Трое из Ларца. Рассказы и повести

Сетовал он всё чаще, обращаясь к своим соседям, конечно больше к кадочке. Была она ему мила и не очень говорливой. Так ему всегда представлялся случай покрасоваться перед ней своим дубовым красноречием. Если бы кто прислушался чутким ухом, то услышал в пустоте помещения тихий говор между ними и понял, что здесь разыгрывается своя драма, на вполне понятном бочонку и кадушке языке, да доброму туесу. А вся драма сводилось к тому, что нет от них никакого проку и всякого полезного употребления. Туес, не сердился, что соседи мало к нему обращались в разговорах, не потому, что пренебрегали, а потому, что туес был туговат на ухо. Часто дремал в тишине, услышав обрывки разговора, невпопад спрашивал: «Ась?, да Чего?», и так далее…

Бочонок и кадочка не раздражались, они с пониманием относились к почтенным годам туеса, временами не отвечали ему. Всё равно не услышит, а вопросами утомит. В то время, когда они поселились в сарае, туес уже здесь жил с добрый десяток лет и был уважаемым предметом многих первых необходимостей. Тогда он был весь в предназначении, к нему часто приходили люди, брали его в лесок и наполняли ароматными ягодами, лекарственными травами и кореньями, а порой в него набивали до верху лесными чудными грибами. Он был нужен и полезен им… Но время шло, хозяева ушли на вечный покой, а молодые все в города подались, с тех пор и загрустилось нашим героям. Так и повелось касаться в разговорах прошлой интересной жизни, своей ценности и востребованности.

– Всякая вещь сотворённая должна быть полезной, обязана быть таковой, – гудел в своей пустоте важный бочонок, обращаясь к соседушке, – Моей натуре надобно что-то хранить в себе, а ежели не получается быть заполненным, тогда случаются всякие болезни со мною. Да, соседушка, с бочонками тоже, а вы думали разве ж только с людьми? Нет, милые мои, с вещами и предметами також.

– Позвольте вам заметить, господин бочонок, я всяко солидарна с вами. И правильно! Должно быть так, чтобы полезны мы были, а то как же… А как вспомнишь бывалыча, сейчас и становится грустно… Ох-хо-хох! Теперь хоть повспоминать былые времена, – отозвалась тут же кадочка, знала, что простой фразой надо поддержать разговор, а потом только слушай словоохотливого бочонка.

– Ась? Чего вы там молвите? Слышу плоховато… Какие болезни, что, где? – очнулся от сонливости туес. Непонимающе обвёл сонным взглядом бочонка и кадушечку, улыбнулся им, словно только увидел после долгой разлуки, а потом как бы невпопад, произнёс странную, но удивительно-хорошую фразу, – Я помню аромат свежей земляники и смех детских голосов, а ещё запах свежей хвои ранней весной, да такой, что голова кружилась и я мог прямо пить ароматы. А вы? – потом добавил своим тихим голосом, – Послушайте, главное, ведь не в том, полны мы или пусты. Главное, что в нас когда-то хранилось, чем полны мы были.

Бочонок и кадочка переглянулись, услышав эти слова, улыбнулись. Часто речи туеса были им по душе. Оно известно, что старость – не радость, но их сосед, даже в свои годы сохранил память о главном, для чего был сделан… И память хранил только о добром и светлом… Они любили его и если он что-то говорил, пусть не в тему, о которой они шептались, всё одно было просто, одновременно и мудро.

1

Меж тем время шло, оно короталось в частых душевных беседах, задевали словом давние времена, где царила в них молодость, нужность, частота употребления и заботливое внимание хозяев к их персонам.

– Были моменты, когда меня кадушкой называли, ну право, можно ли так? – в шутку возмущался бочонок, – Этак быстренько из мужского в женский перекинули. А я помню, премилая соседушка, как вас к нам подселили, это случилось вскоре, как я познакомился с туесом. Был, не скрою, весьма рад такому жительству. Вы, кадочка, скажу вам, прехорошенькая, из берёзы сотворённая, ладненькая. Мы чем-то даже схожи, только вы поровнее и стройнее. Вас и надо называть кадушкой. А то ишь чё удумали обзывать меня. Вы помните, какой были свеженькой, новенькой и да! весьма мне пресимпатичной. Стоите рядом и мне хорошо от такого соседства, всё ж коротать не одному время, а оно, милые мои бежит, ой бежит… Иногда я слышал ваши глубокие вздохи, видимо были пустыми, как и я. Ох! жизнь наша тяжкая… Порыв ветра промозглой осенней порой, как завихрит, завьёт и забросит в моё пустое нутро охапку осенней листвы через неприкрытые двери. Поначалу таки веселей, но потом они окончательно темнеют, и начинают гнить, а мне каково?.. Так то вот… Таить в себе этакую гниющую погань – сил нет терпеть и так до следующего лета. Грустно мне, что не употреблён по мандату прямого назначения.

