашка из захолустья? Что ты тут на лимонад себе зарабатывала? Ты ему с самого начала сказала, кто ты есть?

Юля молчала, вжимаясь в стену. Стыд, жгучий и прожигающий насквозь, затмил на мгновение даже апатию.

– Я… я сказала, что были сложности, плохие отношения… Он сказал, что ему важно, кто я сейчас.

– Ну вот, соврала по умолчанию, – резюмировала Марина безжалостно. – А когда правда всплыла – удивился, бедняжка. Не выдержал его рыцарский дух. А ты-то чего хотела? Что он тебя, грешную, к своей белой ручке прижмет и простит, как в сказке?

– Он был не таким! – отчаянно выдохнула Юля, переворачиваясь на спину. Ей пришлось смотреть на Марину, на ее осунувшееся, жесткое лицо. – Он был добрым! Сильным! Он… он видел во мне личность!

– Личность? – Марина изобразила что-то похожее на улыбку, но получился оскал. – Какую личность? Ту, которую он сам себе придумал? Чистую, невинную, чуть замученную жизнью? А когда увидел настоящую – ту, которая выживала как умела, которая падала, которая маралась – испугался? Так это не он сильный не оказался, детка. Это ты до сих пор в розовых очках ходишь.

– Он имел право! – крикнула Юля, и в ее голосе впервые зазвучали нотки не просто раздражения, а настоящей, пусть и слабой, ярости. – Он имел право не хотеть это! Не хотеть женщину, которую… которую трогали десятки чужих рук!

– Ага, имел право! – парировала Марина. – Имел. И он своим правом воспользовался. Ушел. А ты что делаешь? Лежишь и помираешь. Знаешь, как это называется? Детский сад. Истерика у брошенной куклы.

– Я не кукла! – Юля попыталась сесть, но тело не слушалось, закружилась голова. Она оперлась на локоть, тяжело дыша. – Мне больно! Понимаешь? Больно! Я ему доверилась! Я ему всё отдала!

– Что отдала? – Марина склонилась над ней, ее лицо было теперь совсем близко. Глаза сверлили, не давая отвести взгляд. – Сердце? Душу? Или опять искала в нем папу, который придет и все исправит? Который спасет тебя от самой себя?

Юля замерла. Слово «папа» отозвалось внутри глухим, болезненным ударом. Ее собственный отец, тихий, забитый жизнью человек, который всегда прятался за газетой от проблем, который никогда не защитил, не подставил плечо. Он был тенью в ее жизни. И да, она всегда бессознательно искала в мужчинах ту силу, ту опору, которую недополучила. Виктор с его властной, подавляющей харизмой. Игорь с его спокойной, взрослой уверенностью.

– Молчишь? – Марина выпрямилась, удовлетворенно кивнув. – Значит, попала в точку. В каждом мужчине ты ищешь не мужа, не партнера, а папу. Чтобы он тебя пожалел, пригрел, взял на ручки и сказал: «Не бойся, детка, я все устрою». А когда оказывается, что они все, в общем-то, обычные мужики, со своими тараканами и слабостями, и спасать тебя никто не обязан – ты в обморок падаешь. Виктор тебя не спас, а сломал. Егор не спас, а предал. Арсений не спас, а использовал. Игорь… Игорь просто честно сбежал, не став обещать того, чего не мог выполнить. Самый адекватный из твоего списка, по-моему.

Каждое имя было новым ударом хлыста. Марина не щадила ее, выворачивая наружу все ее больные, тщательно скрываемые даже от самой себя раны. Она говорила ту правду, от которой Юля бежала все эти годы, прикрываясь романтическими иллюзиями, жалостью к себе, поиском «настоящей любви».

– Хватит… – простонала Юля, закрывая лицо руками. Ей хотелось, чтобы Марина исчезла, чтобы комната снова поглотила ее, чтобы наступила привычная, ничего не значащая пустота.

– Не хватит! – Марина отдернула ее руки от лица. Ее хватка была железной. – Слушай меня, дура ты этакая! Слушай хорошенько! Хватит искать папу в каждом мужчине! Ты либо сдохнешь тут как щенок, либо встанешь и начнешь драться. За себя. Одну.

