Я не Джордано Бруно! Десять книг в одной!

- -
- 100%
- +
Морские правила ещё строже. В день приближения к пристани Св. Джемса, корабль наш встречен был залпом из 25 орудий с крепостной батареи, потому что наш адмирал Малькольм не счёл нужным послать на берег объявить о нашем прибытии. После вечернего выстрела ни одна лодка не смеет двинуться с места или выйти из пристани. Несколько человек офицеров отряжены единственно для того, чтобы осматривать эти суда и задерживать их на ночь. Такое положение дел лишило остров Св. Елены главного его промысла, рыбной ловли: она производится теперь только днём, и рыба становится здесь такою же редкостью, как свежее мясо.
Не желаю, Ваше Сиятельство, произносить слишком поспешного суждения обо всех этих мерах предосторожности, но признаюсь вам, не могу понять их действительной необходимости. Остров, столь отдаленный от материка, доступный кораблям только при известном ветре и только с одной стороны, загромождённый скалами, которые на каждом шагу образуют непроходимые пропасти, мог бы, мне кажется, охраняться проще и с меньшими издержками. Теперь перехожу к самому Наполеону. Умственное его расположение довольно неровно; по большей части он не в духе, но физически он нимало не страдает от душевных тревог; здоровье его превосходно и заставляет опасаться долгой жизни. Никто до сих пор не мог угадать, примирился ли он со своей участью или продолжает ещё питать надежды. Говорят, что он рассчитывал на оппозицию в Англии для своего освобождения. Достоверно только то, что он до сих пор протестует против своего ареста и требует, чтобы в Лонгвуде с ним обращались как с Императором. Бертран, Монтолон, Ласказ, Гурго и вся его свита продолжают отдавать ему все прежние почести. Он принимает постоянно иностранцев, желающих его видеть, но не дает ни вечеров, ни обедов и никогда не выходит за свою черту. Присутствие английского офицера, обязанного следовать за ним всюду, стесняет и заставляет страдать его. Он встает в полдень, завтракает, занимается у себя разными делами до 3-х часов, допускает в четыре доложенных ему посетителей, затем гуляет пешком или в коляске в шесть лошадей, изредка верхом, обедает в 8 часов, сидит за столом не более ¾ часа и садится за партию в реверси; затем ложится спать и встает несколько раз в течении ночи для занятия: с помощию Монитера он пишет свою историю и учится по-английски. Его разговор мог бы быть интересен, если б можно было следить за ним последовательно, потому что он делается разговорчив только с тем, кто умеет за него взяться. Но обыкновенно он видится только со своими французами, все же, сказанное им мимоходом англичанам, за исключением разве адмиралу Кокбурну, или исковеркано их национальным тщеславием или весьма незначительно.
Генерал Лoу обращается с ним с величайшею деликатностью, потворствует даже до некоторой степени страсти разыгрывать Императора. Тем не менее, он не любит его, и виделся с ним только три или четыре раза. Он, как будто, оказывает некоторое предпочтение адмиралу Малькольму, который отлично разыгрывает перед ним доброго малого, но со своей стороны не хуже Лоу, сумеет удержаться в начертанных ему границах. Прибавлю еще одно обстоятельство (достойное некоторого интереса) что Наполеон, наконец, снял мундир и заменил его охотничьим платьем. Надеюсь, Ваше Сиятельство, в скором времени доставить Вам более интересное донесение».
«Русский архив», 1868—1869г.г.

Брошен всеми
«Мне легче снести ножевой удар от врага, чем булавочный укол от друга»
(Виктор Гюго)
Света было так мало, что он стал измерением времени. Бледная, жидкая полоска на каменном полу, рожденная где-то высоко-высоко, в узком зарешечённом окне, очерчивала на циферблате жизни, оставшиеся минуты до смерти. Она ползла от стены к центру комнаты, с каждым часом становясь длиннее и прозрачнее, пока не растворялась в сумерках, не в силах победить тьму.
Он сидел в плетёном кресле, руки бессильно лежали на подлокотниках. Те самые руки, что помогали вершить историю и не раз спасали Императора при Арколе, в Египте, когда он перекраивал карту Европы. Теперь они были просто руками пожилого, уставшего человека, с проступающими синими жилами. Он смотрел на полоску света, следил, как в ней пляшут пылинки – бессмысленные, вечные, свободные.
