Трое из Ларца. Рассказы и повести

Составитель Леонид Куликовский

© Леонид Куликовский, 2025

© Валентин Лебедев, 2025

© Василий Шарапов, 2025

© Леонид Куликовский, составитель, 2025

ISBN 978-5-0068-5735-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Писательство – не ремесло и не занятие. Писательство – призвание.

* * *

Очевидно, писательство возникает в человеке, как душевное состояние, гораздо раньше, чем он начинает исписывать стопы бумаги. Возникает еще в юности, а может быть, и в детстве. В детстве и юности мир существует для нас в ином качестве, чем в зрелые годы. В детстве горячее солнце, гуще трава, обильнее дожди, темнее небо и смертельно интересен каждый человек. Для детей каждый взрослый кажется существом немного таинственным – будь это плотник с набором фуганков, пахнущих стружкой, или ученый, знающий, почему трава окрашена в зеленый цвет. Поэтическое восприятие жизни, всего окружающего нас – величайший дар, доставшийся нам от детства. Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель. В конце концов, разница между ними невелика. Ощущение жизни как непрерывной новизны – вот та плодородная почва, на которой расцветает и созревает искусство.

ТРОЕ из ЛАРЦА

или «В начале было слово…»

Крылатое изречение сатирика Евгения Вагановича Петросяна: «Врун в детстве во взрослой жизни становится либо дипломатом, либо писателем», не сразу приобрело для меня осязаемую и результативную составляющую жизнедеятельности.

«В начале было Слово», но не Слово Божественной Ипостаси, а слово отца моего, держащего в руках бритвенный ремень для приложения к моей заднице. Он пристально смотрел в мои невинные, часто мигающие глазки, когда я напористо врал ему, что не брал его молотка с верстака, который почему-то оказался на чурке в конце огорода среди искорёженных шестерёнок и обломков пружины старенького, но исправно нёсшего свою службу обшарпанного будильника.

Потом, в пятом классе, было слово учителя русского языка и литературы Валентина Михайловича, склонившегося надо мной и указывающего в мою тетрадку с сочинением, где было написано: «Израильские экстремисты вероломно напали на Объединённую Арабскую Республику!»

Я-то наивно полагал, что уважаемый педагог при всех одноклассниках похвалит меня за такое заковыристое слово «экстремист!», но у него внезапно побагровел крупный нос. Он громко потребовал от меня объяснить, что значит сие. Я в ответ что-то пролепетал несуразное, типа – «нехорошие люди». В классе раздался смех, а следом в мою физиономию полетели клочки разорванной тетрадки. Весь в слезах выскочил из класса и забился в дальний угол школьного гардероба.

Я очень хотел походить на свою старшую сестру, любимицу нашего учителя словесности; она была примером для всех учеников школы как неподражаемо и умно пишущая сочинения на любую предложенную тему, используя витиеватые, непонятные для меня слова, и за это получала одни пятёрки. По своей наивности и я решил блеснуть перед Валентином Михайловичем, дескать, и мы могём удивлять и восхищать своими «энциклопедическими» знаниями!

Став взрослее, я подружился с Женькой, сыном того же учителя русского и литературы, и почти всё свободное от домашней обязаловки время вчитывался в слово писателей-фантастов Стругацких и Беляева. И всё это – с позволения нашего многоуважаемого Валентина Михайловича Митрофанова, властелина подпотолочных стеллажей с русской, советской и зарубежной литературой.

В долгие зимние ночи, стащив у сестры толстую книгу французского романиста, я с головой укрывался одеялом. Полулёжа на здоровенной подушке, втыкал между грудью и подбородком включённый китайский фонарик, с упоением и трепетом вчитывался в строки, повествующие о захватывающих проделках влюбчивых иноземцев.

Внезапно отдёргивалось одеяло, и цепкая рука отца выдёргивала фонарик. Сурово сдвинув брови, батя высвечивал обложку книги и в растяжку, с сокрушительным обличением произносил:

– Та-а-ак… МопОссаном интересуемся? А не рановато ли?! Завтра поговорим! А сейчас спать!

Конечно же, отец не знал, кто он, этот МопОссан, и про что пишет. Но факт тот, что малолетний сын втайне читает толстую книгу, наталкивало на мысль, что отпрыск занимается вопиющим непотребством!..

В старших классах слово было молвлено в письмах знакомым девчонкам. Их было несколько. И всем хотелось писать и писать! Это было предтечей освоения эпистолярного жанра.

