Алиса

Меня всегда будет слишком много… Интересно, если я умру, меня станет ровно столько, сколько нужно?– Он улыбался. Улыбался улыбкой, где-то за пределами грани сумасшествия. И этот его прищур.

Я никогда не умела понимать его глаза.

Глава 1

Всё началось несколько месяцев назад…

Я проснулась от острой нехватки кислорода, и стала жадно глотать воздух, пока как мне не показалось, что я его уже проглотила весь. И тогда я его стала глотать дальше.

Пока вновь не потеряла сознание.

Не знаю, сколько я была в бессознательном состоянии после своего первого пробуждения, и сколько бы пробыла ещё, если бы ни этот шепот. Этот навязчивый до раздражительности шепот. Как-будто майского жука кто-то поймал, посадил его в спичечный коробок, а коробок поместил прямо мне в голову. И вот он там возится-возится. Наверное, ещё бы чуть-чуть, и он прорвался бы мне прямо в мозг.

По-крайней мере, именно, это ощущение заставило меня открыть глаза.

В которые, тут же ударил острый свет. Ударил с такой силой, как-будто где-то там, в глубине моих глазных яблок, только что родилась сверхновая звезда.

И тут же умерла. Сжимающе-разрывающей болью разойдясь внутри глазниц.

Я не совсем ещё привыкла к местному освещению, и попыталась руками потереть глаза, так как, всё ещё было видимо, довольно размыто, но руки не слушались. Скорее всего, я слишком долго пролежала в бездействии, что мышцы, довольно вяло реагируют на нервные импульсы. Или мозг недостаточно проснулся ещё. Наконец, потихоньку, пазл моего поля зрения начал собираться в картинку. Пока, наконец, все слои не наложились друг на друга.

Лёгкие муражки пробежали по мне. И, несмотря на всю мою неподвижность – внутри меня всё встрепенулось. Как будто сама душа содрогнулась, вздыбая мощными снежными лавинами моё промёрзшее насквозь тело.

Мне не хотелось думать. Потому, как боль всё ещё не отпускала. И если бы, я ещё и пыталась анализировать себя в пространстве, то думаю было бы намного больнее. Разве новорожденные плачат и кричат не поэтому?

Нет, я, конечно, была обеспокоена своим местоположением полной неизвестности, но думать всё равно не хотелось. Быть может, некоторые люди, потому и не думают, что боятся боли.

А потом просто привыкают не думать.

Боль…

Интересно сколько нужно боли, чтобы перестать её чувствовать?

Как-то слышала, что однажды, один буддийский монах облил себя бензином в знак протеста, и поджег себя. Оставаясь при этом неподвижен и молчалив. Что это говорит о боли? Что боль – это всего лишь проявление эгоизма.

Может быть потому, рано или поздно, какой бы сильной не была боль, наступает какое-то непонятное смирение. Состояние абсолютно спокойной смерти – совершенной безмятежности. Как будто любимый мальчик сжал крепко-крепко твою руку в своей ладони, и поцеловал. Так отрывисто-нежно и неожидано. и ты «умерла».

И вот уже, словно ничего и не было, и вы идёте с ним дальше. И даже не знаете, как отреагировать. И дело даже не в количестве поцелуйного опыта. Этот самый поцелуй, который ты так ждёшь, всегда неожиданен. И если идиотскую улыбку счастья ещё можно скрыть, то звёздочки – этих наглых солнечных зайчиков, неожиданно ворвавшихся в вашу душу и уже весело в совершенно бардачно-беззаботном порядке скачащих в переливах солнечного света по вашей радужной оболочке, спрятать уже нельзя.

Потому, победивший однажды боль, однажды встанет в один ряд с богом.

И я расплылась глазами по окружающей меня обстановке. По-мимо, этой неудобно-мягкой кровати, какая есть, наверное, у каждого в его садовом домике, с её проваливающейся в никуда сеткой и довольно специфическими скрипами, я находилась в полной изоляции четырьмя стенами, выкрашенными в бело-голубоватый цвет, хоть и убаюкивающий и не бросающийся в глаза, но совершенно неопределённый и абсолютно пустой.

Не люблю пустоту. Может быть, поэтому, люди и верят в бога?

Но не я. Я всегда старалась его в первую очередь познать.

– С возвращением! – раздавил мои барабанные перепонки, как мне показалось, с некоторой грустью, в каждой произносимой букве, чей-то голос.