Постоянная сырость Атлантики, въевшаяся в камень на века, запах плесени, древесного лака от походной кровати и старой бумаги, запах своего немытого тела – угнетали малейшее желание жить дальше. Он, вдыхал его, этот запах поражения, и вспоминал иные ароматы, пороха на рассвете под Аустерлицем, терпкого одеколона, пыльных дорог Италии, воска свечей Тюильрийского дворца.
И, увядающей славы.
Грусть была не внезапной бурей, а таким же постоянным жителем этой клетки, как и он сам. Она вползала под дверь тихой змеей, оседала на плечах невидимой мантией. Она была в каждом воспоминании. Не в великих битвах – нет, они теперь казались ему картонными декорациями, мишурой. Она была в мелочах, которые уже никогда не вернуть. Вкус бургундского из погребков какого-нибудь забытого местечка. Хриплый смех старого гвардейца у костра. Быстрая, легкая походка, с которой он шел навстречу своей судьбе. Теперь она была тяжелой, мерной, в три шага от стола к кровати, в четыре – от кровати к камину. Походка зверя в вольере.
Разочарование это самый горький хлеб, который ему подавали на этом убогом пиру. Оно ждало его по ночам, когда короткий сон бежал прочь от воспалённых век и шептало: «Зачем?» Ответа не было. Маршалы, друзья, родственники – все разлетелись, как воробьи, при первых залпах беды. Предательство? Нет. Это было хуже. Это была обыденность. Люди всегда стремятся к сияющему солнцу и бегут от заката. Он был закатом.
Он подошёл к маленькому столу, провёл пальцем по стопке бумаг. Наполеоновский кодекс. Планы по благоустройству Парижа. Чертежи мостов. Идеи, которые должны были пережить века. Здесь, на этом клочке скалы посреди океана, они казались детскими каракулями сумасшедшего.
Снаружи донёсся равномерный шаг часового. Раз-два. Раз-два. Такт, под который теперь билось его сердце. Не бешеный ритм барабанов, а монотонная, унылая дробь времени, отсчитывающего последние удары по гвоздям в его гробу.
Он взглянул в зеркало. Из затуманенного стекла на него смотрел не двойник императора, а полный, облысевший человек с одутловатым лицом и глазами, в которых плавала бездонная, всепоглощающая скука. Тот, кого он когда-то знал, остался там, в прошлом веке. Он был своим собственным призраком.
На губах его шевельнулась горькая усмешка. Весь мир – тюрьма для того, кто мыслит. Его мир сузился до размера этой комнаты, но суть осталась прежней. Он все так же был пленником – сначала собственных амбиций, теперь – собственного поражения и доверчивой глупости.
Он отвернулся от зеркала и снова посмотрел на полоску света. Она почти исчезла. Наступала ночь, долгая, безмолвная, атлантическая ночь. Он медленно опустился в кресло, закрыл глаза. И в тишине ему послышался не шум прибоя о скалы, а далекий, знакомый гул тысяч голосов, кричавших одно слово на всех языках мира. Слово, которое теперь ничего не значило. Слово, которое было всего лишь эхом в склепе его памяти.
«Vive L’Empereur!38»
Эхо затихло. Остался только скрип ветра о ставни да вечный шёпот океана за стеной. Шёпот забвения.

Тень Императора: Последние часы двойника Наполеона
Холодный вечер начала весны 1821 года. Остров Святой Елены.
Ветер с Атлантики выл, как раненый зверь, обрушивая на остров ливни, которые размывали узкие тропы, ведущие к Лонгвуд-Хаусу. В одной из сырых каморок, куда даже стражники заглядывали неохотно, умирал человек, чье лицо было точным отражением самого Наполеона Буанапарте. Дождь стучал по крыше, как будто сама смерть требовала впустить её внутрь. Двойник лежал на узкой кровати, его тело, некогда могучее, теперь было тенью былого величия. Его звали Франсуа-Эжен Робер. Когда-то он был актёром бродячего театра в Марселе, именно там агенты Фуше39 предложили ему сыграть «роль века» – стать тенью Императора. Он научился копировать его походку, манеру держать руки за спиной, даже тот знаменитый взгляд, от которого трепетали маршалы.