Фраза прозвучала как приговор. Как последнее, что она услышит в этой жизни. «Сдохнешь как щенок». Образ был настолько жалким, настолько унизительным, что впервые за эти долгие дни в груди Юли что-то дрогнуло. Не боль, не отчаяние. Нечто горячее, острое, рвущееся наружу.

– Я не щенок, – прошипела она, и ее глаза впервые сфокусировались на Марине по-настоящему, не сквозь пелену апатии, а с внезапной, пронзительной ясностью.

– А кто? – Марина не отступала. – Кто ты сейчас? Лежишь, не ешь, не пьешь, на мир смотреть не хочешь. Это не щенок? Это тварь дрожащая, которая права не имеет. Та самая, о которой твой первый «папочка», Виктор, говорил.

Имя Виктора, произнесенное в этом контексте, стало последней каплей. Та самая тварь дрожащая. Фраза из их первого разговора в машине. Он всегда видел в ней это. И она, такая наивная, такая жаждущая сильной руки, позволила ему это видеть. А теперь, после всего, она сама превратилась в это.

– Заткнись! – крик вырвался из самой глотки, хриплый, полный неподдельной ярости. Юля рванулась, наконец оттолкнув руку Марины. Она села на кровати, голова закружилась, но она упиралась руками в матрас, стараясь удержать равновесие. Тело дрожало от нахлынувших эмоций. – Заткнись, я сказала! Ты ничего не понимаешь!

– О! – Марина отступила на шаг, и на ее лице впервые за весь разговор мелькнуло нечто похожее на удовлетворение. – Пошло-поехало. Наконец-то. Не нытье, а злость. Нормально. На меня злись, давай. Я крепкая, выдержу. На Игоря злись, на Виктора, на всех их. А лучше всего – на саму себя злись! Потому что только сама ты во всем этом виновата.

– Я знаю! – закричала Юля, и голос ее сорвался. В глазах наконец-то выступили предательские слезы. Не тихие слезы отчаяния, а горячие, соленые, ядовитые слезы ярости и унижения. – Я знаю, что виновата! Виновата, что была такой дурой! Виновата, что повелась на его слова! Виновата, что не смогла остановиться! Виновата, что рассказала Игорю! Виновата, что снова побежала к Виктору! Я – ошибка! Я – никто!

Она рыдала теперь, громко, взахлеб, сотрясаясь от спазм. Слезы текли по ее лицу, смывая с него оцепенение. Они были болезненными, как кислота, но они были чувством. Чувством жгучего, всепоглощающего стыда и гнева. В первую очередь – на саму себя.

Марина не подходила, не пыталась утешить. Она стояла и смотрела, сложив руки на груди, дав ей выплакаться. Выплакать ту многодневную отраву, что скопилась внутри.

Когда рыдания пошли на убыль, сменившись прерывистыми всхлипами, Марина сказала уже гораздо тише, почти мягко:

– Вот и хорошо. Плачь. Только слезами горючими и отмыться можно от этой грязи. Но запомни, Юлька. Ты не ошибка. И не никто. Ты – человек. Который накосячил. Которому было больно. Который выживал как мог. А сейчас тебе предстоит самая сложная работа. Не с мужчинами разбираться, а с собой. Стать себе не папой, а… матерью. Жесткой, требовательной, но справедливой. Которая не даст себе сдохнуть как щенку. Которая заставит себя встать и пойти. ОДНУ.

Юля сидела, сгорбившись, утирая лицо рукавом. Тело было разбитым, голова раскалывалась, но внутри что-то перевернулось. Пустыня все еще была там, но по ней прошелся ураган, сметая песчаные заносы. И сквозь расчищенное пространство пробился первый, слабый, но живой росток. Росток злости. Не на Марину. Не на Игоря. На саму себя. За свою слабость. За свое падение. За то, что позволила всем им – Виктору, Егору, Арсению, клиентам, даже Игорю – определять ее ценность.

Она подняла голову. Глаза, красные от слез, смотрели на Марину уже не с мольбой оставить в покое, а с трудным, мучительным вопросом.

– Как? – прошептала она. Одно-единственное слово, в котором был и страх, и остаток отчаяния, и та самая первая, хрупкая искра чего-то нового.

Марина вздохнула, и ее плечи наконец-то опустились, сбрасывая напряжение битвы.

