Сказка для взрослых. Книга первая

Глава 1

Каждый будний день Юли начинался с одного и того же звука – противного, визгливого треля будильника на ее старом телефоне. Звук, который впивался в сознание, как ржавый гвоздь, безжалостно вырывая из объятий редких, светлых снов. Она не открывала глаза сразу, а лежала неподвижно, слушая, как в соседней комнате скрипнула кровать и тяжелые, шаркающие шаги отца направились в ванную. Утро. Снова утро. И так – вечность.

Она медленно поднялась с кровати, и первое, что она увидела в сероватых сумерках комнаты, – это капли дождя, упорно ползущие по стеклу. Опять дождь. Ее родной город, затерянный где-то в средней полосе России, словно забыл о существовании солнца. Небо здесь было вечно затянуто прохудившимся одеялом низких туч, а воздух пах влажной пылью и безнадежностью.

Юля потянулась к стулу, на котором была аккуратно развешана ее одежда для сегодняшнего подвига – дешевая бежевая блузка и темно-синяя юбка-карандаш, чуть потрепанная на манжетах. Униформа. Униформа для жизни, которую она не выбирала. Она оделась быстро, механически, глядя на свое отражение в маленьком зеркале, висящем над комодом. Лицо – бледное, без единой кровинки, словно вылинявшее от постоянного недостатка впечатлений. Большие серые глаза, которые мама в детстве называла «умными», теперь смотрели на мир с тусклой покорностью. Только губы, упрямо сжатые в тонкую ниточку, выдавали в ней что-то еще – какую-то нерастраченную, тлеющую внутри силу. Но и ее она тщательно скрывала, как скрывают постыдный порок.

На кухне царила знакомая картина. Мама, с лицом, осунувшимся от вечных забот, помешивала кашу на плите. Отец, уже облаченный в свою рабочую робу с шелестящими нашивками, пил чай, уткнувшись в экран старенького телефона. Воздух был густым от запаха дешевого кофе и молчания.

– Привет, – пробормотала Юля, занимая свое место за столом.

– Каша овсяная, – ответила мама, и это прозвучало не как предложение, а как констатация факта. Факта их жизни. Овсяная каша по будням, гречневая по пятницам.

Они ели, не разговаривая. Единственным звуком, помимо звона ложек, был мерный тиканье часов с желтым циферблатом, висевших над дверью. Каждый щелчок секундной стрелки отмерял кусочек ее жизни, который безвозвратно утекал в никуда. Юля ловила себя на мысли, что иногда начинает ненавидеть эти часы. Они были ее тюремщиками, счетоводами ее заточения.

После завтрака – неизменный маршрут. Прощание, сухое, как осенняя листва: «До вечера». Дверь подъезда, которая с лязгом захлопывалась за спиной, словно вход в склеп. И вот она уже идет по мокрому асфальту, под зонтом, который вот-вот вывернет наизнанку порывом промозглого ветра. Улицы были серыми, дома – серыми, лица прохожих – серыми и усталыми. Все здесь было окрашено в один сплошной, унылый цвет. Город словно выцвел от скуки.

Ее работа находилась в двадцати минутах неспешной ходьбы. Небольшой офис фирмы, торгующей сантехникой. «Аквамир». Ирония названия не вызывала в ней ничего, кроме горькой усмешки. Ее мир состоял не из воды, а из пыльных образцов кафеля, папок с накладными и вечного запаха свежей типографской краски от только что распечатанных счетов.

Ее рабочий стол стоял в углу открытого пространства, заставленный такими же серыми перегородками. Слева от компьютера – кактус в зеленом горшке. Ей когда-то казалось, что это привнесет немного жизни. Но даже кактус здесь словно перестал расти, смирившись с участью быть просто немым свидетелем.

День тянулся с той же скоростью, с какой по стене ползла муха. Юля отвечала на звонки, ее голос звучал ровно и вежливо, заученными фразами: «Здравствуйте, компания „Аквамир“, меня зовут Юлия, чем могу помочь?». Она вносила данные в таблицы, где цифры сливались в одно монотонное пятно. Коллеги – женщины постарше, с вечными разговорами о детях, скидках и рецептах салатов – изредка бросали в ее сторону ничего не значащие фразы. Она была для них чужой, девочкой, которая смотрит куда-то внутрь себя, и это их настораживало.

