Пыжик

1

Он опаздывал в школу.

– Вот черт!

Ботинки были новые и неприятно жесткие – мешали бежать. Шнурки, наскоро завязанные перед уходом, уже мокрились от росы. Когда он опаздывал, он всегда скашивал – вместо того, чтобы бежать по асфальтовой дорожке, бежал просто по траве, несся и морщился оттого, как рюкзак неприятно упирается в спину.

Он бежал так быстро, что на висках и лбу почти сразу же выступил пот, лицу стало жарко, и вся свежесть утра тут же забылась, бросаясь ему вместо этого в лицо жестким сентябрьским воздухом.

На бегу он успел прикинуть, где его достанет звонок – у ворот, в начале кленовой аллеи, которую всю надо пробежать, или уже когда он рванет не себя тугую входную дверь. Будь он в кроссовках, добрался бы, наверное, быстрее и успел вскочить в класс до того, как туда всплывет их классная руководительница. Первый урок был русский, и с другого конца коридора он видел, как она надвигается.

В этот раз он не успел. Звонок уже замолк, когда он, запыхавшись, толкнул закрытую дверь и оказался нос к носу с классной.

– Мм, – она смотрела на него снизу вверх. – М-м. Что-то я не слышу, как кто-то говорит «Можно войти?»

Лицу все еще было жарко, сердце колотилось, но он выдавил из себя:

– Извинитепжлстаможновойти?

Классная закрыла дверь так, что та легонько хлопнула его по спине. Все пялились, конечно же.

– На свое место, и побыстрее.

Он в две секунды обогнул ряд, плюхнулся на свое место, задвинул себя партой и вытащил учебник из рюкзака – ухватив его за край.

Классная откашлялась.

– Если вы не в мыле, как Пыжик, то напомню…

Такая у него была фамилия – Пыжик.

– Чей-то? – Андрюха, сосед по парте, слегка дернул головой в его сторону. Любопытство у него было сдержанное и немного даже солидное, как будто между Пыжиковыми делами и им стояла прочная заслонка, и он осторожно трогал ее пальцем.

– Чей-то что?

Намокшая от пота ткань неприятно прилипала к шее, и под рубашкой стекла вниз струйка пота.

– Опаздываешь что?

– Проспал, – ответил он коротко.

– А.

На первом уроке класс еще сонно дремал, а не рвался во все стороны, и, пока он обсыхал, солнце успело появиться и посветить им в окна, положив на край парты, как проверенную тетрадку, один луч.

Пыжик окинул класс взглядом. Все были на своих местах. Впереди пыхтела толстая косичка Марышевой, отличницы, которая, конечно же, сидела на первой парте и уже маялась от утреннего луча, который лег прямо посередке и мазнул ее по лицу, по голубому жакету и такой же голубой юбке, которые делали ее похожей на немного растолстевшую куклу Барби. И не потому, что Марышева была толстой – просто вещи, которые ей покупали родители, все явно были на кого-то более изящного.

Не то, чтобы Марышева не старалась это различие всячески скрасить. Она то завязывала на шее шарф, то платок («Рот себе завяжи» – однажды поддразнил ее Пыжик, и получил за это пеналом по уху), то слишком туго затягивала волосы, а между уроками еще и переплетала их и перетягивала резинкой.

Вторая отличница, Петра, сидела прямо. Она наклонилась над столом, не сгорбилась, а именно наклонилась, и писала – быстро, иногда останавливаясь, чтобы подумать. Петра была больше всего похожа на иллюстрацию в одной из шведских книжек для детей, которые Пыжик читал, когда ему было лет 10. Там были такие же, склонившиеся, с легкими улыбками шведки – безмятежные и одновременно сосредоточенные. Петре не хватало только передника. Она одевалась очень скромно – длинные руки и ноги и относительно высокий рост ее и так выделяли. Черные волосы она не заплетала, как Марышева, а заправляла за уши, а к урокам относилась как к работе – и редко когда от нее отрывалась. Поколебать ее, в отличие от Марышевой, было невозможно. Может, поэтому они и дружили – Марышевой нравилось спокойствие Петры.

Рядом с Петрой скучал Верзин – староста. Волосы у него, как обычно, лежали надо лбом волной, а глаза, тоже как обычно, затуманились скукой. У Верзина вообще часто был такой вид, как будто он смотрит куда-то мимо доски.