– Что? – спросила я. Нераслышав до конца, но уже по ассоциативно-логическим связям домыслив во время своего вопроса. Лично я не люблю повторяться и переспрашивать. Не потому, что мне сложно. А потому, что с каждым повтором твои слова обесцениваются. Человеческий мозг так устроен, что воспринимает звуковые раздражители, даже когда ты спишь. Это необходимо для выживания. И если тебя не расслышали, значит тебя и не хотели услышать. Об этом факте я не знала. Его потом мне расскажет мой новый друг. И на мое удивление, этот мой новый друг, тоже не собирался этого делать. И не дождавшись ответа на вопрос, я решила повернуть голову, что бы вглядеться в этого человека. Обычно я не люблю зрительный контакт, и предпочитаю общаться offline. Так легче представлять человека, хотя бы чего-то интеллектуально стоящего, но именно, эта сдержанность его манеры общения, заставила меня всмотреться в него. Не подумайте, я неэгоистична и невысокомерна, и абсолютно лишена тщеславия. Я нежная и хрупкая девушка, дотронувшись до которой пальцем, ещё чуть-чуть, ещё немножечко сильнее, можно было бы содрать кожу. Потому, прежде чем делать, я предпочитаю думать. А думала я о его красивых глазах. Которые хоть тони, цепляясь из последних сил за спасательные круги его радужных оболочек, и тем ни менее всё равно утонешь. Тёмно-карие, на грани совсем чёрных, глаза. Обожаю глаза – они самые честные. Две вселенные с искрами туманностей из звезд. В них есть жизнь. Но не все это могут видеть. И даже я не всегда. Люди слишком закомплексованы, чтобы видеть других. И пытаются увидеть в других себя. Особенно те черты, которыми они хотели бы обладать, но не могут. Потому, наверное, и обожаю переоценивать людей. Наверное, если мне не нравятся глаза, то мне и не нравится человек. Хотя и понимаю, что он может рассказать больше, чем я бы смогла сама. Но человек-эгоист. Для меня глаза являются внешним показателем внутренней красоты человека. Его способности верить в чудеса. Обожаю эту способность. Наверное, потому, что самой мне её порой очень не хватает.

– Где я? – немножко с некоторой наглостью и неуважением, спросила я.

– Ты в сумасшедшем доме! – совершенно спокойно и с некоторой печалью, ответил он.

– И почему я здесь? – задала я ему второй вопрос, уже более мягче.

– Может быть, ты что-то забыла или не смогла вспомнить? – ответил он.

– Но это не причина моего присутствия в сумасшедшем доме! – воздержанно возразила я. – Хотя… (Иногда я имела привычку говорить быстрее своих собственных мыслей)… если только себя?! -

Я совершенно не могла вспомнить своего имени, и где я живу, и что было до моего осознания себя сегодня здесь, хотя в совершенстве оперировала постановкой приложений и мыслеформированием. Я отлично понимала что такое боль, какое чувство я испытаю, если засуну свой палец в пасть зевающему коту. О, это чувство. Почти божественное! Я его отлично осознавала, как мыслеобраз считанный с самой любимой и тысячи раз залистанной до оторвавшихся крошек угла страниц книжки, но никак не помнила в своей собственной практике. Не скажу, что я испытывала страх. Скорее это была озадаченность. Озадаченность на уровне "2+2=4", но при этом, совершенно не понимая, почему 2 – это именно два, а не скажем три, или какое-нибудь нечленораздельное "вслявьсль"! Почему, именно, 2 назвали два? Хотя зачем мне это понимать? – Как меня зовут? – опять спросила я своего соседа по палате.

– А как бы ты хотела, чтобы тебя звали? – задал встречный вопрос он. – Имя несет огромную в себе силу, как созидающую, так и разрушающую. Не думала, почему никто не знает имя бога? Тот, кто узнает его имя, обретет его силу. Так если уж носить имя тебе, почему бы тебе самой не выбрать имя себе? Просто закрой глаза и смотри. Поддайся интуиции. Почувствуй, как ты хочешь, чтобы тебя называли. Почувствуй, как тебя зовут.

И я закрыла глаза…

Почему я его послушала? – думала я потом. Наверное, потому, что люблю людей несущих всякую чушь. Да, и опасности он никакой не представлял. Такие люди необычны. Они заставляют видеть то, чего большинство не замечают. Именно, такие люди создают всё прекрасное и прогрессивное на Земле. Да. Иногда они ошибаются. Но не ошибается только тот, кто ничего не делает.

