Шкатулка из прошлого

2. Получена первая материальная переменная (V1): образец ткани (нейлон, цвет «хаки»). Место изъятия: зона максимальной концентрации аффекта (кресло). Агент изъятия: «Ночь». Сопутствующие характеристики: запах адреналина+пот+синтетическая отдушка. Гипотеза: предмет одежды субъекта «Икс», присутствовавшего в момент конфронтации. Одежда новая/малоношеная, возможно, приобретённая для данного визита – элемент маскировки или непрофессионализма.

3. Вывод из (2): субъект «Икс» – не профессиональный грабитель. Его мотив сложнее денег. Его действия включали контакт, диалог, возможно, угрозу. Смерть А.С. – не случайность и не побочный эффект кражи. Смерть – цель или необходимое условие.

4. Кандидаты в субъекты «Икс» (по степени соответствия гипотезе):

а) Коллекционер Кольцов (страсть, одержимость). Мог прибыть в состоянии аффекта. Но его запах (дорогой табак, кожа) не совпадает с V1.

б) Племянник Игорь (деньги, наследство). Подходит по мотиву и возможной нервозности. Требуется образец для сравнительного анализа.

в) Риэлтор Крестов (недвижимость, сделка). Наиболее вероятен. Его профессиональный атрибут – новая, демонстративная, но недорогая одежда для клиентов. Соответствует V1. Мотив – земля/документы, а не безделушки.

5. Следующий шаг: операция «Ольфакторная верификация». Цель: предоставить агентам «День» и «Ночь» образцы запахов кандидатов для идентификации с V1. Метод: получение непрямых предметов-носителей (предмет одежды, личная вещь) каждого кандидата.

Примечание: к расследованию подключён потенциальный союзник – О.В. Её медицинская логика и доступ к социальным контекстам могут быть ключевыми. Требуется координация.»

Он закрыл тетрадь. В мастерской стояла тишина, но теперь это была тишина командного пункта перед операцией. Он подошёл к клетке. День, почуяв важность момента, перестал суетиться и уставился на него. Ночь уже ждала.

– Завтра, – сказал он тихо, глядя на них. – Завтра мы начинаем охоту. Не на человека. На запах. На правду, которая пахнет чужим потом и дешёвым нейлоном.

Ночь, в ответ, легко прыгнула с полки ему на плечо и уткнулась холодным носом в висок – жест безграничного доверия и соучастия. День, не желая оставаться в стороне, протянул сквозь прутья лапку, требуя своего.

Андрей улыбнулся в темноте. Страх и отчаяние отступали, уступая место ясному, холодному, почти радостному азарту дедукции. Гигантская, сломанная шкатулка смерти была вскрыта. Теперь предстояло аккуратно разобрать её механизм, винтик за винтиком, пока не щёлкнет последняя пружина и не откроется потайное отделение с именем убийцы.

Первая улика была не концом, а началом настоящей погони. И он знал, что пустился в эту погоню не только за справедливостью для соседа. Но и за спасением того нового, хрупкого времени, что только начало тикать между ним и Ольгой. Время, которое кто-то явно хотел остановить.

Секвенция 2: Союз сердец и подозрений

Часть 1

Полдень в «Ореховом Саде» был не временем суток, а состоянием вещества. Свет, пробиваясь сквозь листву вековых орехов, не освещал, а насыщал пространство, превращая воздух в тёплый янтарный мёд, в котором медленно плавали пылинки, словно золотые планктоны. Ольга стояла у зеркала, и её отражение казалось ей немного чужим, но приятно чужим. Она смотрела не на врача с тенями под глазами, а на женщину, в глазах которой зажглась не тревога, а любопытство – то самое, что предшествует открытию.

Она ловила себя на мысли, повторяющейся, как навязчивый мотив: Шкатулка готова. Андрей ждёт. А крысы… День и Ночь – мои новые друзья? Или экзаменаторы? Последняя мысль заставила её улыбнуться самой себе.

