Русский как иностранный

© Д. Кудрявцев, 2022

© Е. Нусинова, составление, 2022

© Д. Кузьмин, предисловие, 2022

© С. Шаргородский, примечания, 2022

© Н. Звягинцев, оформление, 2022

© «Культурная инициатива», 2022

«Так далеко зашли играя словом…»[1]

Трудно плыть в перенасыщенном растворе, особенно если ты сам – соль. Поэт XXI века действует в условиях перепроизводства текстов – написано уже так много всего, что выбор книги если не вполне случаен, то требует серьёзных причин: ведь можно вместо этой взять любую другую. И это сдвигает режим чтения: больше, чем когда-либо прежде, в сборнике стихов и в корпусе сочинений поэта хочется видеть не набор стоящих наособицу удач, а единый месседж, целый мир. Единственность и насущность этого мира опознать гораздо легче, чем неповторимость стиха или строфы, – или, вернее, сегодня мы особенно расположены ценить стих или строфу как коготь льва, проявление крупного целого, мускульное усилие в движении тела через всю, скажем так, акваторию.

Куда ж нам плыть с книгой избранных стихотворений Демьяна Кудрявцева? Что это за море и что за мир? Лёгкой прогулки тут не получится.

– такова отправная точка. Мир, в котором исходно правила игры построены на суровых ницшеанских императивах (там же и «томик недочитанного идена», который у Джека Лондона вполне ницшеанский типаж, но стать сильнее не смог, – впрочем, и томик не дочитан). Но к настоящему времени этот мир дошёл в истощённом и выморочном состоянии, прежние схемы заполнены чем-то не тем (что случилось за восемьдесят лет с синим цветом Бараташвили/Пастернака? из цвета неба и любви он превратился в цвет удушья и запоя). Архетипы давно прошедших времён («вдалеке огни и дым караван-сарая», «на башнях ладей – людей не разглядеть с равнины» – все старинные битвы обобщены в шахматную партию) дотягиваются до сегодняшнего дня в теневом, остаточном виде.

Однако настоящее и даже будущее постигла та же участь, что и прошлое. «Кончились штетлы и шатлы» – и старорежимная традиционалистская закрытость, и прогрессистская экспансия. От всего важного – и от любви, и от героизма – остаются мёртвые идолы:

Тем, кто покамест во плоти, а не в камне, этот мир предлагает на выбор больницу, войну и тюрьму (иногда и каторгу, лагерь). На этой войне «ко всему привыкает душа», и даже у соловья «пулемётная трель». На этой войне мы – скорее всего, погибшие: «травой поверх засейте наш окоп» (формула поставлена в сонетный замок, чтобы накрепко запечатать могилу). А кто ещё не – у тех жизнь проходит, «как на пересылке или в хосписе». Но именно такая жизнь и потребна стране и обществу, именно такой голый человек на голой земле, или даже под землёй, в шахте и штольне, – «наземного отечества оплот». В конечном счёте дело не в тюрьме и не в войне, а в человеческой природе:

Всё уже свершилось, ничего больше не случится: «идущим лесом наступает на территорию глыба конца истории» (тут-то территории, как явствует из пророчества шекспировской ведьмы, и конец). А в мире, где ничего не происходит, не меняется, – нет и надежды. Если же вдруг она и брезжит – то оборачивается апокалипсисом как единственным средством против деградации и распада:

А после апокалипсиса – «пускай нас отмажут на божьем суде»: обитатели этого мира заслуживают снисхождения, поскольку, простыми словами говоря, и до суда жили в аду.

Там, где ничего не происходит, нет и смены поколений – есть только временной круговорот, не двигающий жизнь вперёд:

Молодость ничего не стоит («малолеточка за хавчик на капот / мелкотравчатым захватчикам даёт»), старость стоит столько же. А собственное поколение, из которого говорит говорящий в этих стихах, движимо заданными то ли социально, то ли экзистенциально шаблонами и рамками: «пой ровесники песню какую дают», – и все дороги в этих рамках равным образом ведут в никуда: «меня и сегодня колотит <…> / от тех кем могли и не стали / и наоборот». Все привычные оправдания бытия перестали работать – или, если угодно, истёк срок действия любых иллюзий по этому поводу:

– вот и всё семейное счастье.