Петра, правда, заметила – бросила на него один взгляд и аккуратно убрала локоть с его половины парты. Верзин не обратил внимания.

– Да втюрились в него все – сказал Андрюха как-то. – Все втюрились. И классная наша до кучи…

Пыжик и сам уже давно пришел к этому выводу, но комментировать не стал.

У Димы Верзина было то, чего не было у него – молчаливое уважение и умение притягивать к себе людей, особенно ничего не делая и не говоря. Может, внешностью – ярко-голубые глаза, загар, взявшийся с отпусков, где они с родителями катались на лыжах, и незаурядные способности к математике, которые еще с детского сада учителя ухитрились из него вытащить, и теперь при каждой возможности умильно хвалили его, хвалили, как как маленького бога.

Женщины – и преподши, и одноклассницы – восхищались Верзиным еще с детского сада, а дальше восхищение только росло. К его чести, он воспринимал все это снисходительно, и больше молчал, что, как ехидно думал Пыжик, было его единственным умным ходом.

Вокруг Верзина постоянно вились люди – он особо ничего не делал, чтобы дружить, и тем не менее у него всегда были друзьям. Если бы он явился в школу без портфеля, ему тут же бы все одолжили – и чем писать, и где, и еще и пожурили бы нежно, что он такой рассеянный. Пыжика бы за такое просто выкинули в коридор, где он бы и сидел и пялился в потолок, пока его там не нашел или негодующий завуч, или потешающийся Андрюха.

Когда классная зачем-то устроила выборы старосты, то выбирать, кроме Верзина, было некого – звезда его уже просияла сильнее, чем чья-нибудь другая звезда. Верзин принял титул, как обычно, снисходительно. Лавровый венок сидел на нем как надо, подумал Пыжик, рассматривая список «кандидатов» и незаметно перекатывая жвачку из одного края рта в другой.

С Димкой Верзиным хотели встречаться примерно все. На день Святого Валентина он получал сердечек больше, чем все остальные парни вместе взятые, а на День Рождения разве что не торт – открытки собирались на краю его парты, и он ладонью сметал их оттуда, а торт в два счета съедали его друзья.

Вообще, глядя на Верзина, у Пыжика возникало странное чувство, что это как будто взрослый, который пережидает в теле ребенка, пока школа закончится. Потом для него начнется куда более интересная жизнь, потому что он перепрыгнет в аквариум, где на самом деле должен плавать. Но пока он вынужден сидеть тут, рядом с невозмутимой Петрой, и пялиться на доску, где пишут что-то, что ему от души неинтересно. Интересно, что его на самом деле волнует, подумал Пыжик.

Иногда Верзин, казалось, действительно смущался всего этого обращенного к нему внимания, пышущих лучей обожания, которые вдруг вырывались то из одной женщины, то из другой. Казалось, ему действительно было неловко. Пыжик отказывался в это верить. Как вообще может быть неловко, когда его жизнь это и есть – восхищение других этим механизмом, который с таким звучным лязгом работает в подростковой голове?

Что-то там все-таки было. Верзинская способность считать и решать задачи была чем-то настолько явным и видным, что даже Пыжика она немного пугала. Сам Верзин относился к ней с пугающим равнодушием.

На третьей парте, позади Верзина, сидела Ли-лу. Настоящее имя у нее было не такое, а вполне себе обычное – Лиза. Но Ли-Лу отражало ее точнее.

У нее были пшеничного цвета волосы и глаза с отливом в фиолетовый, под которые она подбирала все, во что одевалась – поэтому, если сверху смотреть на их класс, почти всегда посередине можно было увидеть фиолетовое пятно. Лиловые кофты, синие юбки, голубые вязаные свитера, арктический голубой, сиреневый нежный и прозрачный, сизый, почти до голубиного. Все это было надето на нее, и она мечтательно сидела внутри этого фиолетового облака.

Ли-Лу не то чтобы плохо училась – в ней не было старательности Марышевой и спокойной дисциплинированности Петры. С двух минут становилось понятно, что для Ли-Лу важнее всего чувства, не знания. Она была из тех девушек, что живут чувствами, ими питаются, и все, что с ними происходит, принимают на свой собственный, чувственный счет. Уже в пятнадцать она была девушкой, а года через два, должно быть, станет женщиной – без какого-либо подстрекательства со стороны других. Сама по себе.