Дверь приоткрылась, впустив Свету с двумя кружками дымящегося травяного чая, запах которого – мята, ромашка, что-то терпкое – мгновенно смешался с янтарным светом.

– Оля, ты светишься! – воскликнула подруга, ставя кружки с лёгким стуком. – Это не отдых, это просветление! Признавайся, в чём секрет? В массаже или в мастере-часовщике?

– Свет, не выдумывай, – Ольга повернулась к ней, и щёки, предательски порозовев, выдали её с головой. – Просто… мастерская. Это другой мир. Там тишина не давит, а лечит. Там каждая вещь имеет значение и свой голос. После нашей вечной спешки, после этих стерильных, безликих коридоров…

– После мира, где люди – это диагнозы, а не истории, – мягко закончила Света, её взгляд стал серьёзным. – Я понимаю. Ты нашла не просто мужчину, Оль. Ты нашла антидот. Мир, который лечит твой мир. А этот мужчина с крысами и памятью, которая крепче титана… Он часть антидота. Самая важная часть. – Она подмигнула, и в её глазах вспыхнул старый, знакомый огонёк охотницы за счастьем. – Иди. А вечером – полный отчёт. И помни мою незыблемую мудрость: «Любовь со второго взгляда – единственная, в которую можно верить безоговорочно. Потому что первый взгляд – это про внешность. Второй – про судьбу».

Дорога к мастерской вилась не через улицы, а сквозь время и собственные барьеры. Она шла через парк, где ветер не просто шумел в кронах, а вёл длинный, бессловесный разговор с листвой. Запах мокрой земли, тяжёлый и плодородный, смешивался с едва уловимой, но неотвратимой солью Балтики – напоминанием, что где-то рядом есть простор, свобода, стихия. Ольга шла медленно, давая своему ритму, сбитому городской суетой, подстроиться под этот новый, более плавный такт. Утром звонила Катя. Голос дочери, обычно такой уверенный, был смягчён дистанцией и заботой. «Мам, будь счастливой. Хотя бы ненадолго». А что если счастье – это не громкая эйфория, не «навсегда», а тихое, но упорное тиканье часов в комнате, где тебя помнят? Помнят не как мать, не как врача, а как девочку в синем платье, чей смех когда-то стал для кого-то эталоном радости?

Дверь мастерской встретила её не скрипом, а глубоким, грудным вздохом старого дерева, узнавшего свой ритм дыхания. Андрей стоял у верстака, спиной к свету, и в его руках, зажатая в ладонях, как драгоценность, лежала преображённая шкатулка. Она не просто сияла лаком. Она излучала достоинство вернувшейся к жизни вещи. День, уловив её запах, высунул розовый нос из клетки и произнёс короткий, вопросительный писк. Ночь наблюдала из домика, её золотой глаз отслеживал каждое движение гостьи, оценивая её намерения.

– Готова, – сказал Андрей, обернувшись. В его глазах, обычно таких отстранённых, плавала тёплая, сдержанная гордость мастера, решившего сложную задачу. – Слушай.

Он не просто нажал рычажок. Он коснулся его с той же нежностью, с какой проверяют пульс. И мастерская наполнилась не просто мелодией. Зазвучала память. Старая, чуть хрипловатая, но чистая, как родниковая вода, мелодия «Подмосковных вечеров» поплыла в воздухе, вплетаясь в хор тикающих часов, создавая странную, совершенную полифонию – прошлое, ожившее в настоящем, отбиваемое метрономами уходящих секунд.

Ольга замерла. Внезапная, острая волна узнавания сжала горло, подступила к глазам горячей влагой. Это была не просто бабушкина мелодия. Это был запах её кухни – настоянные травы, пар от самовара. Это было прикосновение шершавой, доброй руки. Это было чувство абсолютной защищённости, которое она, как ей казалось, навсегда утратила во взрослой жизни.