– Алиса. Я хочу, чтобы меня звали Алисой. – сказала я чуть еле слышным шопотом, продолжая лежать с закрытыми глазами, и как бы заново себя представляя. Если честно, то я и непоняла, что на меня нашло. – Алиса. – пронеслось затяжно в моей голове. – Да, я хочу, чтобы меня звали Алисой! – уже утвердительно и агрессивно-уверено сказала я. Как бы вырывая из материи вселенной кусок для себя, доказывая ей, что я живая. Что я существую.

– Хорошо! – ответил мне незнакомец.

Но я его уже не слушала. Я полностью погрузилась в своё новое имя. Я перевоплащалась подобно бабочке в процессе метаморфоза. И вот мой кокон, уже разрывался возросшим давлением новой энергии – живой, самой что ни на есть настоящей, и если бы кто-то дотронулся до меня в этот момент, то я бы, наверное, ударила его током.

Как же всё таки Дин тонко видит. – как обычно лежа в постели где-то в ещё несвершившимся будущем думала я. Как сильно, все-таки, имя меняет человека. Словно магическое заклинание.

Мы думаем, что груднички плачут от голода, холода. Что вполне возможно. Как и думала я. Но возможно, так же, что плачут они потому, что внутри них идет структурирование их собственного тела под воздействием их приобретенного имени. Наверное, потому, так и похожи люди, носящие одинаковые имена. И похожи не только поведением, но и внешностью.

– Что? – как бы опомнившись, переспросила я его, забыв при этом, что он не повторяется. И лишь спустя какое-то время, поняв вопрос. – А как зовут тебя? – спросила я незнакомца. Уже более уверенно, и даже с некоторой любовью. Сменив положение со спины на бок, я смотрела в его красивые темно-карие глаза. И почему у меня не такие глаза?-с некоторой, или даже большей завистью, но совершенно при этом доброй, подумала я.

А он лежал и смотрел на меня. Совершенно молча и не моргая, как бы вглядываясь в мою душу, наблюдая, как она меняется, перевоплащается, словно через микроскоп, подобно биологу, наблюдая за моим духовно-телесным мейозом. Как будто сам это прочувствовывал в этот момент.

Так мы пролежали минут, наверное, пятнадцать, я видела, как он где то во мне растворяется, я это чувствовала по его глазам, слегка прищуренным и в тоже время с широко распахнутыми зрачками. Словно демон. Мой собственный внутренний демон. Где-то внутри меня он концентрировался, и наблюдал, как моя бабочка начинает пробиваться через кокон к свету. А я лежала и улыбалась как дурочка. Как влюбленнная дурочка.

Его улыбка… не то чтобы слегка улыбающаяся, но в тоже время как-то иронично вздернутыми углами рта, совершенно легко, как у Моны Лизы, почти незаметно, но все же можно было уловить эту его интересную эмоциональную нотку.

Совершенно забыв про свои правила, я повторила вопрос: " Как тебя зовут?"

– "Дин. Меня зовут Дин» – совершено не менясь в лице вдруг произнес он. – «Была ещё и фамилия, но я её не помню. Иначе, зачем я здесь с тобой? Помню только, что начиналась она на букву М. Или, может быть, у меня и не было никогда фамилии?!» – Вдруг, продолжая пребывать где-то во мне, и совершенно непоколебимо в выражениях, озадачился он.

– "Кто нибудь! Остановите её!» – раздались вдруг крики где-то в коридоре. – "Быстрее сюда! Она здесь!"– уже чей-то другой прокричал голос.

При всем при этом, был и ещё один голос – женский голос. Голос отчаяния, но все-таки питающий надежду на что-то своё. Не сложно было понять, что происходит. Хотябы на некоторую его часть. Несмотря, на всю встревоженность этих голосов, всё это действие сопровождалось интересным по звучанию моментом, как будто пьяная сороконожка носилась по этажу, совершенно не попадая в свой же такт ног. Я приподнялась с кровати, что далось мне довольно нелегко, и не обладай я такой любознательностью, особенно, к таким бардачным делам, (мне всегда нравилось все то, что выходило за рамки. Рутина делает человека злым, возвращая его к первоинстинктам), я бы не встала.

– «Она у меня!» – раздался где-то в застенках крик. – "Я держу её!"

Всё это естественно сопровождалось женским истошным криком.