– Сначала встанешь, – сказала она просто. – Потом умоешься. Потом мой суп поешь. А там… видно будет. Шаг за шагом. Но первый шаг – за тобой.

И Юля, все еще плача, кивнула. Это был слабый, едва заметный кивок. Но это было движение. Первое за долгие дни. Не бегство в сон или в пустоту, а шаг навстречу боли, правде и необходимости драться. За себя. Одну.

Глава 3

Вода была ледяной. Она била из крана тонкой, упругой струей, шипела и рассыпалась тысячами брызг по белой эмали раковины. Юля стояла, опершись о нее руками, и смотрела, как вода смывает в сливное отверстие серые разводы, крупинки пыли, частички вчерашнего дня. Казалось, если подставить лицо под эту ледяную струю, она сможет смыть не только грязь, но и все то, что налипло на душу за эти долгие месяцы. Весь этот липкий, отвратительный налет стыда, отчаяния и чужого прикосновения.

Она медленно подняла голову и встретила в зеркале свой взгляд. Тот самый, что видел ее несколько дней назад, – пустой, выжженный, принадлежащий незнакомке. Но сейчас в глубине этих глаз, за пеленой отеков и краснотой от слез, теплился иной огонек. Небольшой, слабый, как тлеющий уголек в остывающей золе, но живой. Огонек ярости.

Марина ушла, оставив ее наедине с этой яростью и с миской дымящегося куриного супа на кухонном столе. Запах доносился до ванной, и он был уже не просто запахом еды, а запахом капитуляции. Капитуляции перед ее собственным желанием сдаться. Съесть этот суп означало согласиться жить. Принять тот факт, что мир не закончился, что тело по-прежнему требует пищи, что завтра наступит новый день, и в нем нужно будет что-то делать.

Она не пошла на кухню. Она осталась стоять перед зеркалом, впиваясь взглядом в свое отражение, в эту бледную, исхудавшую женщину с впалыми щеками и синяками под глазами. Женщину, которую она сама привела к такому состоянию.

Слова Марины висели в воздухе, отдаваясь эхом в тишине ее сознания. «Хватит искать папу в каждом мужчине». Они вонзились в самое сердце ее самообмана, обнажив гнилой фундамент, на котором она пыталась построить свою жизнь.

И тогда начался монолог. Не вслух. Он родился где-то в глубине, в самых потаенных уголках ее души, где уже не было сил на жалость к себе, на оправдания, на бегство. Это был тихий, беспощадный суд. Судья – она сама. Обвиняемая – она сама.

Папа, – прозвучало внутри, и это слово было уже не больным воспоминанием, а диагнозом. Ты права, Марина. Я искала папу. Везде и всегда.

Она представила Виктора. Его властные руки, его пронзительный, оценивающий взгляд, его уверенность, которая сносила все преграды. Он был не любовником. Он был тем карающим и всепрощающим божеством, тем строгим отцом, который ведет за собой, который знает путь, который обещает награду за послушание и кару за неповиновение. Она, наивная провинциалка, жаждущая чуда, с восторгом отдала ему бразды правления своей жизнью. Она позволила ему разбить себя о камень своего цинизма, потому что в глубине души верила – он, сильный и могущественный, потом соберет осколки и склеит их в нечто новое, лучшее. Но он не собирал. Ему нужны были именно осколки. Ему нужна была ее разбитость. Ее зависимость.

Я сама отдала ему себя. Я сама села в его машину. Я сама позволила ему сделать со мной все, что он хотел. Я ждала, что он спасет меня от серости, от скуки, от самой себя. А он просто использовал мою жажду спасения.

Потом возник образ Егора. С его ямочками на щеках, с его легким, ни к чему не обязывающим флиртом. Он был иллюзией простого, бесхитростного счастья. Не отцом, а старшим братом? Нет. Это была еще одна форма побега. Побега от сложности Виктора, от груза пережитого с ним. В Егоре она искала не любовь, а забвение. Нежность после жестокости. Он стал для нее уютным одеялом, под которым можно было спрятаться от суровой реальности Петербурга. И когда это одеяло оказалось грязным и чужим, ее снова накрыла волна отчаяния. Потому что она снова возложила на него ответственность – на этот раз за свое душевное равновесие, за свое исцеление.