Глаза ее были устремлены на Верзина. Ли-лу и Верзин. Вто это любовь.

Пыжик зевнул.

Классная продолжала что-то бормотать, и Пыжик пожалел, что у него нет часов. Урок начался полчаса назад, и солнце за окнами еще не до конца встало, но сонно двигалось все вверх и вверх над углом крыши.

2

Классы в их школе были двух цветов – буро-коричневые, с портретами сзади, и голубые, с портретами спереди. Голубые ассоциировались у него с малышней – красить начали с крыла начальной школы, и, видимо, не сомневались, что краски хватит. Ее не хватило, и все старшеклассники сидели теперь как миленькие в цвете какао. «Кофе, который кто-то подержал во рту и выплюнул», как выразился про эт Андрюха.

У классной они бывали часто, и Пыжику было скучно рассматривать ее по двадцать раз. Вряд ли ли вообще кто-то рассматривает кого-то настолько внимательно, как школьники рассматривают своих учителей. Пыжик переводил взгляд туда-сюда, чтобы не заснуть.

Прическа классной – волосы, уже начавшие седеть, аккуратно заколотые по бокам головы; Андрюхино ухо, которым тот умел двигать в Пыжикову сторону как-то так, чтобы не раздражать классную; пальцы Марышевой, все испачканные мелом – она только что ходила к доске, и теперь, видимо, думала, вытереть ли их о юбку или сойдет и так.

Пыжик скосил глаза на Андрюху.

– Че смотришь?

Их дружба ни на чем не строилась. Ни на чем – просто Пыжик думал, что одной рукой Андрюха касается всего остального мира, а другой касается его. Вернее даже не рукой. Ногой? Нога выглядела логичнее.

Он даже не помнил, как они начали дружить – сели за одну парту и начали, наверное. Или пошли в один детский сад? Кровати там были не двухэтажные, а похожие на тумбочки с выдвигающимися ящиками – самый нижний выдвигался дальше всех. Там и лежал Андрюха, и еще тогда подмигивал оттуда лукавым, серым глазом. Типа «мы убежим, приятель». Пыжик ему не поверил. Но потом они действительно попытались убежать, и Пыжик застрял в дыре в заборе, из которой его потом вытаскивала воспиталка с надтреснутым голосом, а Андрюха уже тогда не помогал вытаскивать, а только хрипло хихикал за ним, потому что он-то ушел из-под воспиталкиного огня.

Так и стали дружить.

Андрюха был его единственным другом – ни с кем другим трюк с многоуровневой кроватью и дырой в заборе не сработал. Но Пыжику вполне хватало и его. Никто другой не толкал его в плечо, не шипел «Ну че? Ну че, а?». Никто другой так быстро не вытянулся и не превратился в гиганта ростом метр восемьдесят пять вместо метра шестидесяти трех, никто с такой скоростью не реагировал на подзатыльники и не давал их в обратку прежде, чем классная успевала даже пикнуть.

У Андрюхи была куча достоинств.

Всякие прозвища типа «Андрюша», «Дрюха», которые одноклассники пытались ему дать, к нему так и не прилипли. Недостаточно клейкие были, видимо, как он сам сказал. «Дрюха» должен был иметь розовые лоснящиеся щеки, хитрую, слегка маслянистую улыбку и пальцы, которыми он бы изредка хватал девчонок за край юбки. Он быстро, почти молниеносно, вытянулся и стал не то чтобы длинным, но слишком протяженным, выше, чем большинство пацанов. По бокам у него прилагались длинные руки, которые он неловко складывал перед собой, стараясь не занять ими половину парты, но все равно задевая соседа рядом и спереди, и ноги, тоже длинные, которые под партой решительно не умещались. Приходилось или выставлять их наружу, отчего те встречались с поджатыми ногами соседа спереди, или сгибать и гнуть их калачом.

Укладыванием своих ног под партой так, чтобы они там уместились – этим Андрюха и занимался большую часть урока. Ему были коротки все рубашки, почти все штаны, но заботило это его не очень – только раздражало, и все не потому, что он боялся серфить по коридорам в подстреленных брюках, а потому, что ненавидел облегающие и жмущие штаны – как, в общем, ненавидел вообще все, что каким-то образом ограничивало его свободу. Штаны, по Андрюхиному мнению, должны были быть огромными, а куртки и свитера – такими, чтобы ими можно было укрыться, завернуться в них трижды, и его, нескладного и высокого, за всем этим было не видно.