Я уже смогла полностью осмотреть комнату в которой я нахожусь, или учитывая последние сведения, палату. По-мимо нас с моим новым знакомым, в палате находилось ещё человека три: один из которых залез под кровать, и что-то там себе бубнил под нос, прижав руки к ушам, словно лёжа на поле, на которое падали авиабомбы; другая же сидела неподвижно у окна, и что-то высматривала или всматривалась, совершенно неподвижно, наверное, если бы люди жили тысячу лет, она также бы и сидела возле этого окна всю эту тысячу; третий же, спокойно читал газету, будто привыкший, присытившейся всем этим военным театром баталий.

Есть притча о трёх слепых мудрецах и слоне. Хотя к чему это я?

– "Что происходит?" – как бы решив до конца прояснить ситуацию, спросила я Дина, при этом не отворочивая головы от двери, выжидая расмотреть полностью картинку, если вдруг, она ворвётся в мой мир.

– "Извечная борьба за осознание себя." – ответил он. – "Беда только в том, что иногда некоторым, дабы утвердиться в своей осознанности, нужно убедить в этом других, совершено не считаясь с их при этом, собственным мнением." – добавил Дин. – "И большинство сдаётся. Мы слишком сильно хотим чтобы нас любили, и слишком слабы, чтобы любить себя."

– «Но разве любовь к себе – это не эгоизм?» – спросила я Дина, не отрывая глаз от двери, от этой замочной скважины, прямо в открытый космос, где вот-вот должна образоваться целая Вселенная, и я никак не хотела этого пропустить.

– "Эгоизм…" – протяжно и с выдержанной паузой произнес Дин. – "Эгоизм-это как раз и есть любовь… любовь в общепринятом её значении. Мы влюбляемся лишь для того, чтобы любили нас. Что бы чувствовать себя хотя бы кому-то нужным на фоне собственного безразличия и ненависти к самому себе. И наша сила любви прямо пропорциональна силе, с которой мы бы хотели, что бы нас любили. Мы рождаем детей и воспитываем их так, чтобы их любили, но не говорим вслух, что на самом деле, мы хотим, чтобы любили нас, ведь они есть продолжения нас самих, и пока есть наши потомки, будут помнить и нас – разве это не эгоизм? Разве не эгоизм, каждый раз говорить кому-то, что мы его любим, лишь для того, чтобы услышать аналогичное признание в ответ?? Как ты можешь говорить о любви, если ты не любишь самого себя? Вот ты любишь себя?» – спросил меня Дин.

– "Я?..» замешкавшись в продолжении, и опустив глаза.

–"Можешь ли ты сказать, что ты себя любишь на все 100%?» – добавил Дин. Добавил с такой ноткой, что я почувстовала на себе всю сверлящую тяжесть его взгляда, и если бы я сейчас посмотрела на него, мою голову бы, наверное, разнесло на тысячи осколков, как голову Рафаэля с картины Леонардо.

– "Я?.." – ещё раз попытавшись продолжить свои мысли… – "Да! Возможно, ты прав, и я действительно не люблю себя на столько, на сколько бы мне хотелось, и некоторые свои черты, я даже считаю чудовищными, и до рвоты неприятными мне. Но это не значит, что я не могу чисто и искренне любить.» – говорила я, уже совсем позабыв, что скоро должна была родиться целая Вселенная. – "Да! Возможно, я всю жизнь себя буду ненавидеть, и однажды моя подушка разойдется по швам, как водный матрас, всей своей великой заложеностью, вырывающейся на свободу от резкого перепада давления переполненной боли, которую я в неё вложила, но это никогда не будет значить, что я не любила всей своей теплотой и честностью, всей своей открытостью!».

Не знаю почему, но из меня вдруг начали вырываться полноводными реками, сметающими всё на своём пути слова, защищающие это святое чувство любви, вырывающимися на столько в своей однонаправленности, на грани крестовых походов, что уже не считались с мнением какого-то стороннего человека, хоть и очень нравившегося мне ещё каких-то несколько секунд назад.

Как интересно… думала я позже, в прочем, думала я так и намного раньше. Может, любви действительно нет. Ведь невозможно перейти всего лишь в один шаг, в полную черноты, ненависть. И может ненависть, действительно является самым настоящим чувством. Ведь словосочетание "Я тебя люблю!" – так часто обманчиво. И слишком, просто чрезмерно, так часто искренне "Я тебя ненавижу!" Что если ненависть является действительно самым искреннем проявлением абсолютной любви? И тот, кто вас никогда ни ненавидел, никогда по-настоящему и не любил.