Бочонок любил ввернуть в свою речь такие слова, какие никто не знал, и не слышал. Этим вроде как придавал дополнительную значимость… Потом помолчал и все помолчали, словно их мандат прямого назначения был им совсем ясен, взгрустнули, а бочонок продолжал.

– А знаете, милые мои друзья, какое мне запомнилось времечко счастливое? Было оно, когда меня полнёхонького повезли на рынок, базар там какой-то, торговать содержимым моим. Позвольте, сударушка, вам рассказать кратенько, вы ведь не бывали на базаре… Так вот, во мне были засолены груздочки сырые, их ещё молоканами прозывают. Конечно, по дороге крепенько подрастрясли меня, помотыляли из стороны в сторону, но какая же была радость побывать среди разного рода своих сородичей, бочонков. Не передать… Повидать люд торговый, это я вам скажу, чисто артисты. Всякие бывали там, от цыган, до разного рода азиатов. Почём знаю? а разговор хозяина с хозяюшкой после торгов слышал, как возвращались домой.

Кричали на базаре громко, на разных языках, чтоб, значит, подходили к ним и скупали всё. Кричат себе и кричат. А чё кричать, ежели подходи да бери, вон у меня всё нутро полнёхонько. А это, что б веселее так было… Они кричалками вроде как ценность товару придают. И ну нахваливать каждый свой товар: «Подходи не стесняйся!». Ой! сударушка, и уважаемый туес, одни кричалки лучше других:

Внимание, внимание!Весёлое гуляние!Приходи народ!Разевай пошире рот,добрым людям здесь почёт,всех нас ярмарка зовёт.

И громче всех кричат какие-то ряженые, ну эти, которые клоуны, на всю эту ярмарку, значит, слышно… Ещё вот какую зазывалочку помню:

Тары-бары растобарыЕсть хорошие товары.Не товар, а сущий клад.Разбирайте нарасхват.

Знавал многие, да призабыл шибко… Лет то сколько пробежало…, – опять умолк, призадумался, почесал бочок. Его не смели перебивать о своём подумали… Своих воспоминаний короб полнёхонький, но бочонок опять заговорил, – И моих сородичей бочонков было видимо невидимо, разных видов и размеров також. Ой, были прямо богатыри, преогромных масштабов и сделаны были по другой технологии. Почему знаю, а много при мне разговоров происходило, я и слушал, набирался всего, ведь по приезду домой мне опять пустому было горе горевать.

Старый туес, словно древний летописец, хранящий в себе дыхание времени, покряхтел и отозвался из уголка своего, как будто на этот раз он всё слышал дословно и всё одно говорил о своём.

– Руки мастера были твёрдыми, когда творил меня, а солнце тёплое лилось, это было такое время, когда пахла свежая трава, когда птицы заливались кругом своим неумолчным пением, когда заполняли меня впервые смородиной пахучей, а прокладывали про меж слоями листками её. Помню ладони бабушки, шершавые, но ласковые, когда она ставила меня на полку рядом с глиняным кувшином. Вы её уж не застали, ушла она навсегда, а я помню её заботливую какую-то бережную. Знаете, когда она брала меня в руки свои, то в меня словно силушка наливалась, а она где брала её? я долго думал, да от земли матушки черпала. Поначалу то я жил в доме ихнем и слышал многое. Я слышал разговоры у печи, видел, как дети тянулись ко мне, чтобы достать сладости, спрятанные внутри.