Не думаю, что это было злонамеренным действом – подчинить трепетные сердца девиц ажурным слогом. Вернее всего, мною руководила неосознанная сила самовыражения, от которой я получал удовольствие.

Сестра, обнаруживая под моей подушкой ответные послания, частенько стыдила меня за подобную «всеядность».

– И тебе не стыдно им всем признаваться в своей любви?

На что следовал уклончивый, полный наигранного удивления ответ:

– Но я же не виноват, если они все мне нравятся!

В театральном институте моё враньё начало приобретать форму предлагаемых обстоятельств. Здесь я оказался, как пескарь в чистой проточной воде, среди подобных себе «единовралей»!

Ползая по несвежему полу аудитории актёрского мастерства, мы «врали» своим педагогам, что являемся собирателями ягод (сценические этюды на беспредметные действия), либо представляли себя заядлыми рыбаками. Сосредоточенно разматывали воображаемые удочки, нанизывали на несуществующие крючки воображаемых червячков, замерев, сидели на корточках, вперив свои очи в воображаемый водоём, и с рёвом выдёргивали на воображаемый берег огромных, гнущих до треска удилища не существующих в реальности рыбин! Навыки, приобретаемые в этих упражнениях, способствовали нашему психофизическому раскрепощению и избавлению от боязни «четвёртой стены», то есть публики.

На выпускном курсе мы уже работали словом и телом в образах героев – ролях, служивших нам, будущим драматическим артистам, путёвкой в жизнь на большую театральную сцену.

Городской драмтеатр, в труппу которого я влился по окончании института, представлял сложный многофункциональный производственный организм, в который были включены художественно-постановочная часть, создающая материальное оформление спектаклей (столярный, бутафорский, живописно-декорационный, пошивочный, костюмерный, реквизиторский цеха, службы освещения, механики сцены и электрооборудования). Эти подразделения отвечают за изготовление и эксплуатацию декораций, костюмов и реквизита для создания спектаклей.

Творческий состав – это нерушимая связка актёров и режиссёра, определяющих сценическое действо каждый вечер.

…И было слово режиссёра, молвленное при распределении ролей.

Моим дебютом на профессиональной сцене стала эпизодическая роль Профоса, начальника полиции, по пьесе Григория Горина – «Тиль Уленшпигель».

История, представленная на сценических подмостках, повествовала о событиях нидерландской революции шестнадцатого века, о борьбе народа Фландрии за свободу.

Главный герой Тиль воплощал собой вольный и независимый дух, которому претил осёдлый образ жизни.

От читки пьесы, являвшейся своего рода эскизом, наброском будущей постановки, (где определялись события, взаимодействия между героями и сверхзадачи в целом, и где занятые актёры использовали только свою речь) – до разводки и построения мизансцен с условными выгородками и элементами реквизита уже на сцене – весь этот временной промежуток был настолько увлекательным и всепоглощающим, что мы, участники этого будущего фейерического действа, которое на будущей премьере поразило зрителя масштабными спецэффектами, искромётными танцами и трюками, не ведали ни усталости, ни голода, ни жажды!..

Потом было слово зрителя, прессы районной и краевой – во время гастролей. Слово, которое грело и мотивировало на профессиональный рост. Были и главные роли. Стали узнавать на улицах, жать руку.

Однако, со временем меня начинало свербить сомнение в правильности выбора профессии актёра. Почему?.. Во-первых, драматическое искусство подразумевает беспрекословное подчинение актёрской братии воле режиссёра. И меня эта привязка начинала угнетать и раздражать. А, во-вторых, вхождение в роль, образ сценического героя, было настолько въедливым, что порой лишал сна. И настал тот печальный момент, когда я покинул театр…

Наступил затянувшийся на десятилетия период безвременья и эмоциональной инерции, время, когда все события вокруг тебя происходили вне какого-либо порядка и перспективы. От гнёта уныния спасало чтение. Читал много и по ночам (когда не было сна), закрывшись от домашних в ванной комнате. Круг общения был сведён до минимума: жена, дети и личная физиономия в зеркале, отображающая скорбь ветхозаветных евреев, исходящих из Египта…

И прозвучало слово из уст сестры моей. Она трудилась в редакции районной газеты.

Взглянув на мою скисшую рожу, предложила попробовать себя на писательской ниве, в малых формах: последняя страница имела рубрику «Новые имена».