– Бабушка… – выдохнула она, и голос сорвался. – Она пела это, качая меня. Ты вернул не шкатулку, Андрей. Ты вернул целый пласт моей жизни, который я считала безвозвратно стёртым.

Андрей слегка кашлянул, отводя взгляд к верстаку, пряча смущение за профессиональной маской. – Мелочь. Пружина заела. Ржавчина, пыль. Как в жизни иногда – механизм засоряется, и нужно лишь аккуратно его почистить, чтобы музыка вернулась.

Пауза, повисшая между ними, была наполнена до краёв. Её наполняла музыка, тиканье, и это новое, щемящее понимание, что они оба – реставраторы. Он – вещей. Она – людей. И оба только что совершили маленькое чудо возвращения.

В эту паузу вмешался День. Не в силах сдержать любопытство, он спрыгнул на стол, подбежал к шкатулке, осторожно обнюхал её со всех сторон и издал одобрительный, высокий писк – как знак качества. Ночь, видя, что брат не получил отпора, вышла из укрытия, подошла и села столбиком в полуметре от Ольги, устремив на неё свой непроницаемый взгляд. Это был не просто взгляд. Это был акт признания.

– Они тебя приняли, – тихо констатировал Андрей, и в его голосе прозвучало нечто большее, чем констатация. Звучало удовольствие, что его два мира – мир механизмов и мир живых существ – нашли общий язык с этим человеком из его прошлого. – Высшая оценка. Ночь не садится столбиком перед теми, кого не уважает.

Ольга рассмеялась, звук смеха звонко врезался в мелодию и тиканье, но не нарушил гармонии, а дополнил её. Она протянула руку, позволив Дню запрыгнуть на ладонь. Его тело было удивительно тёплым, живым, пульсирующим маленьким, быстрым сердцем. Чистым. Честным. Как и сам Андрей – под внешней замкнутостью, под слоем профессиональной сдержанности скрывалась та самая, редкая честность материала, не тронутого фальшью.

Её смех стих. Воздух снова изменился, стал плотнее, серьёзнее. Она посмотрела на вентиляционную решётку.

– Андрей… вчерашнее. Соколов. Ты в порядке?

Мгновенно его лицо изменилось. Мягкость испарилась, уступив место напряжённой сосредоточенности. Его взгляд, следуя за её взглядом, упал на решётку, будто он мог видеть сквозь неё.

– Нет, – ответил он коротко и ясно. – Полиция закрыла дело. Архивный ярлык: «Несчастный случай с последующей кражей». Удобно. Аккуратно. Ложно. – Он помолчал. – Но Ночь вчера… у ножки того кресла. Обнюхивала часами. Не минутами. Как будто читала там целую книгу.

Ольга, не раздумывая, подошла к решётке и присела. Ночь, словно получив незримый сигнал, повторила вчерашний ритуал. Она встала у самой стены, её нос задвигался, втягивая невидимые нити запахов сквозь бетон и штукатурку. Потом она подняла переднюю лапу и замерла – та самая стойка, которую Андрей описал.

– Медицинский взгляд, – тихо, но чётко заговорила Ольга, не отводя глаз от крысы. – На предварительном осмотре я мельком видела фото… синяки на шее Соколова. Расположение, форма. Это не от удара о ступеньку. Это – пальцы. Признак удушения. А сейф… – Она обернулась к Андрею. – Кто взламывает сейф гвоздодёром, но при этом знает, что внутри есть именно птичка и шкатулка, игнорируя деньги на виду? Кто-то знал. Не код. Содержимое.

Андрей замер. Он смотрел на неё не как на женщину, которая только что плакала от ностальгии. Он смотрел на коллегу. На ум, который видит не следствия, а причины. Который мыслит так же, как он: от детали – к системе, от симптома – к болезни.

– Ты… видишь, – произнёс он, и в этом было не удивление, а глубокое, почти благодарное узнавание.

– Я врач. Я вижу, где организм лжёт о причине смерти. А здесь организм – вся эта квартира, весь этот абсурд с опрокинутым глобусом и украденными игрушками. Он лжёт.