Порою я стоял на окне, когда за ним бушевала метель, и в моём теле хранились сушёные грибы, собранные ещё в тёплый август. Я был на свадьбе, на похоронах, на именинах. Меня брали в лес, в поле, на ярмарку. Да, почтенный бочонок, и я бывал на ярмарках, справедливо вы изволили говорить. Я – свидетель жизни, простой и настоящей. Теперь я стар, потрескался, потемнел. Но если прислушаться, можно услышать, как в моих стенках шепчет прошлое. Я не просто сосуд, я память. И пока меня не сожгли, не выбросили, я буду помнить всё, что было вложено в меня, помнить буду с любовью, с заботой, с надеждой… А какая надежда во мне, чувствую доживаю свой век, да мне бы передать вам своё наследие из былых воспоминаний, а там уже и на покой пора.

Туес умолк, через минуту уже слышно было мирное посапывание, он уснул в своём уголке, а наши знакомые продолжили разговор тихо, боясь потревожить сон любимого ими туеса.

2

– Всего чаще вспоминается мне моё рождение, как щас-с помню… Для сего мероприятия, для моего появления на свет божий, использовали лучшие, что ни есть дубы, возрастом этак лет сорок и более. А как деревья были выбраны и срублены, их выставляли на улицу, чтобы они, значит, хорошенько просохли. Мастера, что меня изготавливали и моих родственников, прозывались бондарями. Ох, и нудные они были, кропотливые, но мастеровитые, да-а – мастеровитые. Мурыжат, мурыжат древесину – и так и этак… Годков два, али три прогревают на солнце, чтоб значит вызрела. Поленья разрезанные нужной длины, раскалывают вертикально и получают тот самый колотый дуб. Затем разрезают так, что б к середине был распил, а не через весь торец, то биш по направлению к центру… И получаются несколько плашек разной толщины и ширины, из которых в дальнейшем будут получены клепки, это дощечки для изготовления меня. Ой, братцы мои, и здесь свои премудрости, вот откель родилась фраза: «Бочки клепают». Придание формы клепкам – это процесс, могу доложить вам, требует большого внимания, поскольку нельзя допустить всяческие неправильности дерева, а это различные сколы, трещинки и сучки. Это совсем важно произвесть до сушки.

Самым внимательным образом осмотренная древесина складывается на специальные площадочки, на заднем дворе мастерской. А здесь, самое главное, идёт созревание и сушка клепок, дощечек значит. И такое обязательное созревание пробегает в течении двух, а иноди и трёх лет на солнце… Что? Поливать? Обязательно! Как будто дожжиком поливают, эт чтоб убрать всяческие спрятанные и тайные неправильности. Их, как вроде, танинами прозывают. А как не усмотришь, то всяко со временем обозначаться и бочонок с болезнью окажется. Вот каково! всё очень сурьёзно…, – бочонок умолк, задумался, вспомнил своё появление на свет, вздохнул глубоко и продолжил, а кадушечка очень внимательно слушала его, и не было у бочонка более благодарного слушателя в целом свете. Туес подрёмывал.

– Где это я остановился? Ага… Далее надобно клепке дать окончательную форму, значит ей фигуристость придать и размер. А он зависит от размера ствола. Клепки строгаются в несколько подходов, слегка утончаются в серединной части и сужаются на концах. А далее производится образование уже самого меня, то есть бочонка.

Выструганные по нужной фигуре дощечки, то есть клепки, закрепляются одна за другой вокруг такого приспособления, с помощью которого придаётся уже моя форма. Его нагревают изнутри и поливают водой снаружи. А потом клепки постепенно затягиваются внизу и, наконец, достигают нужный размер и фигуру, уважаемая кадушечка… Знаете, другие бочонки ещё обжигают внутрях, эт для хранения напитков всяческих, но меня не обжигали, не обжигали… Во мне этих напитков отродясь небывало. Мне что попроще поохранять, да с разными солениями примириться. Так то…

– Вы, уважаемый, – задумчиво промолвила кадочка, – сложный путь рождения прошли, похожий на мой, но всё же у меня попроще… Один ладный мужичок, у которого всё горело в руках, то есть работа спорилась, тогда он стал изготавливать меня из толстой, но уже повидавшей жизнь берёзе. Сладил меня и вот я здесь, уж сколько годков пролетело… А я верю в то, что наш час не пробил и настанет время, когда мы с вами, уважаемый бочонок, станем опять нужны людям, вновь наполнимся необходимостью и нам, перед каждым сезоном, будут устраивать бани. Верить, надо, я верю и вам хочу подать надежду, уважаемый… Не должно быть забытых вещей, все должны быть нужными.