У него были одни огромные джинсы, широкие, как две трубы, которые постоянно сползали вниз. Все встречные и поперечные, конечно, делали ему замечания «…ов, у тебя джинсы висят! Поправь!», но он не обращал на них никакого внимания, так и нося их на половине задницы.

Еще у него был свитер. Свитер был менее огромный, чем джинсы, в черно-зеленую кислотную клетку, и такой большой, что сам Пыжик мог обернуться им два раза. Учителя жмурили глаза, завидя Андрюху в этом свитере, но Пыжик в конце концов так к нему привык, что кислотная клетка перестала казаться ему кричащей, а стала казаться нормальной. Просто прилипла к обычному образу его друга, как много чего еще.

3

Еву перевели в их класс в начале года. Она сидела на первой парте, не так уж и далеко от того места, где обычно сидел он. Сидела независимо и остро, сильно выпрямившись и оглядывая проходящих как бы свысока, несмотря на то, что сидела ниже их.

– Утро доброе, – сказал ей Андрюха, ухмыльнувшись и одним движением сорвав с плеча рюкзак и швырнув его на парту.

Она только наклонила голову, подняв на него глаза, и продолжала независимо сидеть.

Пыжик не мог понять, почему она показалась ему такой острой. Как только ее увидел, он сразу подумал, что она – один сплошной шип, да еще и торчащий там, где его не особенно ждут. У нее были острые локти, острые коленки, острые движения, даже нос острый, и острые кончики волос, которые метались туда-сюда, когда она поворачивалась. Но все это было не то.

– Ева, – сказала она.

– Андрей.

– Алексей.

– Как жизнь? Тебя что, из параллельного перевели? – Андрюха сразу пошел в наступление.

– Хотела в вашем классе учиться, вот и перевели. – она выпрямилась еще сильнее и заправила острую прядь волос на ухо. – Зачем вообще переводят, по-твоему?

– Мало ли зачем, – Андрюха пожал плечами. – Может, ты с программой не справлялась. Вот и решили сбагрить! Чтобы оценки не портила…

Ева чуть посильнее развернулась на стуле – теперь оба ее плеча смотрели в Андрюхину и Пыжикову сторону.

– Вы, конечно, класс гениев, – сказала она с усмешкой. – Но вы не волнуйтесь, я постараюсь не снижать ваш коллективный IQ.

И прежде, чем Андрюха успел ответить, повернулась обратно к переду класса.

Каждый раз, когда они сталкивались, что в коридоре, что в классе, что на переменах, где она обычно стояла у стены, сильно выпрямившись и сложив руки на груди, и смотрела немного свысока – Пыжик хотел сказать ей чего-нибудь, но не знал, что. Поэтому он говорил:

– Привет.

На что она говорила:

– Привет.

Ева была одной из немногих, кто не называл его по фамилии – и Андюха, и вся школа, и даже многие учителя называли его исключительно Пыжиком. Алексеева в их классе было три – болезный, незаметный и он, и по фамилии было просто проще. Когда вызывали к доске, вызывали, как правило, не его.

На уроках – он сидел позади нее, и быстро это заметил – она все время складывалась и раскладывалась, как развинченная фигурка. Она то сгибала локти и руками крест-накрест обнимала себя за плечи, закидывала их за спину и сцепляла там длинные розоватые пальцы. То щелкала коленкой и, прижимая ее к себе, ставила рядом на сиденье, или складывала в позу лотоса, или вобще как-то хитро сплетала ноги, продолжая сидеть, пока кто-нибудь из учителей ее не замечал и не одергивал.

– Опусти ногу!

Даже тогда ногу она не опускала, а просто раскрывала набок, делая вид, что кладет одну поверх другой, и подтягивая на пояснице джинсы. Под водолазкой у нее выступали лопатки, а волосы были стянуты тугой резинкой. Хвост никуда не двигался с начала дня и до его конца, и даже отдельные волоски каким-то образом не выбивались из него. Хотя Пыжик не то чтобы внимательно следил.