Он медленно кивнул. Музыка шкатулки давно закончилась. В тишине мастерской было слышно только учащённое, возбуждённое тиканье нескольких карманных часов на полке, будто они тоже включились в дискуссию.

– Поможешь? – спросил он тихо, почти беззвучно. Но в этом вопросе был не просто запрос о помощи. Был риск. Риск впустить её не только в свою мастерскую, но и в свою одержимость, в свою потенциально опасную игру. Риск доверить.

Ольга встретила его взгляд. В её глазах не было ни страха, ни легкомысленного азарта. Была та же ясность, с которой она когда-то принимала решение об сложной операции. Искра интеллектуального вызова и человеческой солидарности.

– Ты своим крысам доверяешь следствие, – сказала она, и в углу её рта дрогнула улыбка. – Дай шанс и кардиологу. У нас, знаешь ли, тоже неплохая диагностика. Особенно когда дело касается смертей, которые маскируют под несчастные случаи.

В этот момент День, будто дожидаясь именно этой реплики, легко запрыгнул ей на плечо, устроился, как живой, тёплый эполет. Ночь, наблюдавшая за всей сценой, издала тихий, одобрительный писк – крысиный аналог аплодисментов. Союз был заключён. Не на словах. На уровне молекул доверия, считанных крысиными носами, и взаимного понимания, прочитанного во взглядах.

Андрей вздохнул – глубоко, с облегчением, как человек, сбросивший тяжёлый груз одиночества.

– Тогда начинаем, – сказал он, и его голос приобрёл новые, командные нотки. – Первая задача: составить список. Не для полиции. Для нас. Список тех, для кого смерть Аркадия Петровича и исчезновение этих вещей – не трагедия, а решение проблемы. И у кого запах совпадает с тем, что нашла Ночь.

Он подошёл к доске, висевшей в углу, обычно испещрённой схемами механизмов. Смахнул с неё мелкую стружку. Взял мел.

– Итак, – сказал он, и мел заскрипел, выводя первое имя. – Субъект номер один…

И мастерская тикающих часов, пахнущая лаком, деревом и доверием, официально превратилась в штаб-квартиру самого необычного следствия в мире. Во главе которого стояли реставратор времени, врач человеческих сердец и пара крыс с абсолютным слухом на ложь.

Часть 2.

Чай в глиняных кружках остывал, забытый, но на верстаке разгоралось нечто иное – живая, пульсирующая энергия совместного мышления. Андрей разложил фотографии не как снимки, а как артефакты преступления, нуждающиеся в интерпретации. Рядом с полицейскими, безликими кадрами, лежали его собственные, снятые под острым углом, с акцентом на детали, невидимые обычному глазу: тень от опрокинутого глобуса, пыль на определённой полке, угол падения света на тот самый момент.

Ольга надела очки – не простые, а увеличивающие, с тонкой оправой, которые она использовала для сложных манипуляций. Склонившись над столом, она превратила верстак в операционный стол, а снимки – в рентгеновские снимки искалеченной реальности. Её поза, сосредоточенное молчание были так знакомы Андрею – это была поза мастера перед сложной работой. Только инструменты были иными.

– Видишь царапину? – его палец, обычно такой точный в работе с микродеталями, теперь указывал на едва заметную черту на полированном паркете. – Не от мебели. От ботинка. С острым носком. И свежая – стружка светлая, не запылённая. Он не упал. Его тащили. Или он отбивался, цепляясь каблуком.

– Здесь, согласна, – Ольга кивнула, не отрываясь от снимка. – Но смотри сюда. – Её собственный палец, с аккуратно подстриженным ногтем, лег на увеличенное фото шеи Соколова. – Синяки. Их четыре. Расположение: сзади, по бокам, асимметрично. Большие пальцы спереди на гортани – классический признак удушения руками. Не удар о ступеньку. Целенаправленное, методичное давление. И сейф… – Она перевела взгляд на другой кадр. – Взлом чистый, да. Но не профессиональный. Слишком грубо. Это работа не вора, а того, кто знал, что внутри, и кому было наплевать на сохранность самого сейфа. Ему нужны были именно предметы, а не аккуратность.