В прочем на тот момент, как и в прочем ни куда не приводящие дальше вопроса, мысли и раньше, я об этом не думала. И, наверное, даже не хотела думать. И я просто начала лить всю свою боль на этого, собственно, ни в чем не виноватого парня. – "Что ты знаешь, вообще, о любви?" – чуть ли не кричала, или, может быть, не чуть, я на него. – "Ты хоть раз кого-нибудь сам любил? Все твои сны хоть раз заполнялись, как грузовые трюмы пробитого корабля водой, человеком, на ресницах которого тает вся твоя уникальность снежинки?»

И почему бы нам не оставаться снежинками? – позже думала я. Холодными, черствыми, абсолютно безымоционально безмятежными, не чувствовавшими ни радость, ни боль, ничего. Но я продолжала кричать. И чем сильнее доказывала я ему свою точку зрения, с опорой на Вселенную, тем больше лились мои слезы.

Почему я плачу? – думала я.

Думала я об этом и позже, уже после того, как проснулась на следующий день. Дин, рассказал, что у меня случился истерический припадок, и я даже набросилась на него, но так как в связи с чрезычайной или более как постоянной для такого вида заведения сложившейся ситуацией, на этаже собралось много сотрудников, которые меня и оттащили от Дина, вколов какой-то транквилизатор, который меня и отключил. И вот я лежала, и думала: "А может быть Дин был прав?!" – каждый раз когда я утыкалалсь в грудь того, кого я любила, каждый раз когда я впивалась словно пиранья в губы того, кто был мне дорог – я боялась… боялась, что однажды его не окажеться со мною рядом. И чем сильнее я боялась, тем крепче и, наверное, даже страстнее вгрызалась в него, желая, как можно, глубже проникнуть в него. И, наверное, если бы я могла перевоплащаться, я бы превратилась в маленького мозгового червя, способного управлять сознанием, и поселилась, медленно развиваясь у него в мозгу и сея идеи великой любви.

Любви, полностью замыкающейся на мне. Может быть, мы действительно влюбляемся в других, лишь для того, чтобы полюбить себя? Я лежала и, совершенно, не моргая, смотрела в потолок, и если бы ни эти слёзы… предательские слёзы переполненные болью… болью осознания окружающей действительности, как абсолюта, не стремящегося к совершенству. Ведь, так же, как бывает абсолютная радость и счастье, наравне пребывает и абсолютная боль.

– "Боль…» -как мне скажет, однажды, одна интересная девочка, с неменее интересным мировозрением, по имени Анна-"…именно боль определяет нашу нереальность!"

Но и реальность, ни менее своему собственному названию, определяет боль! – буду думать я потом, как в прочем и о том, что сказала Анна.

И вот большая стрелка уже застывает на девятке циферблата настенных часов, пытаясь изо всех сил остановить минуты, чтобы остаться здесь навсегда. Большая стрелка так всегда делает. Цепляясь за каждый час. Иногда ночью можно услышить как она кричит. Я даже видела, как девятка тянула, вытягивала большую стрелку, не хотела её отпускать. Рассказывала стрелке о большой любви. Но другие цифры тоже хотели любви. Проблема была в том, что без одного, не может существовать другого. И иногда часы ломаются. Но чаще, часы прождолжают идти, и от этого становятся ещё грустнее.

Относительная относительность.

Глава 2

Пробуждение, туалет, завтрак, обед, ужин, сон, не считая чередующиеся процедуры – это был внутренний распорядок дня – каждого дня – распорядок каждой клетки моего головного мозга.

Интересно? – я ни разу не была в туалете. Впрочем, как, ни разу и не ела. Я только засыпала и просыпалась, и опять засыпала, и тут же просыпалась. Не сплю ли я и сейчас?! Я ущипнула себя, оказалось довольно болезненно, и тогда я ущипнула себя ещё сильнее, пытаясь как прыщ выдавить себя из этого сна.

– "Приятно, что я тебе снюсь!" – это был голос Дина.

Откуда он всё время берётся, и почему, я не обращаю на него внимание, изначально учитывая, что он если где и может лежать, то это только рядом с моей койкой.