Они не разговаривали в прямом смысле этого слова – иногда она что-то говорила соседу, он слышал и усмехался, и повторял ее слова себе под нос. Зато Андрюха иногда ее поддевал, но без особого энтузиазма.

– Зачем тебе выглядеть, как гот?

Глаза она красила черной подводкой, что придавало ей немного лисий вид. Когда Андрюха что-нибудь говорил, глаза у нее тут же прищуривались, стрелки сжимались в одну тонкую линию, и чем больше Андрюха старался ее поддеть, тем более высоким стилем она ему отвечала. Андрюха смотрел озадаченно, а Пыжик давился смехом.

– Вас хочу порадовать, Андрей. Зачем же еще мне краситься?

Он не удивился бы, если однажды Ева бы отвесила поклон и сказала им обоим «Чего еще изволите, милостивые государи?». Это было очень на нее похоже.

Андрюха с ней, правда, был совершенным идиотом. Он почти со всеми девчонками был совершенным идиотом – краснел, потом старался прикрыть рукой красноватые пятна на шее, ерзал, смотрел по сторонам, чтобы проверить, не смотрит ли кто. Смотрели, конечно, все.

Когда какая-нибудь девочка его о чем-нибудь спрашивала, вначале он вскидывался, как будто его укололи булавкой под партой, потом бормотал, по возможности не встречаясь с ней глазами и зафиксировав взгляд чуть левее ее лица, а потом так же быстро утыкался обратно в тетрадь, немного подавшись назад и вниз, чтобы еще большая часть его и без того нескладного тела была скрыта партой. Беда, а не подход. Правда, у самого Пыжика никакого подхода не было.

4

Больше всего в школьной структуре Пыжика раздражало то, как быстро все становятся на собственный образ и больше с него не сходят.

Класс делится – так же верно, как делили целые и бракованные упаковки чипсов на фабрике, куда они однажды ходили на экскурсию. Те, что были с дефектом, инспектировались и откидывались в сторону, а те, что блестели и были целыми, проходили дальше. Проверок было много, и каждый раз негодные отправлялись в мусорный бак.

В школе их постоянно тасовали и ранжировали – то так, то эдак, особо не стараясь понять, вылетит ли кто-то новый на этот раз.

На верху колоды было неуютно – там были отличники вроде Марышевой, те, что в щепоть собирали белые от мела пальцы и снова противно растопыривали их. Конкретно она еще и имела привычку застревать у учительского стола и тоненько, заунывно канючить: «Ну почем-у-у-у четыре, скажи-и-те, родители ругаться бу-у-у-у-удут…»

Внизу ему тоже не нравилось— как-то неловко было быть в числе тех, кто писал «девченка» и «агарод», а при перемножении столбиком нерешительно мялся и опасливо смотрел по сторонам.

– Вот есть у тя мозги, есть, – вздыхала бабушка, пока еще была жива. Она сидела на кухне и прозорливо наблюдала за всеми сковородками, которые еще не сняла с огня. – Есть, говорю! В ход бы, чтоль, иногда пустил их – посмотрели б…

В конце концов во всей этой школьной груде, которая роилась и перелетала вокруг него – в журнале один порядок, в рассадке другой, на физре третий – Пыжик выбрал место посередине. Никто не мог точно сказать, ближе ли оно было у концу или к началу, да никто и не интересовался им до такой степени, чтобы вычислять.

Он болтался то тут, то там – иногда до него доходило дело, но далеко не так часто, как до тех, кто, скажем, начинался на букву «К» или «Л». В их классе первая половина алфавита уверенно перевешивала вторую, и учителя гораздо чаще целились туда, чем в него.

Не то чтобы его не принимали в классе. Его скорее обходили стороной, огибали, как толпа огибает одинокую фигуру бездомного, который пристроился, сгорбившись, на краю улицы. Свою долю тычков и подзатыльников он, конечно, получил, но к одиннадцатому классу ему стало наплевать. Они были как синяки на детской площадке – синели, отливали фиолетовым и желтым, а потом проходили.

На физре никто, кроме Андрюхи, не хотел вставать с ним в пару – Пыжик не расстраивался, а садился на низкую скамейку протягивал перед собой ноги и из-под опущенных век наблюдал за тем, как все бегают от одного кольца к другому, стуча мячами о крашеный пол. На уроках он отвечал коротко и сухо – не потому, что не знал, а потому, что не считал нужным. Марышева недовольно пыхтела и поворачивалась в его сторону, но он смотрел безучастно, и ей ничего не оставалось, кроме как повернуться обратно.