– вот и вся литературная карьера. Вообще участь поэта, движущегося «обочиной истории / через чахлой речи пустыри» в компании пары-тройки собратьев-отщепенцев, ничем не отличается от участи солдата (война) и преступника (тюрьма): «как остальная чернь и челядь», он сгинет без следа, поскольку «у всех один удел паршивый / и кто слуга отчизны верный / и кто её щегол плешивый» – образ Мандельштама в финальной строке этого стихотворения возникает вслед за отсылками к Пушкину и Лермонтову, утверждая, тем самым, общеобязательную истину для русской культуры.

Мир поэзии Кудрявцева и в остальном ужат до пределов одной страны – родины, которая «вроде не кончается нигде» (простираясь, впрочем, от Харбина до полей Галиции: ведь тот, кто говорит в этих стихах, «империи / прилежный вырос ученик»). Самый выразительный эпитет для родины (их по книге разбросано немало) – «топкая»: тут не только в прямом смысле безрадостный болотный пейзаж, но и метафорическая хронотопь, затягивающая в себя любое шевеленье (ох, напрасно лидеры политического протеста 2011 года шли на Болотную площадь). Иногда вроде мелькнёт ещё другая страна, но как отражение первой и единственной, так что даже воюют в ней «ближневосточные кутузовы». За пределами родного болота осталась только смутная мечта с гейневско-лермонтовским привкусом: «на дальнем юге вечно есть страна / где я другой сижу под эвкалиптом».

Время в этом мире, этой стране такое же вязкое, как пространство. И посейчас у родины «руки натружены веки крестом заколочены» – никак не выбраться из прошлого, а уже «снова чёрные ижицы пыжатся в ней», тянут в архаику. Приметы сегодняшнего или вчерашнего дня с его конкретными сюжетами попадают в эту поэзию очень редко – но каждый раз, когда в стихотворении внезапно возникает Антон Носик, Олег Сенцов или Кирилл Серебренников, это ошарашивает: неужели в этом мире ещё остаются живые люди с именами, способные оставаться собой? Впрочем, эти люди, названные по именам, тоже или в лагере/под арестом, или мертвы. И единственные два текста в книге, в которых крупным планом дан отдельный человек со своим лицом, характером и историей, – «он сел за то что вывел капитал…» и «Каждый раз, / забираясь на табуретку…», – это про тюрьму и её ожидание. Причём второй из них, один на всю книгу верлибр, производит отчётливое впечатление прямой речи автора.

Девять лет назад, в 2013-м, предваряя книгу Демьяна Кудрявцева «Гражданская лирика», Мария Степанова тоже размышляла о том, какова целостная картина, встающая из его стихов, – и отталкивалась в этих размышлениях от того, что «поэтический мир узнаётся по очень ощутимому признаку: инаковости, несовпадения с образцом (или тем, что мы образцом считаем)». То есть вот этот, по словам Степановой, «повреждённый и искажённый тварный мир» кудрявцевской поэзии – виделся ей «очагом другой реальности», отклонением от эмпирически наблюдаемого. Теперь мы так не скажем. Да, образец изменился – но, похоже, и поэт уже тогда знал больше о прошлой и будущей динамике повреждений и искажений.

Что же кладёт Кудрявцев на другую чашу весов? Должно же быть что-то ещё? Где катарсис?