В обеденный перерыв она обычно оставалась за своим столом, доедая принесенный из дома бутерброд, и позволяла себе единственную роскошь – побег.

Она открывала сумку и доставала книгу. Не телефон, не журнал, а книгу. Старое, потрепанное издание «Преступления и наказания». Корешок был давно переклеен скотчем, страницы пожелтели от времени и множества прикосновений. Это был ее талисман, ее окно в другой мир.

И вот, положив ладонь на шершавую обложку, она закрывала глаза. И серый офис с его мерцающими лампами дневного света, шелестом бумаг и приглушенными голосами начинал растворяться. Она больше не сидела за своим скучным столом в городе, у которого, казалось, даже имени не было. Она была там. В Петербурге.

Ее Петербург не имел ничего общего с тем, что можно было увидеть на открытках. Он был живым, дышащим, тревожным и бесконечно прекрасным. Она гуляла по его улицам не туристкой, а своей. Вот она идет по набережной Мойки, и туман, настоящий, густой, белёсый туман, поднимается от темной воды, окутывая фигуры прохожих, делая их призраками. Воздух холодный, влажный, он щиплет щеки и наполняет легкие какой-то особой, пьянящей свежестью. Где-то вдали, сквозь пелену, прорезается золотой шпиль Адмиралтейства.

Она слышала скрип железа под ногами на изогнутых мостах, каждый из которых был порталом в другую эпоху. Она представляла, как здесь, опершись на чугунные перила, стояли герои ее романов – такие же потерянные, мятущиеся, ищущие. Раскольников, зажавший в кулаке свою страшную тайну. Или Блок, вглядывающийся в ночную мглу в поисках Незнакомки. Она чувствовала себя их современницей, их собеседницей. Здесь, в ее фантазиях, велись разговоры не о счетах и каше, а о смысле бытия, о вечности, о любви и смерти. Это был город высокой культуры, город страстей, город, где каждая подворотня таила в себе историю, а каждое окно светилось не просто электрической лампочкой, а частичкой чьей-то сложной, драматичной судьбы.

Иногда ее фантазии уносились еще дальше. Она уже не брела по туманным набережным, а входила под руку с каким-то незнакомцем в ослепительно яркий бальный зал. Звучала музыка, кружились пары, сверкали люстры. На ней было платье из тяжелого бархата, которое облегало стан и шелестело при каждом движении. Ее кавалер, человек с пронзительным, умным взглядом, наклонялся к ей и говорил что-то настолько гениальное и тонкое, что у нее перехватывало дыхание. Они говорили о литературе, о философии, и он смотрел на нее не как на провинциальную девочку, а как на равную, видя в ее глазах отблеск того же огня, что горел в нем самом.

– Юля, семнадцатый счет проверила?

Голос начальницы, резкий и деловой, врывался в ее сон наяву, как нож в бок. Мир рушился мгновенно. Бальные залы рассыпались в пыль, туман рассеивался, и она снова видела перед собой экран компьютера с мигающим курсором в ячейке таблицы.

– Сейчас, Анна Петровна, – отвечала она, и голос ее звучал чуть хрипло от напряжения. Она быстро моргала, прогоняя остатки наваждения, и чувствовала острую, физическую боль в груди. Тоску. Тоску по тому, чего не существовало. Или существовало, но не для нее.

Она снова и снова возвращалась мыслями к книге. Она отождествляла себя не с Соней Мармеладовой, кроткой и святой, а с самим Раскольниковым. Ей казалось, что она понимает его идею о праве сильной личности. Разве она сама не была в своей серой клетке «тварью дрожащей»? Разве у нее не было права – нет, не на убийство, конечно, – но на побег? На свою собственную, выстраданную теорию, которая позволила бы ей перешагнуть через эту убогую реальность и стать кем-то? Кем-то значимым. Заметным. Увидевшим мир.

Чувство несправедливости подступало к горлу горьким комом. Почему одни рождаются под счастливой звездой, в городах-сказках, где сама история дышит в затылок, а другие – здесь, в этом забытом богом и людьми месте, где самое большое событие года – ремонт центральной площади, который все равно ни к чему не приведет? Она чувствовала в себе силы для другой жизни, для большой любви, для ярких поступков. Но эти силы тратились впустую, как вода в песок, растворяясь в бесконечных одинаковых днях.