Но теперь всё это не имело значения.
Франсуа заболел. Сначала он думал, что это простуда – вечные сквозняки Лонгвуда, гнилая пища, отравленный воздух и невыносимая сырость. Небольшой кашель превратился в кровавый хрип, а легкая слабость – в неподвижность. Такие резкие изменения не могли, случится без посторонней помощи, подумал он и вдруг отчетливо понял – его отравили.
Тайные переговоры
Франсуа ясно вспомнил, как несколько месяцев назад к нему тайно пробрался неизвестный – человек в чёрном, говорящий с сильным акцентом, выдававшим в нём австрийца.
– Ваше Величество, ещё не поздно. Подпишите отречение – и вам позволят уехать в Америку.
– Я отрёкся уже дважды40. В третий раз отрекусь – только перед Богом, – торжественно произнес двойник и сильно топнул сапогом об пол.
Незнакомец спешно ретировался, но на следующий день Наполеон заметил, что вино, которое он пил каждый вечер, приобрело какой-то странноватый привкус.
Яд в вине
Последние месяцы Франсуа жаловался на невыносимые боли в желудке, слабость, отеки ног. Посовещавшись с англичанами, лекарь быстро поставил официальную версию недуга – это был рак.
Всё чаще, пленник погружался в длительное забытьё и шептал в бреду:
– Они меня травят…
– Кто? Англичане? Роялисты? Или свои? – вопрошал врач.
– Вы все в сговоре, вы все виноваты, нет прощенья предателям, – кричал в агонии двойник, харкая кровью.
Его мучили странные видения которые переплетались с его жизнью и судьбой того кого он копировал, впадая в забытьё, он ощущал запах пороха и ясно слышал победные крики французских солдат, которые под командованием Наполеона Буанапарта одолели австрийцев в битве у деревушки Маренго, именно ему, двойнику, достались все лавры от этой победы. Слышал противный едкий писклявый смех Жозефины, который к счастью он больше никогда не услышит. Почему-то словно в дымке ему привиделся сын Императора, мальчик, которого он никогда до этого не видел, но о чём-то с ним говорил.
Признание в бреду
Находясь в полузабытьи ему ярко представлялись сцены из прошлого, когда он реально спасал жизнь Буанапарту: 1814 год. Он впервые надел мундир Императора, чтобы отвлечь группу шпионов, пока настоящий Наполеон через тайный ход бежал из дворца Фонтенбло. 1815 год. В ночь перед Ватерлоо он изображал Бонапарта на биваке41, пока тот разрабатывал последний, отчаянный план атаки. 1818 год. Тайная встреча с Хадсоном Лоу. На ней тот сказал – «Вы нужны нам живым, месье. Но не слишком надолго». Эту фразу Франсуа, сразу же пересказал Наполеону, на что тот рассмеялся и произнес, – «Англичане всегда много пугают, но боятся что – либо реально сделать, не волнуйся, с тобой ничего не случится».
Его личный врач, Франсуа Карло Антоммарки42, наблюдал за страданиями и лишь разводил руками, в его глазах читалось странное беспокойство за пациента, которого он лечил, но день ото дня ему становилось только хуже.
А по ночам к дому приходили люди сэра Хадсона Лоу – британского губернатора, который лютой ненавистью презирал Буанапарта. Они что-то приносили, внимательно осматривали помещение и под утро удалялись. Было понятно, что Британцам он был больше не нужен.
4 мая 1821 года. Последняя ночь. Буря
Ночь на острове наступала быстро, резко становилось темно, и сильный ветер начинал своё безумство, будто до этого боялся делать это при дневном свете.
Когда совсем стемнело, в каморку вошел Антоммарки. Он молча осмотрел умирающего, затем влил ему в рот глоток опиумной настойки.
– Кто я? – прошептал Франсуа, уже не понимая, где заканчивается он и начинается его роль.
– Вы – тень, месье. А тени не умирают. Они просто гаснут, – спокойно произнес врач и направился к столу со склянками стоящему в углу комнаты.