– "Почему ты всё время такой внезапный? Ты либо, вообще, молчи, либо говори! Моя больная голова требует преждевременного стука, перед тем как вышибить входную дверь её нутра!» -недовольно, но в тоже время с улыбкой отозвалась я в ответ. – "Ты как ручка… как сломанная ручка… мерзкая сломанная ручка, которая полбуквы пишет, а остальной половины лишь оставляет невидимый вмятины шлейф! Ручка должна писать, либо, вообще, не писать! Понимаешь?» -добавила я.

– "Понимаю." – ответил Дин,продолжая улыбаться.

– «И кстати?» – добавила я: « почему у нас с тобой не раздельные палаты? Я между прочем девушка, и я стесняюсь!»

– "Межполовая разность не говорит о том, что мальчики стесняются меньше. В детстве меня учили быть сильным, смелым, храбрым, защищать слабых, с уважением и почтением относиться к пожилым, не плакать, хоть я и не согласен с последним, как впрочем, может быть, и не совсем и с предпоследним, и тому подобной нравственности. Но быть безстеснительным –меня никто не учил. – сказал Дин, с его уже ставшим фирменным для меня взглядом, с редко, почти никогда не моргающими глазами. Интересно, что он там ищет?

– "Хорошо! Ответь мне на два вопроса тогда, пожалуйста. На вторую половину предыдущего вопроса – почему палаты не раздельные, и почему ты так на меня смотришь?»

– "Почему палаты не раздельные?» – продолжая смотреть в меня, как бы переспрашивая, но не ожидая ответа, спросил Дин. –« Я не знаю, почему я смотрю на тебя? Может быть потому, что ты мне интересна?!» – ответил он, и улыбнулся полузагадочной полуулыбкой! – "Не хочешь немножко пройтись?» – предложил Дин. – «А-то ты, наверное, уже забыла про то, что у тебя есть ноги?!" -улыбнулся он. – «Тибетские мудрецы говорят: «Учитель может летать, а может не летать!» И нельзя никак понять больше о том, чем ты сейчас являешься, если ты не пробовала быть другой!»

Мне так не хотелось вставать из этой тёплой кроватки, с таким мягким, и уже, почти, слившемся с моим телом, одеялком. Я стала натягивать его на лицо, как когда-то в детстве мы пытались укрыться от кошмаров. На самом деле проснуться ничего не стоит. Стоит многого встать и идти. А это порой так больно.

"Боль-это всего лишь твоё собственное мнение" – скажет позже мне Аня. – « Доведи её до абсурда, и она лишится смысла." – возможно, это даже ни её мысли, но для меня эта девочка станет Богом.

– "Вставай, гусеница! Нам пора!» – весело и задиристо начал срывать с меня одеяло Дин. Расплывшись в лёгкой улыбке, и детском негодование, я забилась как эпилептик в кроватке, раскидывая руки и ноги в разные стороны. После одеяла всё так холодно. Как я понимаю детей только что родившихся. Я бы ни меньше плакала.

"Ааааааа..". – протяжно и глухо раздалось сквозняком из моего рта. Я и сама понимала, что нужно вставать.

– "Пошли! Пошли! Пошли!» – говорил Дин, словно хотел мне быстрее показать, что-то, что недолговременно, что может сию же секунду раствориться и он так боиться не успеть.

Почему мы так уделяем мало внимания времени? Время – это самое бесценное, что у нас есть. Но мы будем до последнего его не воспринимать, и даже ставить в ничто, пока оно нас не задавит "раковой опухолью" осознания того, что мы прожили жизнь, так и не придя к своей мечте. Мы все хотели стать космонавтами, врачами, великими учёнными. Что мы сделали с нашей мечтой?

Я всегда хотела научиться играть на пианино, рисовать великолепные картины, писать стихи. Но что я имею на данный момент? Я лежу в каком-то сумасшедшем доме, так ничего и не имея. Это самая грустная грусть. Мы верим, что вот, ещё немного погодя, и мы начнём воплощать свои мечты. Но лишь умирая, люди понимают, какой это самообман. Нет никакого завтра, и почти уже закончилось сегодня – есть только вчера. И в этом вчера, мы не можем вспомнить ничего стоящего, потому что нас там уже нет. Вопрос: изменили бы мы хоть что-то, если бы могли попасть во вчера?

Я встала на ноги. Ну, как встала?! Мне пришлось немного их подтолкнуть руками с кровати. Мои совершенно уснувшие ноги. Я чуть не упала, но Дин успел меня подхватить.