Беззаботные люди. Нескучные истории

Прежде мне не довелось быть знакомым с Канареичем лично, но слышать о нем от бабушки и ее словоохотливых подруг немало. То неутомимым весельчаком и балагуром, героем всяких забавных историй, какие ходили из дома в дом, потешая немногочисленный деревенский люд, то проглядывал совсем другой Канареич, переживший все беды и невзгоды, выпавшие на долю его земли, на которой он родился и жил, разделивший на склоне лет, как и многие его однодеревенцы, горькую долю одиночества.

Прозвище свое он получил в наследство от отца, большого охотника до лесных птах. Дрозды, щеглы, канарейки в искусно с любовью сделанных отцовскими руками клетках, окружали его с раннего детства. Птицы были хорошим подспорьем крепкому крестьянскому хозяйству отца. В коллективизацию отца растормошили, объявили мироедом, добро годам и слабому здоровью на Соловки не упекли – дали умереть в своем опустошенном доме.

Но не затаил тогда Канареич-младший неприязни к Советской власти за утраченное благополучие. Цели, как ему виделось, были верными, в это он верил, за это воевал. Да и не власть била настоящих хозяев, а Завистливые люди, пристроившиеся под ее крылом. В гимнастерках, галифе и хромовых сапогах со скрипучими портупеями – в тридцатых, в дорогих костюмах с холеными лицами – позже, наезжали они на больших легковушках в деревню поучать, пугать – властвовать.

Когда от хозяйства остался один дым, Канареич пошел учиться на механизатора. Технику он полюбил не меньше птиц. Отучившись, пошел работать на районную МТС трактористом. Разъезжал по району и всегда возил с собой клетку с певчим тенором. Потом пристрастился к голубям, даже приспособил почтовых для дела. Сеет, бывало в своем колхозе, семена на исходе – голубя из мешка – записку на лапу – голубь домой летит, а том сестра записку снимет и в правление… Глядишь, уже семена везут. Про то даже заметка в газете напечатана была. Вся деревня читала-перечитывала: «Ай, да Канареич!».

Всю войну проездил Канареич на колесах. Дважды был ранен, но везло – легко. В родную деревню вернулся при ногах и руках, с сединой в усах, с наградами, и на невиданной в здешних местах машине «Студебеккер». В кожаном трофейном портмоне вместе с бумагами о полной демобилизации, документами на два ордена и медали, привез справку с печатью и подписью военного коменданта польского города Лодзь о том, что данный автомобиль собран Канареичем из частей пострадавших в боях машин. И потому, как сборка «Студебеккера» является личной инициативой его водителя и не числится на балансе комендатуры, машина передается в полное распряжение водителя с последующим перегоном ее на родину.

Автомобиль и припасенная в его кузове жатка, принадлежали Канареичу по справке там, в Польше и в военное время. Повадились в деревню всякие представители, из района, из области… По первости, глядючи на машину цокали языками, хвалили доделистого солдата. А потом на ту комендантову справку отстучали свое постановление, где печатными буквами обязывали передать технику в распряжение районного начальства, как государственное имущество. Свой «студебеккер», вернее, что от него осталось, Канареич увидел месяцев через восемь на свалке у бывшей МТС.

И опять не затаил он зла на власть, сетуя больше на незнание действительного положения дел тех, кто стоял у ее руля. Он даже жалел правителей, имевших столько недобросовестных помощников, какие для положительных отчетов нарочно искажали действительность. Под гнетом грабительских налогов редело деревенское стадо, вырубались в садах плодовые деревья, зарастали бурьяном некогда личные угодья селян – отрезанные по распряжению сверху. Пустела деревня – год от года таяло ее население.

Как самостоятельного и расчетливого хозяина выбрали колхозники своим председателем Канареича, разуверовавшись в залетных да рекомендованных. Однако недолго пришлось ему председательствовать. Из района командовали: когда сеять, когда убирать, требовали привеса, прироста – проценты, центнеры, тонны… А он не хотел работать по указке, так ослушался один раз, в другой, на третий раз – рассчитали. До пенсии проходил Канареич в бригадирах.