Вдруг дверь скрипнула. В комнату вошёл седой человек в мундире французского офицера. На нем была голубая шинель с цветным воротником, вместо положенных бриджей и гетр были мешковатые санкюлоты, пошитые из красно-бело-синей полосатой ткани. На ногах были потёртые ботинки с пряжками.
– Кто вы? – прохрипел Император.
– Тот, кто пришёл за долгом, – грубо ответил незнакомец.
– Я никому ничего не должен.
– Вы должны Франции. Это Вы убили её и моего сына, – громко произнес посетитель, вынимая из-под камзола пистолет.
И тогда Наполеон узнал его – это был генерал, отец погибшего в бессмысленной атаке при Ватерлоо молодого солдата. Именно он настаивал на отмене наступления, унесшей жизни почти всех солдат.
Не стреляйте – он уже мёртв, – Закричал личный врач, роняя склянку на пол. Раздался звон бьющегося стекла.
Человек медленно направил пистолет прямо в голову лежащего, но вдруг заколебался.
– Стреляйте, если осмелитесь! – прошептал Наполеон, тяжело приподнимаясь с кровати.
Но выстрела не последовало. Не опуская пистолет, офицер вплотную подошел к кровати Императора и положил прямо на грудь маленький медальон с фотографией, внутри была прядь волос его сына.
– Эта невинная жизнь, тоже на вашей совести, – с дрожью в голосе произнес офицер и закончил, – Умрите. Просто умрите. Только такую смерть вы и заслуживаете.
Наполеон вздрогнул, словно от удара молнии, откинулся назад, выставил вперёд руки и стал ими судорожно размахивать, словно хотел опереться на воздух. Остановившись, он широко открыл рот и стал жадно ловить воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Из окровавленного горла послышался хрип загнанного в угол зверя. Превозмогая дикую боль, из последних сил он прокричал:
– Не того вините, не того! – завалил голову набок, закрыл глаза и замер. На часах было 17 часов 49 минут.
Утро, 5 мая 1821 года
С рассветом солнца, прибывшие врачи, констатировали смерть. Официальная причина болезни была неизменна – рак желудка.
Когда начинавшее коченеть тело готовили к вскрытию, один из слуг заметил синяки на шее – крошечные, как следы от пальцев, словно его задушили.
– Никому ни слова, – прошептал британский офицер, – поднял воротник покойника повыше и загородил начинавшие синеть следы.
Погребение
После погребения Наполеона, глава острова запретил нанесение на надгробие титула «император». До этого, во время болезни Наполеона, граф Бертран, сопровождавший его, обратился к губернатору с просьбой о медицинской помощи для императора. В ответ Лоу цинично заявил: «Здесь нет лица, именуемого Императором».
Смерть в безвестности
Путешествие на Святую Елену стало началом конца для Наполеона. Англичане сделали всё, чтобы «корсиканское чудовище», так его называли в газетах, никогда не вернулось к прежнему величию. Остров стал его тюрьмой и последним пристанищем. Двойник умер 5 мая 1821 года.
На рассвете тело Франсуа завернули в старый промасленный брезент и сбросили в море с северного утеса. Без имени, без могилы, без почестей.
В тот же день настоящий Наполеон, вышел на вечернюю прогулку в сад. Наслаждаясь природой, он на мгновение остановился, будто почувствовав что-то, затем махнул рукой слуге:
– Сегодня ветер странно воет… Как будто меня кто-то зовет.
Он сразу вспомнил о двойнике, которого осознанно обманул, как и многих тысяч таких же, как он людей, беззаветно верующих в него и которых он без зазрения совести использовал, как ароматные пастилки, сгорающие до тла, и лишь оставляющие приятный запах для него одного.
Ветер усиливался. Наполеон посмотрел на качающиеся ветки деревьев, перевёл взгляд поверх крон на угрюмое небо и тихо произнес:
– Теперь тайна двойника похоронена под водами океана и никогда не будет раскрыта.
Он поёжился и быстрым шагом направился к тёплому дому, в котором был накрыт большой стол, а в бокалах искрилось густое красное вино.