Прочитав в моих глазах сомнение и растерянность, сестра ободряюще потрясла за плечи и, улыбнувшись, сказала:

– У тебя обязательно получится! Вспомни, как ты крутил эпистолярные романы с многочисленными девицами, врал, не краснея, про свои высокие чувства, убаюкивая их бдительность высокопарным стилем! И, ведь, верили же тебе? Поверят и теперь!.. Вот тебе тема, – сестра подала мне сложенный вдвое листок, – К завтрашнему утру заметка должна быть у меня на редакционном столе. Договорились?

Я, резко выдохнув, дал согласие.

Векслер Абрам

Тема, которую я обязан был раскрыть в небольшом фельетоне, касалась нерадивости службы коммунального хозяйства, не обеспечившей своевременную чистку помоек между старых деревянных двухэтажек. И уж тут меня понесло!

«Зловонные айсберги под лучами мартовского солнца, на глазах дрожащих от страха обитателей трущоб, стремительно превращались в мутные потоки, а от их миазмов у прохожих соседних улиц начинали слезиться глаза и першить в горле! Над помоечным районом поднимался скорбной песней стон страдальцев!..» И в финале – преисполненный распирающих эмоций призыв к властям: «Доколь терпеть?!»

Пробежав несколько раз глазами по своему творению, я, наконец, распрямился. С чувством глубокого удовлетворения и самовосхваления самодовольно произнёс знаменитую фразу великого русского классика: «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!»

И слава взвилась над моей седеющей главой лавровым венцом летописца районного масштаба!

Похожие обличения возымели результат. И освободившиеся пленники помоек трясли мне руку с восхваляющими моё пишущее острое перо словами: «Защитник ты наш!» Я же в ответ скромно отвечал: «Не надо оваций. Это мой долг гражданина».

Моим любимым писателем на момент, когда я стал пишущим товарищем, был Василий Макарович Шукшин. Виртуозно владеющий словом, как Паганини скрипкой, Шукшин по-актёрски выстраивал диалоги своих героев так, что возникало ощущение его, шукшинского, присутствия среди них. Верное слово Василия Макаровича и его метод предлагаемых обстоятельств я и стал использовать в своих пока ещё робких небольших рассказах.

«Ясность и сила языка совсем не в том, что к фразе уже нельзя ничего прибавить, а в том, что из неё уже нельзя больше ничего выбросить» – эта формула завершённости работы была выведена писателем Исааком Бабелем. И я старался следовать и этому правилу.

Круг моих читателей, по-прежнему, ограничивался приобретателями районной газеты, а хотелось и ой! как мечталось о расширении аудитории…

…Однажды мне приснился странный сон. Будто иду я по полю пшеничному, раздвигая руками высокие до пояса тугие, зрелые колосья. Вдруг передо мной, словно по мановению волшебной палочки, возникает сверкающий медной облицовкой терем в форме ларца. Стучу трижды в кованую дверь. Из приоткрывшейся двери высунулись по пояс с взъерошенными головами Толстый и Тонкий. Обросшие двухнедельной щетиной, уставились на меня с покрасневшими белками выпученных глаз.

– Что, пришелец, надобно тебе? – в один голос, словно роботы, отчеканили оба.

– Пустите на постой, – отвечаю им.

– А что умеешь делать? – вновь дуэтом вопрошают.

– Писать, – говорю им.

– И только? – приподняв лохматую бровь и презрительно скривив физиономию, фыркнул Тонкий.

– Я ещё и плясать могу «Танец с саблями», – хвастаюсь, – На гармошке играть и петь…

– Спой, светик, не стыдись! – с ехидцей попросил Толстый, прищурив глазки, противно захихикал.

Сделав глубокий вдох, с опорой на диафрагму, затянул во всю глотку: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах!..»

– Берём! Наш кадр! – радостно крикнул Толстый.

– Заходи, – с неохотой отозвался Тонкий.

Внутри ларца, на застеленном зелёным сукном длинном столе лежали две высокие стопки египетского папируса, разрезанного под формат «А-3». Тут же были небрежно раскинутые заточенные и ломаные гусиные перья. У рукомойника стояла большая, плетёная из алюминиевой проволоки клетка с белыми гусями, крылья которых были обмотаны скотчем. Один грустного вида гусь тихо прошипел: «Ещё один изувер объявился», – и мотнул головой в мою сторону. Остальные гуси в знак согласия скорбно закачали своими головами.

Усадив меня на высокий табурет, двое из ларца, скрестив руки на груди, уже нормальным, не роботоподобным голосом спросили, чтобы я желал именно сейчас.

– Мне б поесть чего-нибудь», – тихо ответил я.