Всласть напарившись, обессиленный, я выбрался в прохладу предбанника. Как раз напротив того места, где лежала моя одежда, сидели Канареич с толстяком. Их очень занимала моя обувь. Говорил Канареич:

– … ишь ты, поди, теплые! А мех-то не настоящий, и кожа – сразу видно – дерматин… Не наши – импортные? – кивнул он на мои сапоги, заметив меня, спросил он.

– Почему же обязательно импортные? Наши! Обыкновенные «луноходы». В них сейчас пол-Москвы ходит. Удобно!

– Да ну, ты! – удивился Канареич. – Не уж-то так и зовутся? Слышь-ка, Кузьмич, – толкнул он соседа. – Луноходы! Вот ведь!.. И что в таких и взаправду по Луне ходили?..

Меня заставило улыбнуться это его неподдельное любопытство.

– Нет, конечно. Просто назвали так и все.

– А теплые? Не промокают?..

Получив утвердительные ответы, Канареич снова обратился к приятелю:

– Вишь-ка, что человек говорит. И теплые и не промокают!.. Вот бы нашим бабам такие на ферму такие, а то все как сто лет назад валенки с галошами, да и те днем с огнем не сыщешь…

Кузьмич угрюмо кивнул, а Канареич серьезно продолжал: – В городе, известное дело, о людях думают. Надо ж, сапоги какие придумали, хошь ты в них по Луне разгуливай, а хошь навоз на скотном топчи. А техника какая… Устройства всякие. Ты не поверишь,.. – в его глазах засветилась смешинка. – Надысь к Егоровне Корнауховой Витька – зять ее наведывался… Это тот, что когда к Шурке – дочке Егоровны женихался в клубе во время картины шашку дымовую задействовал. Так бабки наши решили, что война атомная зачалась и ну по погребам хорониться!.. Шалопаем был по молодости, а как женился, как вроде исправился. Живут они с Шуркой тоже в деревне на манер нашей, но недалеко от города. Шурка работает на ферме дояркой, Витька в городе – что-то по торговой части. Толковал, кабинет имеет, не иначе – начальник. Ну, значится, телефон себе завел, да не простой, а очень даже особенный. Сидит, к примеру, Витька у себя в кабинете, телефон работает, как ему полагается работать, а чуть за дверь – кнопку нажмет, и телефон сам отвечает: так, мол, и так – отсутствует Виктор Афанасьевич, и что желаете передать… И все скажешь, телефон запишет на ленту, а Витька потом все это прослушает… Одна беда, отвечает по тому телефону барышня приятным таким голоском. Чудеса! Я бы и не поверил ни за что, не покажи мне Витька синяк на плече…

Канареич коротко хохотнул и продолжал:

– Натуральный такой синяк! Сразу чувствуется скалка в Шуркиной руке. Она бабочка, так себе, но ревнивая до страсти и резкая в случае чего… Тут может, подловила Витьку когда или подозревала, только взяла супружника на контроль. А тут в кои веки в город собралась. Там, известное дело, по магазинам… Ну как мужу не позвонить, раз он при телефоне. Звонит, значится… А ей та дамочка такое воркует. Звонит другой раз – тож самое… Понятно, вскипела по данному поводу Шурка, и уже с автобусной станции, когда в последний раз звонила, такое той девице сказала!.. А уж какими словами, ты, Кузьмич Егоровну знаешь, после ее выражений у нашего колхозного племенного быка Ираклия, к своему коровьему гарему сразу всякий мужской интерес пропадает, а Шурка ее дочь… Вот и пришел, стало быть, Витька домой, да на грех, задержавшись – дела были. Благоверная, конечно, допрос учиняет… Витька объяснять стал, только видать не с того боку начал. «Ты, говорит, Александра женщина темная. У тебя одни тряпки на уме и всякие бессмысленные подозрения, а на дворе – технический прогресс!..» Шурка-то оскорбления на счет своей темности и тряпок стерпела, а как за «прогресс» заслышала – за скалку взялась. «Знаю, орет, в какие юбки твой прогресс рядится!..» И все такое прочее, а сама скалкой… И по голове норовит!.. Витькино счастье, выпивши, он был тогда, не очень что б, реакцию сохранил – увернулся, на плечо главный удар принял.