Карма предателей Наполеона
Сидя в тёплой гостиной и попивая терпкое вино, он ясно осознавал свои прежние промахи, пусть и не все, а лишь часть из них. Одним из самых роковых своих решений, приведших к трагическим последствиям, он считал развязывание конфликта с Россией. Именно это послужило триггером краха его империи. Многие вещи представали перед ним в новом свете, отличными от тех, что он видел в годы бурной деятельности. Но время было упущено.
Находясь под другим именем, используя чужую легенду он скучал по старому величию, временем с которым его связывали бесчисленные узы, потерянные навсегда, от всего привычного мира, он напряженно ловил отголоски новостей, долетавших с разных мест, куда ему было не суждено вернуться в прежнем обличье. Он осознал, насколько неверными оказались прогнозы тех, кто, избавившись от него, надеялся обмануть ход истории и предотвратить восстановление монархии Бурбонов. Однако они вновь взошли на трон при поддержке иностранных войск, и их повторное воцарение ознаменовало начало периода жестоких репрессий против всех, кто им противился. После казни маршала Нея – что означало собой расправу над самой славой Франции! – стало очевидно, что наступает эра беспощадной реакции, не знающей границ. Маршал Брюн был убит в Авиньоне без суда и следствия. Генерал Рамель пал от рук убийц в Тулузе, генерал Лагард – в Ниме. Началась эпоха белого террора. Карно, Друэ д'Эрлон, братья Лаллеманы были вынуждены бежать из страны, спасая свои жизни. Даже Жозеф Фуше, сыгравший, как никто другой, ключевую роль в возвращении Бурбонов, несмотря на все свои интриги и предательства, закончил свои дни в изгнании в Триесте, всеми покинутый и забытый. Ходили слухи, что во время его похорон разразился небывалой силы шторм; порывы ветра и ливень сорвали гроб Фуше с катафалка, и останки герцога Отрантского долго ещё были во власти разбушевавшейся стихии. Он сполна получил за своё предательство и за то, что заставил шпионить Жозефину, его искреннюю любовь. Все получили сполна, все кто его предал, были мертвы.
Но узник своей новой жизни оставался безучастным ко всему происходящему и наслаждался новой спокойной жизнью.
Эпилог второй книги
Прошли столетья, ветер уже не разносит по скалам слова сожаления – слова одиночества, покаяния и благодарности. Разные люди специально приезжают из дальних мест к этим холодным берегам, чтобы заставить себя верить, что великая фигура – являлась не только Императором – победителем, покорившим пол Европы, но и тенью, того, кто однажды согласился быть двойником Наполеона, чтобы мир продолжал жить. Иногда в штормовые ночи у скал Святой Елены можно увидеть призрак – высокого человека в потёртом мундире. Он молча смотрит в сторону Франции, а потом, когда мрак опускается на остров, только тусклые звёзды становятся свидетелями того, как, Франсуа, аккуратно, с сожалением и гордостью складывает в лядунку43 – яркие фрагменты своей жизни, как театральный реквизит, который уже не понадобится, – как тот, кто знает, что иногда, самая большая храбрость, – не командовать полками, а смиренно принять расплату за чужую славу.

КНИГА 3. «Буанапарт»
Любовницы Наполеона
Отношениям Наполеона с представительницами прекрасного пола посвящено множество исследований. Его пылкая любовь к первой супруге, Жозефине, омрачалась её неверностью и постоянными изменами, которые он тяжело переживал. Известная актриса Жорж также входила в число его возлюбленных. По распоряжению первого консула, она навещала его загородную резиденцию и гордилась знаками внимания, которые он оказывал лично, без посредников. Когда Жорж появлялась на сцене, взоры публики устремлялись к ложе Наполеона, и его присутствие вызывало бурные аплодисменты. Императору льстила известность этой связи всему Парижу. Однако, после восхождения Наполеона на престол, Жорж утратила статус фаворитки, объясняя это тем, что консул оставил её, чтобы стать императором.
Итальянская оперная дива Джузеппина Грассини также пользовалась покровительством Наполеона. Благодаря своему положению, она исполняла официальные гимны в честь побед французской армии, получая щедрые гонорары из государственной казны. Её имя неизменно упоминается в контексте любовных связей с Наполеоном, особенно в связи с тем, что после падения императора она стала возлюбленной герцога Веллингтона, победителя при Ватерлоо.