Жажда жизни была в ней не мечтой, а настоящей, неутоленной жаждой, от которой пересыхало во рту и сводило живот. Она смотрела в окно офиса на серый промозглый двор, заставленный машинами, и ей хотелось закричать. Закричать так, чтобы звонкие осколки ее крика разбили вдребезги это унылое стекло, эту серую стену, этот целый мир, состоящий из одних ограничений.

Но она не кричала. Она просто тихо вздыхала, поправляла прядь волос, выбившуюся из строгого хвоста, и снова погружалась в проверку счетов. Ее пальцы привычно стучали по клавиатуре, выводя цифры, но ее душа, непокорная и живая, уже снова рвалась на свободу. Она знала каждую трещинку на потолке своего офиса, каждое пятно на ковровом покрытии в коридоре. Она могла с закрытыми глазами описать путь от дома до работы. Эта предсказуемость была ее тюрьмой.

Вечером все повторялось в обратном порядке. Тот же путь домой под тем же, казалось, вечным дождем. Ужин перед телевизором, где бесконечно шли сериалы о чужой, яркой и невозможной жизни. Родители комментировали происходящее на экране, спорили о том, кто из героев прав, и это было так страшно, так безнадежно – проживать свои жизни через вымышленных персонажей. Юля молча копала ложкой в тарелке, чувствуя, как стены родной, такой знакомой и такой чужой квартиры медленно, но верно сдвигаются, грозя раздавить ее.

Позже, лежа в своей кровати и глядя в потолок, по которому от фар проезжающих машин проползали блики, она думала о своем будущем. Оно виделось ей таким же плоским и прямолинейным, как эта улица. Скорее всего, она встретит какого-нибудь местного парня, выйдет замуж. Они возьмут ипотеку на такую же серую квартиру в соседнем районе. Родятся дети. И она будет так же, как ее мама, утром варить им кашу, а вечером смотреть сериалы, изредка вспоминая свои глупые, детские фантазии о каком-то Петербурге. И ее единственным наследием станет это старое, потрепанное издание Достоевского, которое она, возможно, однажды передаст своей дочери, даже не надеясь, что та поймет.

От этой мысли у нее перехватывало дыхание, и в глазах темнело. Нет. Только не это. Она сжимала кулаки под одеялом, и в нее с новой силой поднималась та самая, упрямая, нерастраченная сила. Она не знала, что ей делать. Не знала, как сбежать. Но она чувствовала, что должна. Обязана. Иначе ее просто не станет. Останется только пустая, серая оболочка, которая будет механически выполнять свои функции, пока не истлеет в земле этого забытого города.

Она была серой птицей в серой клетке, но у нее были крылья. И она отчаянно, до боли, до судорог, хотела лететь. Куда угодно. Лишь бы прочь. Лишь бы в тот самый, туманный, манящий, обещающий неизведанные страдания и невероятные наслаждения город ее грез. В Петербург.

Глава 2

Последний час смены тянулся с мучительной, издевательской медлительностью. Юля уже выполнила все свои нехитрые обязанности: разложила по папкам новые счета, ответила на накопившиеся за день электронные письма, даже протерла пыль с листьев своего кактуса, который выглядел таким же унылым и застывшим, как и все вокруг. Она сидела, уставившись в монитор, но уже не видела ни цифр, ни строчек – только расплывчатое серое пятно, отражающее ее внутреннее состояние.

За окном день угасал, и без того хмурое небо постепенно сгущалось в настоящую, непроглядную темень. Ранние сумерки были еще одним наказанием этого времени года, они наступали внезапно, крадя и без того скудный свет и наполняя душу ощущением безысходности. Юля смотрела на часы в углу экрана. Десять минут до конца. Пять. Каждая пройденная секундной стрелкой была маленькой победой, шагом к выходу из этого казенного дома, но и шагом к возвращению в другой – домашний, такой же предсказуемый и давящий.

Ровно в шесть она уже стояла у вешалки, натягивая свое легкое осеннее пальто, которое сегодня казалось особенно нелепым и беспомощным. Коллеги спешно собирались, сыпались обрывки фраз: «до завтра», «бегу, ребенок один», «надеюсь, автобус не опоздает». Энергия, с которой они стремились покинуть стены офиса, была ей чуждой. Она уходила не к чему-то, а от чего-то. И там, за дверью, ее ждала та же серая реальность, просто в других декорациях.