Сперва кажется, что роль противовеса играет форма, сама материя стиха. Это метод Бодлера, лаконичней всего сформулированный Вертинским: «Я могу из падали создавать поэмы». Язык и стих этой книги чуть не на каждом шагу показывают читателю, кто хозяин в здешнем доме бытия: Кудрявцев виртуозно рифмует, сталкивает друг с другом сходно звучащие и отдалённо перекликающиеся слова, ломает нормативный строй фразы головокружительными кульбитами эллипсисов и инверсий – и в этих демонстративных проявлениях авторской воли поначалу видится модернистский силуэт художника-сверхчеловека. Однако это обман зрения.

Современный переводчик Бодлера говорит, что родоначальник модернизма внёс «аполлоническую гармонию в изображение гниющего трупа». Но ведь всё было наоборот: до Бодлера была гармония, а не изображение трупа. Идея Бодлера – в возможности удержать аполлоническую гармонию, к какому бы трупному гниению ни обращалась речь. И когда потом футуристы или экспрессионисты от этой возможности отказывались, гнали прежнюю гармонию вон – они действовали дальше в той же модернистской системе координат, потому что и это было проявлением воли говорящего над речью и её предметом.

Отправная точка книги, первое стихотворение, оставляющее от ницшеанского супергероя только заполненную теперь невесть чем оболочку, – вполне образцовое для поэтической техники Кудрявцева, но никакой гармонии, предлежащей лирическому сюжету, в нём нет. Начинаясь в женских рифмах, оно продолжается в дактилических, а в финале соединяет те и другие, но зато от перекрёстной рифмовки переходит к опоясывающей; на 19 строк пятистопного хорея приходится одна строка шестистопного; оборот «точнее выдано» оказывается полной анаграммой (те же согласные рассыпаны в другом порядке) следующего двумя строчками ниже слова «недочитанного». Что-то из этого, перечитав несколько раз, можно объяснить – зачем оно так и что это меняет; остальное, может быть, сделано по принципу «потому что могу». Но триумфа воли не происходит. Вся формальная изощрённость этих и подобных приёмов возникает каждый раз как в первый раз и не даёт никаких прогнозов по дальнейшему движению текста. Читательское чувство может опереться на стиховой строй здесь и сейчас – но не вправе рассчитывать, что он поддержит его и в следующей строке. Играя словом, больше никуда не дойти.

Что остаётся нам, если мир непоправимо испорчен, а собственный ресурс воли, способной внести в него строй и лад, практически исчерпан? Для ответа на этот вопрос в книгу добавлен переводной раздел.

Кудрявцев никогда прежде не выступал печатно как переводчик, хотя на одном сборном поэтическом вечере несколько лет назад неожиданно поразил всех, прочитав вместо собственных стихов фрагмент из ибсеновского «Пера Гюнта». Эти тексты собраны здесь впервые. Они относятся к стихотворной классике XX века (а единственный современник, Саймон Армитидж, – мэтр консервативного крыла сегодняшней английской поэзии). Что-то, вроде знаменитых шедевров Роберта Фроста, уже много раз перелагалось на русский язык, иные, не менее знаменитые, как легендарное стихотворение Джона МакКрея о Первой мировой войне, ждали профессионального перевода сотню лет. Но профессионализм здесь не переводческий, а поэтический. Те, кто целенаправленно занимается именно переводом, нашли бы, что возразить против многих его решений. Однако Кудрявцев занят не отражением оригинала, а его пересозданием. Он обращается к иноязычным источникам потому, что хотел бы, но не может это же сказать от себя. А если ты не можешь сказать сам – дай сказать Другому.

Пусть война и гибель – но чтобы мы, мёртвые, стали, как у МакКрея, маками, а не грязью. Пусть будет «несовместимое совместно в мире» (МакНис).

– этот финальный повтор у Фроста Кудрявцев превращает в заклинание и завет именно потому, что Другому так можно, а ему самому так нужно (сам Фрост больше про смирение, чем про волю, и в известнейшем русском переводе Григорий Кружков повторяет: «И до ночлега путь далёк»).