С минуту Канареич беззвучно смеялся, поддержанный скупой улыбкой приятеля. Когда же складки на его скулах расправились, он серьезно посмотрел на меня:

– Так, может, договоримся?

– О чем? – опешил я.

– Ну, как?.. За луноходы! Ты там у себя в Москве поговори с кем надо, чтобы нашим дояркам-ударницам к женскому дню по паре луноходов поставили. Колхоз оплатит… И нам с Кузьмичем за рационализацию на магарыч!

На этот раз, рассмеявшись, он о чем-то вспомнил и полез в свой пакет. В пространстве между ним и Кузьмичем появилась початая бутылка «Столичной». Следом от туда же были извлечены: пергамент с пластинками белого с розовыми прожилками сала, хлеб, последним появился мерный граненый стакан. Друзья по очереди выпили и налегли на закуску. Бросив в мою сторону короткий взгляд, Канареич взял бутылку, плеснув в стакан водку, протянул его мне.

– Не побрезгуй за компанию.

Если честно, пить после парной мне не очень хотелось, но и отказываться было неудобно.

– Оно ничего, если в меру, – точно прочтя мои мысли, говорил Канареич, неторопливо разжевывая бутерброд. – Что-то личность твоя мне, как вроде знакомая, а упомнить не могу…

– Я бабушки Лизы Грибовой внук.

– Райки сын, что ли? Еугений?

– Евгений – Женя.

– Как есть, Еугений! – настоял на своей производной от моего имени Канареич. – А я смотрю: ты не ты… Это Райкин малый,.. – пояснил он Кузьмичу. – Райку, старшую дочь Лизаветы Грибовой, ты, поди должен знать. А если помнишь, учителя к нам из Москвы присылали работать, еще в старую школу. Так тот учитель и взял нашу Райку,.. – терпеливо втолковывал он безмолвно кивающему Кузьмичу. – А теперь видишь, что получилось…

Меня немного покоробила «история любви» моих родителей в представленном Канареичем виде и позабавила реакция Кузьмича, после слов приятеля, он в следующий раз после парной, добросовестно оглядел меня, благо возможность для того была, можно сказать, исключительная. А, оглядев – заулыбался, очевидно, искренне порадовавшись результату «штурма Райки учителем».

– Учишься или уже работаешь? – продолжил Канареич.

– Учусь…

– Ну да, оно конечно, еще наработаешься, какие твои годы… А учишься, поди, на строителя? – спросил он и сосредоточил свой взгляд на собственном колене.

– Почему обязательно на строителя? – не понял я.

– Ну, как,.. – Канареич ладонью потер колено. – Бабка твоя сама говорила, что способности к этому делу у тебя. Помнится, на деревне говорили, что строил ты бабке не то гараж, не то дровяник…

Вспомнилось и мне, как на деревне я снискал лавры «строителя со способностями», и стало понятно, почему Канареич прячет глаза.

Весной того года я вернулся из рядов славной Советской Армии и в череде радостных и волнующих встреч с родными и близкими мне людьми, я не преминул навестить и деревенскую бабушку. Тогдашний май-месяц выдался на редкость сырым и холодным, а дорога до деревни неблизкая – два часа на электричке, еще полтора – автобусом и, наконец, пять километров – пешком. Выехав из дома ранним утром, лишь во второй половине дня, измотанный, промокший до нитки, я постучал в дверь бабкиного дома. Счастливая от встречи, бабушка приказала мне переодеться в сухое, накормила и предложила отдохнуть с дороги на только что истопленной русской печи. Оказавшись на стеганом одеяле поверх горячих кирпичей и по достоинству оценив всю прелесть непритязательного уюта деревенского дома, я уснул богатырским сном. Поблаженствовав, таким образом, два часа, отрешившись от сна, я поспешил на свежий воздух с целью посетить дворовые удобства. Трудно сказать, сколько времени минуло, с момента как за мной прикрылась дверь хлипкого сооружения, но о другом можно сказать точно – все необходимое, мне сделать удалось и благодаря не имеющей внутренних запоров двери, я беспрепятственно вывалился из «тесного кабинета» наружу, хорошенько пристукнувшись затылком об утоптанную тропинку. Можно предположить, и даже наверняка, что мое тело там, внутри туалета искало выхода, бросаемое из стороны в сторону, потому как, очнувшись, первое, что я увидел: медленно, но неумолимо заваливающийся туалет перпендикулярно расположению моего распластанного тела. Со свойственной мне молодецкой легкостью на подъем, я приостановил это падение, подставив сильное плечо, придал туалету обратное заваливанию направление и, наверное, переусердствовал в своем стремлении предотвратить его разрушение. Ветхое сооружение благополучно преодолело «мертвую точку» стояния, стало на этот раз заваливаться в другую сторону, причем значительно скорее, чем это было в первом эпизоде, получив начальное ускорение от напряжения моих мышц. Дальнейшее легко было предугадать – согласно законам гравитации, туалет вместе со мной с треском рухнул на сырую землю.