– О! Это я сейчас организую! – радостно вскрикнул Толстый и резво засеменил к холодильнику.

Трое из Ларца

Одет он был весьма экзотично – в вылинявшую куртку-«энцефалитку» с протёртыми до дыр локтями, с большим карманом на груди, из которого торчали блёсны со свисающими крючками-тройниками. Брезентовые штаны, облепленные присохшей рыбьей чешуёй, и резиновые сапоги-бродни с завёрнутыми голенищами характеризовали Толстого как бывалого таёжника-рыбака-землепроходца.

– Я тут намедни в Карелию крутанулся, – неслось от открытого холодильника, – Накрутил кое-какие запасы… Ты тушёнку медвежью любишь?.. А клюкву мороженную?.. А харюзка копчёного?..

– Всё буду! – в нетерпении вскричал я, сглатывая обильные слюни и корчась от желудочных спазмов.

– А жареного гуся с брусникой?! – Толстый с сияющей улыбкой предстал перед моими глазами с подносом, на котором красовался жареный, с румяной корочкой, дикий гусь.

– Вам бы только брюхо набить, чревоугодники несчастные! – раздражённо буркнул Тонкий, – А пища духовная не в счёт?

Взяв со стола из папирусной стопки верхний лист, неспешно, с достоинством подошёл к клетке с гусями.

Одет Тонкий был в толстовку, из плотного флиса зелёного цвета, с капюшоном. На груди, с левой стороны был ввёрнут позолоченный логотип с изображением лебедя, устремлённого ввысь.

– Мною только что сотворён сей трактат, повествующий о роли этих благородных птиц в истории человечества, – наклонившись к клетке, он почесал шею высунувшегося гуся, – А вы, уважаемые коллеги, ведали, что сии твари Божии, однажды спасли Рим?

Откинув с высокого лба вьющийся локон седеющей шевелюры и стряхнув с него же на прямой нос очки в тонкой оправе, пристально, поверх стёкол взглянул на нас с Толстым.

– Надеюсь, господа, что мои философские выкладки и исторические факты, найденные мною в древних первоисточниках, и общение на ментальном уровне с Плутархом и Овидием, произведут на вас неизгладимое впечатление. Итак, слушайте и внемлите!

Поднеся исписанный мелким ровным почерком пергамент к лицу, торжественно начал повествовать:

«В пятом веке до н.э. галлы захватили и разграбили Рим, и последним оплотом римлян стал Капитолийский холм. Враги начали скрытое нападение ночью, прокравшись через неприступный, как казалось им, обрыв.

Священные гуси, содержавшиеся в храме Юноны, услышали и подняли громкий гогот. Гуси разбудили римских воинов, один из которых Марк Манлий Капитолийский, первым бросился к стене и отбросил нападавших вниз».

В моей руке, у открытого слюнявого рта зависло гусиное бёдрышко. Превозмогая искушение проглотить его, я продолжал слушать Тонкого.

«Другие римляне тоже проснулись, и совместными усилиями они отбили атаку, предотвратив полное падение города.

С тех пор гуси стали героями Рима, их начали почитать, а собак, которые не подняли тревогу, стали наказывать»…

Я проснулся на самом интересном месте, так и не вкусив аппетитного гуся! Сидя в кровати, долго соображал, к чему это сновидение?! С позиции эзотерики (во что я мало верил) – это означало предсказание потусторонних сил. А, может, это промысел Божий? И это Он, Всевидящий, указывает мне цель, к которой я должен двигаться?..

Освоив мало-мальски интернет, отправил однажды в «Одноклассники» небольшой рассказ. Вскоре стали поступать отзывы-комментарии от читателей на мою публикацию, среди которых оказались те (о чудо!), которых я видел во сне: Леонид, стройный, подтянутый интеллигент. С умным, спокойным взглядом, холёными тонкими музыкальными пальцами. С пышной, волнистой, посеребряной шевелюрой. И второй, Валентин. Кряжистый, с волевым подбородком, весёлым прищуром небольших глаз, среднего роста – широкоплечий мужчина.

Начался активный творческий обмен.

С присущим природным тактом, будучи поднаторевшим на писательском поприще, Леонид деликатно указывал на мои недочеты в изложении мыслей, стилистике повествования. Я сопел, соглашался, без подпрыгиваний, спокойно работать над ошибками…

Читая рассказы Валентина, я поражался чёткой и осязаемой детализацией предметов и образов, выходивших из-под его пера. «Властелин леса» – как я его окрестил, выступал в ипостаси таёжного репортёра, привнося в свои изумительные по восприятию всеми органами чувств полотна природы, свою авторскую изюминку любви! В ней, первозданной, не тронутой цивилизацией природе, Валентин черпал и черпает вдохновение. Это его стихия. Это его душа. Это его муза. Это его жизнь!..