И завершающий ибсеновский монолог – поставлен на это место, чтобы обозначить ровно то, что зияет своим отсутствием в мире, который видит и о котором говорит современный русский поэт на протяжении всей своей книги. Личное достоинство. Жизнь, проходящая не напрасно. Способность увидеть в малом свершении великий смысл. В отсвете, отбрасываемом этим финалом на всё предшествующее ему, мы наконец различаем и там еле брезжущую надежду: «стоит небесный град на сваях / забитых мёртвому в живот».

Дмитрий Кузьмин

Стихи

всё что нас не сразу убывает

поначалу делает синее

медленно идёт голосовая

в голове становится яснее

всё что мне дано точнее выдано

серое бельё сырою стопкою

томик недочитанного идена

родина болотистая топкая

всё что бечевою перемотано

сверено с инструкцией по описи

ничего я не забуду если вот оно

как на пересылке или в хосписе

койку передвинь под угловое

застели холодное и чистое

чтобы стало легче и лучистее

прежде чем накроет с головою

Недобитые пешки едва тащатся завывая, они расставляют вешки, потом забивают сваи. Уже вдалеке огни и дым караван-сарая, до которых дойдут одни, когда кончится силовая акция, а другие – не вытянут сбитых ног из белых, как сон пурги, и чёрных, как грязь, сапог, квадратов своих траншей, пришей им кресты на лоб, лобок им побрей от вшей.

Дальше идут слоны. Хоботы их полны будущей тишины, немоты, темноты и глины. Диагональ длины, где все перед ней равны: на башнях ладей – людей не разглядеть с равнины. Так слепо они свистят, что поезда предместий, как кони хрипят спустя о ненависти и мести. Эта война страстей, где набранных скоростей хватит всего одной из вытянутых мастей.

Из-за нехватки времени может уже нельзя в схватку пустить резерв застоявшегося ферзя. И как, недвижим по пояс, в почву забит кремень, на ступенях Кремля построясь, офицер хватается за ремень. Наблюдателей нет, точнее, что через толщу лет и слои воды, они изучают молча сделанные ходы. Покуда часы роняют со Спасской свои флажки, можно двигаться в будущее, неуверенные шажки. В следующий раз сыграем в шашки, не в поддавки.

прожил жизнь

не сознавая

сам того

то ли выход

то ли лаз какой ища

лысого видал

и волосатого

навещал друзей

на разных кладбищах

пил безалкогольное

по праздникам

чтоб не выбирать

ходил дальтоником

между мутным беленьким

и красненьким

между столбовой

и тропкой

тоненькой

рваной строчкой

метил территорию

дятлом бил по дереву

не сглазь

прокрутил бы снова

на повторе я

не

уверен

значит

кончи

лась

те кто младше но умерли прежде меня

и лежат по земле отсыревшею сажей

с каждым может случиться такая херня

ничего не расскажут

те кто старше и опыт их неба белей

только проку что саваны их домотканны

что с них взять с кобелей чтобы стать посмелей

ни яиц ни сметаны

пой ровесники песню какую дают

нету ока высокого выше светила

где бы ни были были и басни а тут

песни нам бы хватило

и пускай эту дикцию портят слова

и высокие в терцию тянутся тоненько

как последнюю бритву встречает братва

доминанту и тонику

сосуды простучишь и лыбишься что живы

что кафеля поверх не липнет карамель

что в липецке твоём где бабы лижут лживо

с отбеленных ланит экземой сходит хмель

мне снился банный день грядущего ашана

как преет камуфляж в дисконтах пузырей

где жжётся хороша с оттяжкой анаша на

шконках в три ряда поваленных дверей

как перечень грехов ведомый от адама

тот список кораблей раскуренных взатяг

чтоб с кладбища домой вернулась злая мама

как раз когда на дно спускается варяг

тяжёлое сукно пускай тебе заменит

всех тех небес нужней тепло и пустота

каких ещё господь подай сюда знамений

чтоб знать каких знамён мы встанем под цвета

в палате два в халатах двое

тупым молчаньем делят клеть

смотря в окно перед отбоем

куда уже уйти слабо им

и невозможно не смотреть

там под создвездием пунцовым

салюта гордости салат

там край лежит перелицован

куда ступали на крыльцо вы

с безумной твёрдостью салаг

куда придёт весна дощата

на эту перекись болот

на хлорку лестничных площадок

куда с небес просить пощады

пернатый спустится пилот

в таких широтах ширь которых

зовётся глубь и зыбью твердь

сигнал идёт до монитора

как медсестра по коридору

гораздо медленней чем смерть

Когда истончится колода

До самых последних колец,

Нам станет обоим светло да

Тепло наконец.