Думаю, излишне распространяться, как я объяснял бабушке произошедший со мной конфуз. Тот малосвязный рассказ с клятвенными обещаниями завтра же приступить к строительству нового туалета-красавца, на зависть всей деревне, потонул в бабушкиных «охах и ахах». Обсуждение инцидента закончилось возложением персональной ответственности за туалет – на сына, моего родного дядьку, проигнорировавшего в свое время предупреждения об аварийном состоянии непременного атрибута деревенского двора, за угарный газ, от печки так неблагоприятно повлиявший на мой неподготовленный организм, бабушка всю вину взяла на себя.

Однако наивно было полагать, что приключение со мной на виду всей деревни не имело там соответствующего общественного резонанса…

Утром, едва проснувшись, я должен был выслушать сбивчивое, со слезами от смеха бабушкино сообщение, как по деревне с молниеносной скоростью распространился слух, впоследствии утвердившийся в качестве достоверной версии. Как внук бабки Шуры, на радостях, вусмерть напился, и мало того, что вывалился из туалета с расстегнутыми штанами, вдобавок, к вящему изумлению видавших виды деревенцев, в сердцах порушил последний.

Надо было как-то реабилитировать себя в глазах деревни и на следующее утро, после легкого завтрака, преисполненный грандиозными планами я вышел к месту закладки нового туалета. Напряженки с материалом не предвиделось – дядька заготовил его на ремонт сарая. Дождь продолжал накрапывать, и мне пришлось отмести идею о первичности ямы. Нужна крыша – с нее я и начал… Вкопав четыре столба, я обвязал их перемычкам и приступил к обрешетке. Работа спорилась, и вскоре мне потребовался рубероид для кровли.

Бабушка в доме была не одна, на табуретке у стола сидела ее соседка.

– А возмужал-то, возмужал! – запричитала она, едва я появился на пороге.

– Прямо и не узнать! Значит, мотоцикл покупать собрался. Ну и правильно, сначала мотоцикл, а потом, Бог даст, и машину купишь! – огорошила она меня.

– Какой мотоцикл? – хватило спросить меня.

– Ну, как?.. – соседка заерзала на табурете. – Гараж, гляжу, начал строить…

Я вернулся на стройплощадку и обозрел плод своих трудов. Конечно, никакого сходства с гаражом я не обнаружил, но размеры и вправду впечатляли, если бы старый туалет сохранился, то рядом с моим монстром он выглядел бы жалким карликом. Быстро разобрав построенное, я снова занялся столбами, значительно уменьшив расстояние между ними. Для инспекции вызвал бабушку.

– Хорош, будет! – похвалила она, – Только, сынок, больно высокий, как каланча…

Столбы пришлось подпилить. После обеда я снова обвязал перемычками опоры, обрешетил их, постелил рубероид. Крыша была готова. Выкопать яму оказалось непросто, земля была суглинистая, тяжелая, и к исходу дня удалось вырыть лишь половину от запланированного. Уставший, но довольный, поужинав, я завалился спать с не истлевшим желанием назавтра продолжить начатое дело.

Моросящий дождь к ночи сменился на проливной. Утром яма оказалась до краев наполненной мутной водой и в ней с удовольствием купались лягушки. Чтобы выкачать воду подручными средствами потребовалось бы убить полдня.