День, уловив напряжение в её голосе, перебрался с её колена на край верстака, устроился, как живой, пушистый талисман, и устремил свой чёрный бисер-глаз на фотографии, будто тоже вникая в суть. Ночь, восседая на плече Андрея, поворачивала голову, следя за движением их пальцев по снимкам, как главный арбитр, оценивающий аргументы.

– Подозреваемые, – Андрей отложил фотографии и взял свой потертый блокнот в клеёнчатой обложке, открыв его на чистой странице. Его почерк, обычно каллиграфический, сейчас был быстрым, энергичным, как скоропись на лекции. – Субъект Альфа: Виктор Кольцов. Коллекционер, одержимый. Орал на Соколова из-за птички неделю назад. Мотив: страсть, почти физиологическая потребность. Алиби на вечер убийства, по его словам, – дома, один. Ничем не подтверждено.

– Субъект Бета: Игорь Соколов, племянник. – Ольга подхватила, её голос звучал так, будто она зачитывала историю болезни. – Молод, вспыльчив, в долгах. Требовал денег на «бизнес». Мотив: непосредственная финансовая выгода, наследство. Алиби – «гулял по бару». Свидетели смутные.

– Субъект Гамма: Станислав Крестов, риэлтор. – Андрей вывел это имя с особой твёрдостью. – Давил месяцами, чтобы Соколов продал ему квартиру и, главное, подписал бумаги на участок земли, который числился за домом. Мотив: крупная коммерческая сделка, недвижимость. Алиби – «деловые встречи», тоже зыбкое.

Они замолчали, изучая список. День, сидевший между ними, повертел головой от одного к другому, будто следил за теннисным матчем умозаключений.

– Мотивы разной природы, – продолжила Ольга, записывая в свой, аккуратный блокнотик. – Кольцов – аффект, истерия желания. Игорь – холодный, отчаянный расчёт. Крестов… – Она подняла взгляд на Андрея. – Самый сложный. Деловой, хладнокровный. Но если Соколов упоминал документы в шкатулке… земля, наследство, права… Это мотив не эмоциональный, а стратегический. Самый опасный.

Андрей замер, глядя на неё. В её словах не было гадания. Была та же самая, чёткая работа по дифференциальной диагностике, которой он пользовался при поломке неочевидного механизма: отсечь неверные гипотезы, найти точку приложения усилий. Она думала точно так же. Только её язык был медицинским, его – механическим. Но суть была одна: поиск скрытой причины видимого сбоя.

– Проверим, – кивнул он, но его лицо стало серьёзным. – Но осторожно. Вчера ночью… уже после того, как полиция ушла, я слышал шаги на лестничной клетке. Не обычные. Медленные, прислушивающиеся. Крысы… – он кивнул на Ночь, – проснулись и замерли. Не боялись. Слушали. Чуяли внимание, направленное сюда.

В этот момент Ночь, сидевшая на его плече, резко дёрнула ухом и повернула голову к стене, как будто снова услышав те самые шаги. День, на верстаке, вдруг зашипел – тихо, но отчётливо, ощетинив шерсть на загривке.

Ольга замерла, наблюдая за ними. Потом медленно перевела взгляд на Андрея.

– Слышала? – она не улыбалась. Её голос был без эмоций, констатирующим. – Они реагируют не просто на имя. Они реагируют на ассоциацию. На то, что имя «Крестов» связано для них с этим… вниманием извне. С угрозой. Это не детектор лжи. Это детектор угрозы. И он только что сработал на самом стратегическом подозреваемом.