Когда мы взовьёмся с тобою

Над красной болью костра,

Как было при жизни слабо и

Не сразу пора.

Не запахом жареной плоти,

Не сажей на воздухе грязь,

Но парной искрой светляка на болоте —

Смеясь.

борису кудрявцеву

Вижу снова

Как с внезапной скупотой

Перед взлётом

Ты затягивался той

Сигаретой

Не забуду ярлыка

Что последняя коснулась языка.

Я люблю тебя

Как бог не дай кому

Испытать такое самому

Только кто из нас двоих

Теперь фантом

Кто терпи в периметре

пустом.

всё кончится молитвой о дожде

и мой дискант в чужом потонет хоре

мы выйдем на просёлочную где

стоит в пыли забытый санаторий

хозяин что ещё большевиком

куда теперь такую рухлядь денет

не хватит сантиментов рук ли денег

когда всё заросло борщевиком

что только свет просеивает тот

идущий к нам не с тех далёких пор ли

когда ещё ни опухоли в горле

ни в лобной доле памяти пустот

антону носику

Если б я не вылетел седьмого

Ты б тогда девятого не умер

Мы б тебя во вторник не зарыли

Я тогда б не простудился в среду

Я бы лег в одиннадцать пятнадцать

Я бы прочитал до середины

Этим летом в среднем по больнице

Ниже на три градуса процента

Где же ты завёрнутый в плаценту

В тёмном небе этого июля

В мокрой почве этого квартала

Наша юность яростнее водки

Наше время быть евреем вышло

Эта песня русскою не стала

я видел в отеле карлайл как

вуди вдувает кларнету

и вторя ему

балалайка

раскручивает планету

ведь и у белого джаза

может сорвать пружину

но тут эта фаза

зараза

не сразу наступит

скажи нам

пропой нам

бродвей ветерочек

о жизни

что будучи длинной

осталась в три раза

короче

она среди прочего

в лавку старьёвщика

явка

с унылой повинной

где плотный квадрат целлюлозы

хранит целлюлита отвагу

и редкий прохожий

пришедший с мороза

купюру даёт за бумагу

купите вчерашнего лета

кусок довоенного пляжа

докуда в плацкарте валетом

ни разу

не сняв трикотажа

пусть алые буквы господни

разрежут твою темноту

как мёртвые люди

в несвежем исподнем

впечатаны в карточку ту

играй себе вуди

чтоб мёртвые люди

не тронули нас на лету

говорила баба каменному гостю

мы с тобой одной холодной крови

нам на память о лишае и коросте

только мох и купорос покрыли брови

это я курган ногами попирая

тут служу страшилой на погосте

чтоб не встали те кто умирали

местные покойники и гости

мне стоять в долине волгограда

кладенец задрав до горизонта

в вечном ожидании парада

угрожая каспию и понту

мне торчать ржавеющею дурой

поступи не слыша командора

мимо сциллы и харибды ходят хмуро

медленно бредут по коридору

мёртвые славяне и арийцы

всё одно ахейцы и троянцы

небеса горят как говорится

грязным несмываемым багрянцем

я застыла полая кобыла

подле стен урода долгостроя

где тут волга города героя

где бы я была тебе сестрою

объясняет баба истукану

жалуется плачет и бранится

он бедняга тянется к стакану

неподъёмной каменной десницей

вадиму тугееву

спит за занавесью недоросль

зреет водоросль в пруду

почтальон приносит ведомость

я на промысел бреду

у бедра берданка дедова

в моде морды борода

я иду кривой как следует

огибая города

вспоминая наши мятые

мятной юности долги

не вперёд а на попятную

сами тянут сапоги

новый ярус борзой поросли

повылазил из яслей

и с невиданною скоростью