Поменять свое место в колоде было очень трудно, если не сказать невозможно – школа это такое место, думал Пыжик, которое ко всем стремится прикрепить что-нибудь понятное.

Интересно, еще в школе видно, что в человеке есть особенно заметного, а потом это становится только яснее? Или в школе этого вполне может быть и не видно, а потом, вытолкнутое жизнью, оно все-таки появляется – высовывает на поверхность голову и начинает активно выбираться на свет?

Вместо того, чтобы вылезти, оно сгущается и сгущается – не делай ошибки, слушай, что тебе говорят, уважай тех, кто старше, даже если они взяли громкоговоритель и, поднеся его к твоему уху, шепчут в него откровенную пургу.

Андрюха заметил это быстрее всех. Со временем заметил и Пыжик, и у них было молчаливое согласие по этому поводу.

– Все, что они говорят – полная хрень, – сказал Андрюха.

Они вдвоем шагали по засыпанной листьями аллее.

– Думаешь? – Пыжик смотрел, как обычно, на носки собственных ботинок, на небо, потом снова на носки, а потом снова на небо.

– Да они понятия не имеют. Пединститут – что они вообще могут знать? У них программа. Они и другим ее пытаются втюхать. Чего непонятного?

Пыжик поддевал краем ботинка райские яблочки, которые упали на мостовую и сморщились. Иногда попадались лужи, и он обходил их по бордюру, чуть покачиваясь, потому что из-за рюкзака его заносило в сторону.

Андрюха говорил, а Пыжик рассматривал небо. Рюкзак давил ему в спину, но это было неважно – Пыжик слушал и рассматривал все равно.

5

К одиннадцатому классу их бросили рассаживать, и Пыжик c Андрюхой почти всегда сидели вместе. Учителям надоело бороться с двумя здоровыми лбами, тем более обоих скоро можно будет вытурить за за школьные ворота.

У них еще было черчение, и для Пыжика тогда, когда у них были эти уроки, настали черные дни – в буквальном смысле. Все пальцы, края учебников, рукава, нос, даже Андрюхин лист были измазаны черным. Все крошилось так, что от грифеля почти ничего не оставалось – слишком сильно нажимаю, что ли, думал он сердито. Вот попалось же, весь рюкзак так изгваздаю.

Черчение было плохо не только этим – когда на доске появлялась деталь, которую надо было нарисовать с трех разных углов, он тоскливо думал, что даже приблизительно не знает, как она выглядит. Пока предметы и люди не поворачивались к нему, Пыжику, правильной стороной, ему сложно было представить, что они вообще существуют. Он привык рассматривать прежде всего то, что стоит прямо перед ним, не прячется – и каждый раз, когда он чувствовал что-то скрытое, ему становилось неловко.

Зато Андрюха – тот быстро набрасывал линии, уверенно соединял их, штриховал, где надо, проходился стеркой и вел карандашом то снизу вверх, то справа налево, двумя пальцами придерживая линейку. У него было то, чему Пыжик всегда удивлялся – умение положить первый штрих не колеблясь, потом, если что, поправить.

У Пыжика вообще, не только в рисовании, были проблемы с первым штрихом. Он примеривался, вздыхал, поворачивал лист по так, то эдак, деталь тоже сжимал между пальцев и поворачивал ее, стараясь рассмотреть получше, ну а втайне, конечно, надеясь, что какая-то часть внутри него сама расставит цвета на листе и ухватит объем, и выемки, и края отразит так, как нужно было. Он, конечно, совсем не ждал, что первый штрих получится совершенным. Но он как-то привык, что первый штрих указывает, куда должен попасть второй, а потом и третий – но потом оказывалось, что линии его немилосердно кривые, да еще и мазались, когда он случайно прикасался к листу пальцем. Пятна от грифельного карандаша были у него на пальцах, на ладонях, на локтях и даже на носу, а Андрюха, когда наконец отрывался от своего листа, от души над ним потешался.

– Хорош смеяться, лучше мне помоги!

Но Андрюха только смотрел, уже полностью повернувшись, и качал головой.