Они отложили блокноты. Наступила пауза, заполненная тяжёлым осознанием, что их умозрительная игра стала вдруг очень осязаемо опасной. Чтобы разрядить напряжение, Андрей молча долил в чашки горячей воды с заваркой. Аромат снова поплыл в воздухе. За окном моросил осенний дождь, отбивая по жестяной крыше мастерской убаюкивающий, монотонный ритм, контрастирующий с напряжением внутри.

День, видя, что непосредственной опасности нет, успокоился, нашёл на столе забытый кусочек сушёной груши Андрея и принялся грызть его с деловым видом. Ночь, удовлетворившись тем, что предупредила, слезла с плеча, устроилась рядом на верстаке и начала тщательно чистить усы, как оперативник, приводящий себя в порядок после вылазки.

– Андрей, – тихо, почти невпопад, спросила Ольга, глядя на то, как Ночь умывается. – Почему именно крысы? После… после всего. Почему не собака, не кошка?

Вопрос висел в воздухе. Он отпил глоток чая, давая себе время.

– Собака любит безоговорочно. Кошка – себя. Крыса… – он посмотрел на Ночь, и в его взгляде была нежность, которую Ольга видела впервые. – Крыса договаривается. Ей нужно время, чтобы решить, доверять тебе или нет. Ей нужны доказательства. Но если уж решила… это союз. На равных. Им не нужны слова. Они понимают намерение, настроение, опасность. Как старые, хорошо отлаженные часы – не нужно слышать каждый тик, чтобы знать, что они идут верно. А люди… – он вздохнул. – С людьми всегда перевод. Всегда риск неверной интерпретации. Слишком много шума.

– Знаю, – Ольга тоже вздохнула, её взгляд стал отстранённым. – Я годами читаю кардиограммы – вижу малейшую аритмию, зажим, страх в сердце пациента. Вижу всё. Но мужа… не увидела. Не поняла, когда его сердце ушло к другой. Дочь… дочь растёт, у неё своя музыка. А я… – она сделала паузу, – я долго бежала по кругу, где каждый пациент был новым витком ответственности, а каждый выходной – тишиной, которую я сама же и создавала, чтобы не слышать, как пусто в собственной жизни.

Они сидели молча. Дождь стучал. Часы тикали. Два одиноких механизма, годами работавших вхолостую, вдруг оказались рядом и почувствовали синхронизацию.

Их взгляды встретились через пар, поднимающийся из чашек. Не было страсти, нетерпения. Было глубокое, безмолвное узнавание. «А, так и ты тоже».

День, закончив с грушей, прошуршал бумагой на столе, привлекая внимание. Ночь, закончив туалет, уставилась на них обоих своим непроницаемым взглядом, будто говоря: «Ну хватит уже рефлексировать, есть работа».

– Вместе разберёмся, – тихо, но очень чётко сказал Андрей. Говорил он не только ей. Говорил и самому себе, своим страхам. – С этим преступлением. С этой загадкой. И… – он запнулся, но закончил, – с этими самыми кругами. Может, пора сойти с накатанной колеи и попробовать нарисовать новую траекторию.

Ольга улыбнулась. Не широко. С лёгкой, чуть грустной, но тёплой улыбкой понимания. Света, как всегда, была права. Любовь с первого взгляда – это вспышка, ослепление. Любовь со второго взгляда, спустя десятилетия, – это узнавание. Узнавание того, кто говорит на том же языке молчания, боли и надежды, что и ты.

Вечер подходил к концу. Они допили остывший кофе, уже почти безвкусный, но важный как ритуал завершения первого совещания. Ольга собралась уходить. День, как верный паж, проводил её до самой двери, встал на задние лапы и пискнул на прощанье.

– Так… завтра? – спросил Андрей, уже стоя в дверном проёме. Тень от лампы падала на его лицо, делая его моложе, менее защищённым.

– Завтра, – кивнула Ольга. – К Кольцову. С Ночью в переноске. Для независимой экспертизы запаха. И… с диктофоном в сумочке. На всякий случай.