смерть становится ясней

у

умерших язык

весь в топких волдырях

пока мы здесь стоим начищены в резерве

там смерть небытие опарыши и черви

там чех хохол и лях

пристанище нерях

контуженных глаза

своё читают темя

как взятые чумой и страстью в пубертат

потея и дрожа проходят между теми

кто выжил просто так

кто жёг ещё рейхстаг

я

стольким виноват

кого не смог запомнить

мычанием немытым матом тьмы

здесь вскрыт паркет чтоб жечь его из комнат

под хруст хурмы

лежалой до зимы

трофейное одно

смотри кино немое

небесный аусвайс беззвучный ханде хох

когда бы я ни сдох пускай меня отмоет

ваш суетливый бог

вершитель вшей и блох

Не помню когда – в позолоте – оставленный город прощай

меня и сегодня колотит от сладкого вкуса борща

от бритых твоих гениталий и топких предместья болот

от тех кем могли и не стали

и наоборот

Мне снится провинции свинство которое исколеси

не вспомнишь единство подвинься и синтаксис станций такси

так сильно пейзаж искорёжен что памяти нету крюка

зубрю наизусть но похоже

отсохнет рука

Все престо анданте и скерцо которых не помнит гортань

туземца тире иноверца от самого сердца отстань

и всё о любви и изжоге а жёлтого леса тесьма

ползёт вдоль дороги но нету в итоге

ни адреса ни письма

с тех пор как нет тебя вокзалы стали тише

и простыни скучней заканчивают день

уже стучат в стекло те косточки от вишен

что мы зарыли здесь где ранее сирень

росла и отцвела чужую теша прихоть

а я года веду где ягода в окне

ничем не хороша извне но изнутри хоть

всей горечью язык развязывает мне

с тех пор как нет тебя молчание стало нормой

и буквы не плодят себе очередей

всё тише поезда отходят от платформы

на дальних пустырях высаживать людей

они идут одни без лишних чемоданов

у них часы и дни с другой длиной минут

я помню что тебя нет больше навсегда но

запомнить не могу что мы забыли тут

Амур

За тёмное оружие в поту

за то что нам отгружено в порту

за тайное клеймо турецкой порты

за то что мы чудовищны вдвоём

зато когда слезится окоём

мы никакой объём любимая не портим

за розовую горлицу ангин

за разовую горницу богинь

за то что сгинь

но сразу возвращайся

за то что счастье делится на два

за то что птица всё ещё сова

любимая

за то что все слова

закончатся простым немецким Scheisse

за то что устоим у алтаря

за то что приживём нетопыря

и растопыря мокрые ладони

никто не потревожит якоря

на эту геометрию миряне

наметя реки тающие льдом

когда ещё китай ещё нагрянет

и поделом.

которой нет пока собаку отвяжи

из будущей воды слепи снеговика

и заложи в ломбард

крутые виражи

в счёт выдержки звезды грядущей коньяка

пропей текущий год но не кричи совой

не разгоняй тоски январскую пургу

отдай обед врагу

а что не сберегу

то ямбом запиши на тот же лицевой

рождественский канон чужого языка

не скорость набирай а вес его бери

смотри не потеряй

не край который рай

а крой который свой откроется внутри

пускай нас отмажут на божьем суде

за грех нетерпенья в любви и еде

за волглую нашу рогожу

за брошенных родины крашеных дев

шеренги что так и стоят поредев

нагими сумняшесь ничтоже

пускай за гордыни пустую шкалу

за ярость битья кулаком по столу

за те что посмели пороки

как мы кредиторам прощали заём

в печали немели стоять на своём