– А ну его к лешему, сынок! – возникла рядом бабушка. – К лету подсохнет, тогда и доделаешь. А мы может старый поднимем…

И подняли, подпорки поставили, еще потом целый год стоял. А под моим навесом (он теперь так называется), бабушка хранит дрова. Пригодилась и яма, в ней покоится собранный со двора мусор.

– Может еще погреемся? – задорно подмигнул мне Канареич.

Я принял вызов. Кузьмич не пожелал, на этот раз разделить с нами компанию, остался в мыльной. Мы же парились долго. Подбрасывая воду на каменку, доводили температуру в парной до критической, когда от жара начинали потрескивать волосы на голове. Я сдался первым. Едва доплетясь до лавки предбанника, я рухнул на нее.

Канареич появился еще минут через десять. Самодовольно улыбаясь, он победоносно глянул на меня.

Я поднял руки вверх, признавая за ним полную победу.

Передохнув и остыв, Канареич снова полез в пакет. Все повторилось. Остатки водки достались мне. Видимо выпитое достигло цели, лицо Канареича зарделось, глаза увлажнились, и он продолжил оставленную до времени тему:

– Вот, кто-то считает, что наука и культура только в городе. Институты, академии научные там, музеи, театры… А сельскому человеку ничего такого и не надо… Так ведь неправильно это!.. Наша наука, поди, постарше любой будет. Что сейчас в газетах пишут и по радио говорят?.. Говорят и пишут, что вскорости между городом и деревней большой разницы не будет. В смысле культуры и всякого такого прочего…

После парной и водки, Канареич, скорее всего, потерял основную мысль, о чем хотел сказать, и теперь пытаясь нащупать ее, метался между городом и деревней, между наукой и культурой. Слушая его монолог, я едва сдерживал улыбку, опасаясь обидеть его.

Сделав небольшую паузу, за это время он успел доесть остатки закуски, голос его зазвучал увереннее:

– И что мы видим? Видим мы следующее… Мы и сейчас живем не хуже городских. Взять, к примеру, нашу деревню… Электричество, газ в каждом доме. Опять же радио, телевизоры… Водку в холодильниках студим, – ухмыльнулся он. – Пластинки музыкальные крутим. В клубе кино на широком экране. А тут в уборочную артисты к нам приезжали. Жаловаться не приходится…

Он взглянул на придремавшего Кузьмича и заговорил тише:

– Ну, а если чего другого захочется… В музей там или театр, у нас это без вопросов. Правление колхоза автобус выделяет, и едут наши труженики в город…

Канареичу не терпелось рассказать что-то занимательное, но, забредя в дебри в своем предисловии, используя при этом слова явно не из своего привычного лексикона, он с трудом подходил к главному.

– Вот и я, хоть человек уже и немолодой, а когда-никогда запишусь в эти поездки. Где только не был. В цирке, театрах разных – само собой. На выставки, в музеи ездили… Даже в парке отдыха раз на карусели крутнулся. Вот только в бане городской помыться не приходилось. А слышал, что в банях тех непременно бассейн имеется. Чудно, вроде, в бане и бассейн… Вот и решил – я буду не я, если городской бане удовольствия не получу и в бассейне том не поплаваю. Сказано – сделано! Как наши опять в город на представление цирка засобирались, я первым записался. Как полагается накануне веничек хороший приготовил, бельишко собрал, и наутро к автобусу… Наши, по началу, как меня с веником увидели на смех подняли, решили – выжил старик из ума, если вместо цветов циркачам веник березовый дарить вознамерился. Я им про баню толкую, а они еще пуще заливаются. Только, как поехали – успокоились.

В городе, до начала представления разбрелись кто куда. Кто по магазинам, кто родственников навестить… А я у прохожих про баню выспрашивать стал. Оказалось, что в городе бань не одна и даже не две – много, и что характерно каждая свое название имеет. Про то мне один гражданин поведал. Очень уважительный человек попался. Я не просил, сам до ближайшей бани проводить вызвался, а как дошли, легкого пара пожелал и удалился по своим дела. Очень я ему благодарен остался.