Самым продолжительным и душевным романом Наполеона стала связь с польской графиней Марией Валевской, супругой пожилого графа Валевского. Именно её считают настоящей «дамой сердца» великого завоевателя. После встречи на балу Наполеон потребовал от неё внимания, получив первый в своей жизни категоричный отказ. Это раззадорило Императора и он проявил ещё больший напор и шантаж. Осыпая её письмами, он писал: «Придите! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родина станет мне ещё дороже, если вы сжалитесь над моим сердцем и мы наконец соединимся».

Уговоры родственников и близких склонили её к уступке, и она вступила в связь с узурпатором. Валевская, как и многие поляки, мечтала о возрождении Польши. Она согласилась на связь с Наполеоном, рассчитывая на восстановление Польского королевства. Однако обещание осталось невыполненным и, воспользовавшись её наивностью, Буанапарте в очередной раз обманул, что глубоко оскорбило графиню. Тем не менее, она последовала за Наполеоном в Париж, а затем вернулась на родину, чтобы родить сына Наполеона в замке Валевских. Она назвала его Флорианом Александром Иосифом. Валевская навестила Наполеона на Эльбе. После второго низложения Наполеона и смерти графа Валевского она вышла замуж за кузена императора. Её сын впоследствии стал министром иностранных дел Франции во времена правления Наполеона III.
Презрение Наполеона к солдатам
Оправдывая свои военные кампании заботой о Франции, он порой проговаривался о стремлении к бессмертной славе в истории. «Всего пара подобных кровавых баталий, и место в анналах истории мне гарантировано», – обмолвился он однажды. С бесцеремонной откровенностью Наполеон заявлял: «Жизни миллионов людей для меня ничтожны и мне наплевать на каждую из них».
К солдатам, внимавшим его воодушевляющим речам, он относился как к ресурсу, цинично именуя их «пушечным мясом». В последствие, эта его фраза стала применяться и использоваться военачальниками в Европе и мире.
Даже учрежденный им самим орден Почетного легиона представлялся ему всего лишь «безделушкой – побрякушкой», инструментом для манипуляции человеческим поведением и доверчивыми солдатами.
Его приказы звучали безапелляционно: «Солдаты, мне потребны ваши жизни, и вы обязаны их отдать!».
Он пресекал любые проявления недовольства, заявляя: «Слышу ваши жалобы, ваше стремление вернуться в Париж к возлюбленным и семьям. Не питайте иллюзий! Я продержу вас в строю до восьмидесяти лет, до глубокой старости. Ваше рождение было в бивуаке44, и ваша смерть произойдёт тут же».
Стремясь к мировому господству, желая превзойти славу Александра Великого, он выражал глубокое презрение к человечеству, говоря: «От человечества меня просто тошнит».
Наполеон и католическая церковь
Наполеон распространил свою власть даже на главу католической церкви. Он заявил Папе Римскому: «Вы обладаете духовным авторитетом в Риме и пользуетесь властью в Риме, но власть в этом городе принадлежит мне и император Рима – Я».
Наполеон переместил большую часть кардиналов в Париж, взял на себя право назначать епископов, а Папу лишил свободы и держал под арестом. Несомненно, в этом сыграла роль его лютой ненависти к инквизиторам казнившим Джордано Бруно на костре.
Из-за отсутствия наследника император расторг брак с Жозефиной. Желая породниться с царствующими домами Европы, он сделал предложение сестре российского императора Александра I.

После отказа Александра, который знал о чудовищном характере Буанапарта и не хотел страдания для своих дочерей, Наполеон насильно принудил австрийского императора Франца I выдать за него свою восемнадцатилетнюю дочь девственницу Марию – Луизу. Несмотря на то, что Папа Римский не признал развод и отлучил Наполеона от церкви, кардинал Феш совершил обряд венчания императора с австрийской принцессой в Париже. Пять королев несли шлейф невесты властелина мира. Свадебные празднования завершились пожаром на балу, устроенном австрийским послом. Год спустя Мария – Луиза родила сына, которого Наполеон назвал Наполеоном Жозефом Франсуа Шарлем и присвоил титул «король Римский».