Он кивнул, и вдруг рассмеялся. Коротко, тихо, но искренне. Звук этого смеха был непривычным, чуть хрипловатым, как у механизма, который давно не использовали, но который всё ещё работает. В мастерскую, помимо запаха масла, дерева и пыли, влилось новое, живое тепло – не от ламп, а от возникшей между ними надежды на общее дело, которое могло оказаться дорогой к чему-то большему.

Дверь закрылась. Андрей остался один, но одиночество это было уже иным. Оно было наполнено эхом только что закончившегося разговора, образом её сосредоточенного лица над фотографиями и твёрдой уверенностью, что впервые за много лет он не один стоит перед лицом непонятной, враждебной тайны. У него есть союзник. И этот союзник думает так же чётко, как тикают его лучшие часы.

Он подошёл к верстаку, к трем предметам: часам Соколова, обломку шкатулки и конверту с лоскутом. Рядом теперь лежали два блокнота – его и её. Две системы отсчёта, два метода. Одна цель.

– Завтра, – тихо сказал он пустой мастерской, а затем посмотрел на клетку, где День и Ночь уже готовились ко сну, свернувшись в общий, тёплый клубок. – Завтра начинаем проверку гипотез. И посмотрим, чей нюх окажется точнее – человеческого подозрения или крысиного обоняния.

Расследование, которое началось как долг, теперь превращалось в совместный проект. И этот проект, как он начинал понимать, касался не только смерти соседа, но и возможности новой жизни – для них обоих.

Часть 3.

Утро в мастерской было не просто началом дня. Оно было ритуалом посвящения в новую реальность. Аромат свежесваренного кофе, густой и горьковатый, смешивался с запахом старой бумаги и воска, создавая атмосферу оперативной штаб-квартиры, а не уютного ремесленного уголка. Тиканье часов звучало уже не как фон, а как звуковой ландшафт их общего дела, размеренный пульс, под который они теперь работали.

На широком верстаке, отодвинув инструменты, Андрей разложил не фотографии, а досье. Бумаги лежали не как попало: три аккуратных стопки, каждая под небольшим, символическим «утяжелителем» – старым ключом, отвёрткой и обломком карельской березы. Три подозреваемых. Три гипотезы.

1. Кольцов: Распечатки из групп коллекционеров, где он был сфотографирован с горящими глазами рядом с похожими механизмами. Старая, потёртая визитка: «Виктор Кольцов. Консультант по антиквариату».

2. Игорь: Скриншоты переписок из соцсетей (их осторожно достал из архива мобильного Соколова знакомый участковый) с просьбами о деньгах. Распечатка долговой расписки.

3. Крестов: Блестящая, новая визитка, пахнущая дешёвыми духами. Фото с сайта агентства – улыбающийся мужчина в строгом костюме на фоне вида на залив. И распечатка кадастровой справки на земельный участок под домом Соколова, помеченная жёлтым маркером.

Ольга сидела напротив, в её руках был не просто блокнот, а протокол осмотра. Её поза – прямая спина, внимательный взгляд – была позой врача на консилиуме. День, словно чувствуя важность момента, устроился у неё на колене, свернувшись тёплым калачиком, но его чёрные глаза-бусинки были открыты и бдительны. Ночь восседала на левом плече Андрея, её цепкий взгляд скользил по бумагам, будто она читала не текст, а подтекст, записанный в запахах бумаги и чернил.

– Итак, – начал Андрей, его голос был ровным, как голос хирурга, объявляющего начало операции. Он помешивал ложечкой сахар в своей кружке, и тихий звон фарфора о фарфор отбивал ритм его мысли. – Субъект Альфа: Виктор Кольцов. Коллекционер не просто увлечённый. Одержимый. Месяц назад, по словам соседей снизу, он устроил Соколову сцену в подъезде. Кричал так, что стекла дребезжали. Фраза, которую запомнили: «Она должна быть у меня! Она моя по праву! Ты её прячешь, как собака кость!» Речь шла о механической птичке. Страсть. Чистая, почти безумная страсть.