Когда она вышла на улицу, ее словно ударило по лицу холодной, мокрой ладонью. Небо, которое целый день лишь хмурилось, наконец-то сорвалось с цепи. Дождь хлестал не просто сильно, а с какой-то яростью, почти злобой. Это был не тот мелкий, назойливый дождик, к которому все здесь привыкли, а настоящий ливень, потоп, обрушившийся на город с неистовой силой. Вода лилась сплошной, тяжелой стеной, превращая асфальт в бурлящее молочное озеро, в котором тут и там зажигались расплывчатые отблески фонарей и фар.

Юля замерла под узким козырьком подъезда, чувствуя, как леденящая сырость немедленно проникает сквозь тонкую подошву ее туфель. Она смотрела на этот разбушевавшийся хаос, и в груди у нее шевельнулось что-то похожее на страх, но не чистый, животный страх, а нечто более сложное – смесь паники и странного, щемящего возбуждения. Природа взбунтовалась, вырвалась из привычных рамок, и это зрелище было одновременно ужасающим и завораживающим.

Она понимала, что ждать бессмысленно. Этот дождь мог лить хоть до утра. Сжав сумку с книгой – своим сокровищем, которое нужно было любой ценой уберечь от влаги, – она сделала решительный шаг из-под укрытия. Холодная вода мгновенно обожгла ей лицо, залилась за воротник, промочила волосы, которые тут же тяжелым мокрым платком прилипли к щекам и шее. Она побежала.

Ее план был прост и наивен: добежать до остановки и уехать на автобусе. Но когда она, спотыкаясь и поскальзываясь, преодолела полсотни метров, она увидела на остановке настоящую толпу. Люди, промокшие и злые, теснились под маленьким навесом, и каждый подъезжающий автобус вызывал шквал агрессии – в него втискивались, как шпроты в банку, давя друг друга и ругаясь. Юля остановилась, чувствуя, как силы покидают ее. Втиснуться в эту давку, ощутить на себе запах мокрой одежды и раздражения? У нее сжалось сердце.

Она решила ловить попутку. Может, кто-то сжалится над промокшей девушкой. Протянув руку, она стала ждать. Машины проносились мимо, поднимая вееры ледяной грязи, которые летели прямо на нее. Фары слепили, превращая ее в мишень, в одинокую, жалкую фигуру посреди обезумевшей стихии. Никто не останавливался. Минута за минутой, она промокала все сильнее. Пальто впитало воду, как губка, и тянуло вниз непосильной тяжестью. Юля начала дрожать – мелкой, предательской дрожью, которую уже невозможно было скрыть. Отчаяние, холодное и липкое, подползало к горлу. Она чувствовала себя абсолютно одинокой, брошенной на произвол судьбы в этом равнодушном городе. Это был апогей ее беспомощности, физическое воплощение всей той тоски, что копилась в ней годами.

И вот, когда она уже готова была сдаться и просто пойти пешком под этим ледяным душем, случилось нечто. К ней плавно, почти бесшумно, подкатил огромный черный внедорожник. Он был похож на тщательно отполированного хищника, появившегося из ниоткуда. Его глянцевый борт, отливающий мокрым асфальтовым блеском, не был забрызган грязью, как у всех остальных машин. Казалось, сама стихия не смела к нему прикоснуться. Он был инородным телом в этой убогой реальности, объектом из другого мира – мира силы, денег и тотального контроля.

Юля застыла с протянутой рукой, не в силах пошевелиться. Она не видела водителя через затемненные стекла, но чувствовала на себе чей-то взгляд – тяжелый, пристальный, изучающий. Сердце ее бешено заколотилось, смешав страх с внезапной надеждой.

С переднего пассажирского окна беззвучно поползла вниз темная тонированная пленка. И она увидела его.

За рулем сидел мужчина. Не парень, не молодой человек, а именно мужчина – лет сорока, может, чуть больше. Его лицо с резкими, хорошо очерченными скулами и твердым подбородком не было красивым в привычном смысле. Оно было… значительным. Властным. Темные волосы, с проседью на висках, были коротко и безупречно уложены. На нем была темная водолазка из тончайшей шерсти, и даже беглый взгляд выхватывал качество ткани, безупречный крой. Он не был похож на местных жителей. Он выглядел так, как будто только что вышел из дорогого бутика где-нибудь в Москве или, она сразу же подумала об этом, в Петербурге.