Леониду, на мой взгляд, подвластны все жанры литературы. Он по-спортивному азартен в работе над архисложным материалом из жизни замечательных людей: писателей, художников, поэтов. Используя элемент личного присутствия, он водит читателя за руку по лабиринтам жизни, чувств, взлётам и падениям, местам обитания, думам своих героев. И всё это – с пристальным вниманием, сопереживанием, с ненавязчивыми, лишёнными всякого авторского морализаторства, философскими отступлениями-размышлениями. Это ли не высший пилотаж писательский!

Все мы, Леонид, Валентин и я, незримо едины в своей духовной и эмоциональной связи, которая не видна, но сильна. И не случайно договорились мы обозначить нашу связь сказочным объединением «Трое из Ларца», где слово «ларец» выступает метафорой, символизируя задачу, которую можно решить, а также тайну или нечто ценное, требующее разгадки. И в этом нам помогает и, даст Бог, будет помогать великое русское СЛОВО!

ВАСИЛИЙ ШАРАПОВ

_______________________

Леонид Куликовский

Куликовский Леонид Феликсович

Леонид Куликовский родился 14 января 1956 года, седьмым ребёнком в семье, на прииске Крутой, в двенадцати километрах от Магдагачи. Вскоре прииск был закрыт, и жители его переехали в посёлок. Всё детство провёл среди прекрасной природы, среди лесов и озёр, какие в обилие были на Крутом. Об этом немало говорится в цикле рассказов «Мозаика детства».

Отец, Феликс Иосифович Куликовский, в начале тридцатых годов двадцатого века он вместе с братом и сестрой был выслан из Белоруссии на Дальний Восток за неповиновение добровольно вступить в ряды коллективного хозяйства. Леонид писал: «По исследованиям моих родственников по линии отца, они принадлежали к одному из ветвей польских дворян Куликовских, но эта информация требует тщательной проверки, так как сам отец на этот счёт всегда умалчивал, и это было понятно, чтобы не навредить своей семье. Во второй половине тридцатых, точно не могу сказать, он с братом Романом был арестован вторично, но расследование показало, что был просто оговор на них и их отпустили».

Кратко об этом описано в повести «Однажды цыганка гадала» и очерке «Семь Я», (похоронен в Магдагачи).

Мама Шарапова Надежда Павловна выросла в богатой семье землевладельцев Томской губернии. «Во время коллективизации её отец, а мой дед Павел Васильевич Шарапов, добровольно сдал всё имущество и хозяйство в колхоз и стал его председателем, так как был в большом авторитете у односельчан».

Это время затронуто в очерках «Домой!» и «Семь Я».

В 1963 году пошёл в школу №156, в первый класс, в старое здание школы, которого уже не существует. Читай очерк «Контуры прошлого», «В первый класс», «На коммунальной квартире», «В клубах».

В 1971 году закончил восьмилетку и перешёл в среднюю школу №155 и закончил успешно в 1973 году. Рассказы «Другая школа», «Уходящий в будущее» об этом. В этом же году поступил в высшее учебное заведение, политехнический институт в городе Томске.

В 1978 году ушёл служить в ряды Советской армии, в городе Новосибирске. После демобилизации вернулся домой, в Магдагачи. Работал один год помощником машиниста на железной дороге при магдагачинском локомотивном депо. Это время упомянуто в рассказе «Перипетии жизни».

По окончанию института ушёл служить офицером в Вооружённые Силы Советской армии (Витебская область, Белорусия). После увольнения в запас, переехал жить в Украину, город Кировоград (Елисаветград).

Работал инженером-конструктором, предпринимателем, заместителем генерального директора товарно-сырьевой биржи, менеджером по продажам в сельском хозяйстве, пожарником во время учёбы в институте. После выхода на пенсию подрабатывал таксистом.

Имеет троих детей: дочь, сын, дочь.

Начал писать в 62 года.

Первая книга «Мозаика детства» написана в 2021 году.

Вторая «Контуры прошлого», другое название «А ты помнишь?..» в 2022 году.

Третья «Центры притяжения» – в 2025 году.

Начал писать четвёртую книгу «Чувство сопричастности».

Первое место в конкурсе Международной гильдии писателей, в разделе «Эссеистика» – 2024 год.

_______________________