Темная Муза

Но в мастерской Веры царило свое, искусственное лето. Максим, появившись на пороге с дорогим вином и стопкой свежих книг по искусству, оглядел ее владения с новым, критическим взглядом.

– Склеп, – объявил он, снимая мокрое пальто и развешивая его на спинке стула у радиатора, от которого шел едва ощутимый сухой жар. – Талантливой, прекрасной женщины, а живете вы в склепе, Вера. Это надо срочно менять.

Он начал с света. Он заменил ее старую, люминесцентную лампу, мертвенным синеватым светом выбелявшую цвета, на несколько современных софитов с теплым, направленным светом. Потом переставил мольберт, развернув его к большому, пока еще пустующему окну.

– Источник света – это все, – говорил он, двигая мебель с мужественной легкостью. – Он диктует форму, объем, настроение. Вы не можете творить в полутьме. Искусство требует ясности. Даже если это искусство о тьме.

Вера наблюдала за ним, сжимая в руках чашку чая, которую он же и заварил – крепкого, пряного, согревающего изнутри. Она чувствовала странную смесь восторга и смутной тревоги. Он входил в ее жизнь, в ее пространство, как ураган, все меняя, перекраивая под себя. И ей это нравилось. Это было внимание, забота, поглощенность ею. Он видел недостатки, которые она сама замечала, но боялась признать.

Когда преобразования были закончены, он подошел к стене, где были прикреплены ее последние работы – несколько портретов, пейзаж с тем же осенним парком и несколько абстрактных этюдов, где она пыталась изобразить музыку.

Он долго молча их изучал. Его лицо было серьезным, сосредоточенным. Пальцы с тонкими, длинными фалангами барабанили по крышке палитры, лежавшей на столе.

– Вера, Вера, – наконец произнес он с легкой, почти отеческой грустью. – Вы ведь гениальны. Вы знаете об этом?

Она покраснела, опустив голову. – Максим, перестань… – Нет, я абсолютно серьезно, – он повернулся к ней, и в его глазах горел не восхищенный огонек, а скорее досада. – В вас сидит дар, который мог бы перевернуть современную живопись. Но вы… вы сами его хороните. Закапываете в землю.

Он резким движением ткнул пальцем в один из портретов – миловидную девушку с цветами в волосах. – Это что? Милые безделушки для спален богатых женушек. Это мило, технично и абсолютно… беззубо. В этом нет вас. Ни капли той боли, той силы, что я видел в ваших глазах. Вы играете в искусство, Вера. А искусство – это не игра. Это война. За право быть увиденным. За право быть услышанным.

Он прошелся вдоль стены, безжалостно комментируя каждую работу. – Здесь – вторично. Попытка скопировать импрессионистов, не понимая их главного – смелости. Здесь – слащаво. Дешевый романтизм. А это… – он остановился перед абстракцией. – Это просто мазня. Бегство от себя. От необходимости говорить прямо.

Вера слушала, и ее сердце сжималось. Его слова, произнесенные тем самым бархатным, убедительным голосом, жгли больнее любого откровенного оскорбления. Потому что в них была доля правды. Она и сама чувствовала, что топчется на месте, что боится выйти за рамки безопасного, общепринятого, «милого».

– Но… что же делать? – выдохнула она, чувствуя, как подступают слезы обиды и растерянности.

Он подошел к ней, взял ее лицо в ладони. Его пальцы были теплыми и твердыми. – Рискнуть. Перестать бояться. Выпустить на волю ту самую, настоящую Веру, что прячется внутри. Ту, что не боится боли. Ту, что может творить из тьмы. Я помогу тебе. Я увижу ее первым.

Он называл ее на «ты». Впервые. И это «ты» прозвучало не как фамильярность, а как посвящение, как переход на новый уровень близости.

– Я буду твоим зеркалом, – прошептал он, глядя ей прямо в глаза. – Я буду тем, кто покажет тебе тебя настоящую. Доверься мне.

И она доверилась. Ее критика умолкла. Ее собственное мнение растворилось в его уверенности. Он стал ее проводником, гуру, единственным судьей.

Он начал с палитры. Он принес ей новые краски – дорогие, профессиональные, с сложными, мрачноватыми оттенками: марс черный, умбра жженая, темный ультрамарин, киноварь, напоминающая не свежую кровь, а запекшуюся. – Выбрось эти ядовитые, открытые цвета, – приказал он. – Они для плакатов, а не для искусства. Искусство должно быть глубоким, как колодец. В него нужно заглядывать с опаской.

Потом пришла очередь тем. Он заставлял ее писать не красоту, а ее изнанку. Разбитые вазы, увядшие, почерневшие цветы, старые, испещренные трещинами стены, ее же отражение в зеркале в моменты усталости и отчаяния.

– Пиши свою боль, – наставлял он, стоя за ее спиной и наблюдая за каждым мазком. Его дыхание касалось ее шеи, и она замирала, стараясь не выдать своего волнения. – Сделай ее осязаемой. Препарируй себя на холсте. Только так рождается истина.

И она писала. Ее работы становились темнее, мрачнее, напряженнее. В них появилась сила, но сила эта была лишена света. Это была сила отчаяния, вывернутого наизнанку. И Максим был в восторге.

– Да! – восклицал он, глядя на очередной холст, где она изобразила себя в виде сломанной марионетки. – Вот она! Настоящая ты! Продолжай!

Ей казалось, что она наконец-то нащупала свою дорогу. Что он, как и обещал, выводит ее на новый уровень. Цена этого прорыва – постоянная неуверенность, головная боль от напряжения, ночные кошмары – казалась ей необходимой платой за искусство.

Однажды вечером, когда они сидели на полу ее мастерской, разглядывая свежие эскизы, в дверь постучали. На пороге стояла Ева с бутылкой вина и дерзкой ухмылкой на лице.

– Я почуяла, что тут творятся какие-то богемные безобразия без меня! – announced она, но ухмылка тут же сползла с ее лица, когда она окинула взглядом новую обстановку и новые работы Веры. – Ого. У вас тут… серьезно.