Но больше всего ее поразили его глаза. Темные, почти черные, они смотрели на нее с невероятной, пронзительной интенсивностью. Это был не просто взгляд – это был сканирующий луч, который за секунду проникал сквозь мокрую одежду, дрожащие руки, испуганное лицо и видел все. Ее тоску, ее отчаяние, ее глупые, детские мечты. В этих глазах не было ни капли жалости. Была холодная, расчетливая оценка.

Он молчал несколько секунд, и это молчание было громче любого слова. Потом его губы, тонкие и выразительные, тронула едва заметная улыбка – не добрая, не ободряющая, а знающая. Словно он читал ее как открытую книгу и находил это зрелище занятным.

И тогда он произнес свою первую фразу. Его голос был низким, бархатным, идеально легшим на шум дождя. В нем не было вопроса, была констатация и приказ.

– Город мечты так просто не сдается, – сказал он, и эти слова прозвучали для Юли как гром среди ясного неба. Это была не просто фраза. Это было ключевое слово, пароль, отпирающий дверь в ее самый сокровенный, тайный мир. Как он мог знать? Как он мог угадать? Это показалось ей мистическим, судьбоносным знаком. – Садись, подвезу.

В голове у Юли все смешалось. Тревога закричала внутри нее на самом примитивном уровне: «Нельзя! Ни в коем случае! Садиться в машину к незнакомому мужчине? Ты с ума сошла!». Она вспомнила все предостережения матери, все криминальные хроники по телевизору. Этот человек был опасен. Он излучал опасность так же явственно, как дорогой парфюм – свой аромат. Это была не опасность уличного хулигана, а что-то более глубокое, более изощренное – опасность силы, превосходящей ее собственную в тысячи раз.

Но одновременно с этим ее охватило жгучее, неудержимое любопытство. Кто он? Откуда? Почему он здесь? И главное – что он знает о ее «городе мечты»? Это любопытство было сильнее страха. Оно было тем самым топливом, что годами горело в ее душе, жаждой другого, нового, неизведанного.

Она стояла, промокшая до нитки, дрожащая, жалкая, и смотрела на него – сухого, уверенного, загадочного. Он был воплощением той самой силы, о которой она мечтала, глядя в окно офиса. Силы, способной разорвать серую повседневность одним движением руки, одним словом.

Его взгляд скользнул по ее лицу, по каплям дождя, стекающим по щекам, которые она сама уже не могла отличить от слез. Он видел ее внутреннюю борьбу, и в его глазах мелькнуло понимание. Он не торопил ее. Он просто ждал, зная результат заранее.

И она его приняла. Ту самую, роковую секунду молчания, которая разделила ее жизнь на «до» и «после». Разум кричал «нет», но все ее существо, вся ее изголодавшаяся по переменам душа рванулась к этому «да».

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ее движение было неуверенным, почти машинальным.

Дверь автомобиля отъехала сама собой с тихим щелчком центрального замка. Из салона пахнуло теплым, сухим воздухом с едва уловимыми нотами дорогого парфюма – древесного, пряного, с холодным оттенком. Это был запах другого мира.

Юля сделала шаг. Еще один. Она просунулась в открытый проем и опустилась на кожаном пассажирском кресле, которое мягко и властно приняло ее форму. Дверь бесшумно закрылась, и вдруг шум ливня, вой ветра, весь хаос внешнего мира – остались снаружи. В салоне было тихо, тепло и нереально спокойно. Она попала в кокон, в убежище, в клетку – она еще не знала, во что.

Она сидела, не смея пошевелиться, боясь оставить мокрые пятна на безупречной отделке салона. Она сжимала свою сумку с книгой так крепко, что костяшки пальцев побелели. Она украдкой взглянула на него. Он уже смотрел на дорогу, его красивые, длинные пальцы с идеально обработанными ногтями лежали на руле, отделанном темной кожей.

Машина тронулась с места с такой плавностью, что Юля почти не почувствовала толчка. Они поехали, оставляя позади промокшую остановку, злых людей и ее старую жизнь. Она не спросила, куда он ее везет. Он не спросил ее адреса. Это был молчаливый договор, заключенный в ливень между промокшей птицей и опытным хищником.