Туес было хотел тоже что-то сказать, но его поймала дрёма, он зевнул и стал опять мирно похрапывать.

3

– Здесь я должен признаться, что ещё было моё счастливое времечко, – продолжал бочонок, – Вы, моя соседушка, вскользь упомянули об нём. Это когда меня подготавливали к заготовительному периоду. Знаете, всё моё пустое нутро исходилось от радости. Ну посудите сами… Меня, и вас, уважаемая соседушка, выносили из сарая, где мы основательно предавались хандре и всякой скуке. Сияло солнышко и горел костерок, а в нём были видны камни, да камни, ведь их надо было раскалить докрасна, а может и добела. Перед основными процедурами брали и по чёрному отмывали нас. Поскольку за время пустого, скучного стояния мы основательно запахивались нехорошими ароматами, да и в нутре можно было видеть различных жуков, комах и прочей всячины – не люблю их, но куда деваться – надо и их спасать… Нас вымывали и заливали горячей водой, накрывали и так мы стояли какое-то время, а потом нам устраивали баню, да! самую настоящую баню. Спросите как? А вот как!..

Огромными щипцами брали из костра раскалённые камни и несколько штук бросали в меня, во внутрь. О-о! я вам скажу, как вдруг всё зашипело и закипело внутрях моих и тут же меня плотно закрывали крышкой, значит, чтоб пар не уходил. В каком жару я находился, внутри клокотало и шипело долго. Пар старался высвободится и сорвать крышку, но её держали и тогда этим самым паром моя древесина чуток распиралась, всякие организмы и ароматы исчезали вмиг, и я словно оживал и становился почти как новый, когда народился.

Но и это не всё ещё. Добрая хозяюшка собирала перед этой баней разнообразные травы и давай меня, словно вехоткой ими тереть, туды-сюды по бокам, туды-сюда, аж до блеска возможного. Запахи от трав стоят такие…, зажмуриться можно. И стою я весь чистенький, готовенький принять в нутро своё всякую полезность на цельную зиму. Во как!

Разговоры порою смолкали, селилась тишина в помещении, только ветер посвистывал, да вольно пробегал по двору, потом и он удалялся в луга за деревню. Наступал вечер, в сарае становилось темно, но можно услышать, как тишина прерывалась негромким разговором бочонка с кадушкой, а потом в разговор вступал старенький туес, словно бы невпопад, а на деле, он жизнь рассказывал, он повествовал истории о лесе, где пели птицы и шептали берёзы, сказывал о молодых ивушках и закатах, который разливался в водах бегущей речушки. О многом поведал старый берёзовый туес, а потом засыпал… Бочонок и кадочка старались не шуметь и, как могли, оберегали его сон.

4

Так миновала зима и настала пора весны. Уже не играли ветры в снежные бураны, не загуливали в хороводы и вьюжные пляски со свистом. Всё теплее и теплее становилось. Соседний лес, какой стоял совсем голый зимней порой, стал принаряжаться и одевать зелёный наряд, кто платьице, кто костюмчик. Деревья стали просыпаться и шептать друг другу:

– Какое прекрасное утро! Здравствуй соседушка, какой ты становишься нарядной, что и глаз не отвесть.

Старый дуб кряхтел и жалобу слал вокруг, но в самой жалобе было уже что-то весёлое и радостное:

– Ох, как затекли корни за зиму… Но, чу! слышу, слышу – сок пошёл. Весна идёт, братцы.

Молодая берёзка могла бы и вовсе пуститься в пляс от радости такой, да с обогрева солнца:

– Я уже чувствую солнце в ветвях! Поглядите-ка, милые сестрички и братцы-соседушки, почки мои набухли, как капли росы.

Все стали оглядывать каждый себя и вправду у многих набухли, а иные уже выпустили в свет зелёненькие клейкие листочки. Все обрадовались загалдели наперебой. Послышался голос сосны, она им вторила с вершины сопочки, что поднималась сразу же за молодняком:

– Ветер здесь вольнее и прибежал с соседних лесов, шепчет мне с юга: снег тает, уходит, звери проснулись. Скоро птицы вернутся. Вот будет гаму то.