Она смотрела на его профиль, на сосредоточенное, уверенное лицо, и чувствовала, как по телу разливается странное, тревожное тепло. Страх никуда не делся, он сжимал ее желудок в тугой узел. Но его перекрывало щемящее, острое предчувствие перемен. Что-то началось. Что-то важное. Что-то страшное и невероятно манящее. И повернуть назад уже было невозможно.

Глава 3

Тишина в салоне была оглушительной. Она была густой, насыщенной, нарушаемой лишь почти неслышным гулом двигателя и приглушенным, как из другого измерения, шумом дождя за герметично закрытыми стеклами. Юля сидела, вжавшись в кресло, стараясь дышать как можно тише и мельче. Ее мокрая одежда неприятно холодила кожу, но внутри ее разливалось странное, согревающее волнение. Она украдкой, боковым зрением, изучала салон. Все было безупречно – ни пылинки, ни соринки. На панели приборов горели ровные, мягкие огоньки, отражаясь в глянцевых поверхностях. Запах – тот самый, древесно-пряный, с холодной изысканностью – обволакивал ее, проникал в легкие, становился частью этого момента. И поверх всего этого – власть. Необъяснимое, но осязаемое ощущение власти, которое исходило от человека за рулем. Он был хозяином не только этой машины, но и, казалось, самой ситуации, самого пространства вокруг них.

Он первым нарушил молчание, но не сразу. Он проехал несколько кварталов, давая ей привыкнуть, осмотреться, прочувствовать эту новую, непривычную реальность. Его голос прозвучал спокойно и ровно, без тени напряжения.

– Устраивайся поудобнее. Отопление работает на полную, скоро согреешься.

Она лишь кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ком в горле мешал не только речи, но и дыханию. Она боялась, что любой ее звук будет звучать жалко и глупо в этой безупречной акустике салона.

– Меня зовут Виктор, – сказал он, представившись просто, как будто они встретились на деловой встрече. В его тоне не было ни дружелюбия, ни подобострастия. Была нейтральная констатация.

– Юля, – прошептала она, и ее собственный голос показался ей писком испуганной мыши.

– Юля, – повторил он, и ее имя в его устах зазвучало иначе – значимо, весомо, как будто он не просто называл ее, а проводил первичную оценку, пробуя на вкус. – Промокла насквозь. Неудачный день для прогулок.

– Я… я не гуляла. С работы, – выдавила она.

– Ага. С работы. – Он бросил на нее быстрый, оценивающий взгляд. – Позволишь спросить, какая работа заставляет свою сотрудницу возвращаться домой в таком виде? Без зонта, без машины.

Вопрос был задан мягко, но он прозвучал как удар током. Он вскрывал самую суть ее унижения. Она почувствовала, как по щекам разливается краска стыда.

– Офисная работа. Обычная, – уклончиво ответила она, глядя в свое окно на расплывчатые огни города.

– «Обычная», – он произнес это слово с легкой, едва уловимой насмешкой, словно перебирая в руках что-то дешевое и неинтересное. – Понимаешь, Юля, в мире не бывает «обычной» работы. Бывает работа, которая тебя устраивает, и работа, которая унижает. Ты к какой себя относишь?

Он снова смотрел на дорогу, но ей казалось, что он видит ее насквозь. Видит ее скучный стол, вечные накладные, кактус, который не растет, и начальницу с ее вечными придирками. Видит ее внутреннее сопротивление, ее тихий бунт.

– Я… я не знаю, – честно призналась она, чувствуя, как защитные барьеры внутри нее начинают рушиться под натиском его прямолинейности.

– Когда человек говорит «не знаю», это почти всегда значит «знаю, но боюсь себе в этом признаться», – парировал он. Его слова были как скальпель, точные и безжалостные. – Давай попробуем иначе. Что ты чувствуешь, когда идешь на эту работу с утра? Предвкушение? Азарт? Хотя бы простое спокойствие?

Она молчала, сжимая руки в замок на коленях. Ногти впивались в ладони.

– Тишина – это ответ, – констатировал он. – А что ты чувствуешь, когда возвращаешься? Облегчение? Радость от того, что день прошел?

– Усталость, – прошептала она. – Просто пустую усталость.

– Пустую, – он кивнул, словно получил подтверждение своей теории. – Потому что ты тратишь свою энергию, свои часы, свою жизнь на то, что не наполняет тебя, а опустошает. Ты как батарейка, которую постоянно разряжают, но никогда не заряжают. Рано или поздно она сядет окончательно.