Осина, вся трепещущая на ветру, уже листочки свои липкие распустила дрожащая:

– Ой! Вы знаете?.. А я боюсь. А ну-ка, как мороз вернётся?

Дуб, который кряхтел, теперь был с улыбкой, сквозь могучие ветви пропускал шальной ветерок и даже забавлялся с ним, припевая.

Дуйте, дуйте,Ветры, в поле,Чтобы мельницы мололи,Чтобы завтра из мукиИспекли нам пирожки!

– Ну чисто дитя ещё, ей Богу, не бойся… Душа моя, весна – как старая песня. Она всегда возвращается, даже если запоздает. Забыли вы, как хороводили тута девицы-красавицы, как песню певали, скоро, скоро появятся опять.

Жаворонки прилетите,Студёну зиму унесите,Теплу весну принесите:

Липа вспомнила и улыбнулась, а после сказала задумчиво:

– А помните, как в прошлом мае лиса ощенилась под моими корнями, принесла сразу троих лисят?

Все опять заговорили, хором, тут берёзка весело подключилась:

– Ой да! А в моей тени зайчата прятались… А ещё я вспомнила, как люди пели, ой задорная же была песенка:

Если речка голубаяПробудилась ото снаИ бежит бежит, сверкая —Значит к нам пришла весна!

И сосна не утерпела, тихо промолвила:

– Помните, однажды, набежала синяя туча, гремела сильная гроза, а мы стояли, не шелохнувшись. Сказывали, что в лесу соседнем дуб столетний расколола молния. Вот страху было…

Дуб раскатисто молвил:

– Мы деревья, а вместе мы – лес. Мы память свою храним. Мы – дом для друзей. Мы защита от врагов…

Молодой клён робко вставил свою реплику, боясь потревожить собою уважаемых и маститых деревьев:

– Уважаемые, видите ли, я только первый год живу. Очень хотелось бы брать с вас пример, вы научите меня, как быть деревом настоящим?

Склонились тогда все над молодыми побегами, пошептались между собой все в круг стали и зашелестели листвой:

– Обязательно научим, это нам любо! Мы научим!.. Главное – слушай ветер, пей свет солнечный, наливайся живительным соком. Ничего не бойся и расти, несмотря ни на грозы бушующие, мороз трескучий, да смену времён года. Всё для нас благо, мы вольные, мы стоим под небесами целые десятилетия и своей зелёной кроной не раз спасали от зноя путников в края далёкие… И ты так делай!

Ещё долго были слышны голоса деревьев, которые жили всегда мирно и в согласии друг с другом, защищая слабых, закрывая их в зной своей тенью, а в бури дождливые первые встречали своими стволами натиски разных стихий.

* * *

И в сарае дела стали ладится, домик купил новый хозяин, всё внимательно осмотрел и стал потихоньку прикладывать ко всему свои деловые мастеровитые руки. Починил сарай, навесил новую дверь, зашил все щели, куда заглядывал ветер, вставил маленькое оконце. Теперь стало немного светлее нашим обитателям. Кадушку и бочонка вымыл, прочистил до запарки их в их бане. И здесь бочонок не воздержался от своей словоохотливости.

– Да-а… Вот ведь какое дело. Полезность должна быть всем и во всём. А какой смысл существовать для себя, только для пользы, а как только для себя, то что ты что-то нулевое, даже не нулевое, отрицательное, А ежели её нет, то надобность в тебе отпадает и тебя, как того старого туеса берёзового возьмут и костерок станут растапливать. А всё ж таки жаль его шибко. Он многие лета был полезен и служил хозяевам исправно, да! очень исправно. Незаменим был там, где мелочи всякой приют надобен был. Да вот состарился и полезность свою всю истратил. Грустно… Но как закончил, он сгорел для блага людей, на самый свой последок, его существование огнём пошло и весь он исполнился долга. Наш час ещё не пришёл, но годы бегут, и старость совсем не за горами, когда наклонят на бок выкатят на двор, а там уж… Но мы ещё послужим, так говорю, кадушечка?

Они были пусты, но наполнены до краёв добром и были полны памятью о друге своём – туесе!

Сентябрь, октябрь 2025 года

_______________________

СОБЕСЕДНИКИ

или Дядя Коля и петух

1

На одной из улиц окраины города, где сплошь были частные дома, можно было увидеть необычную картину. Необычность была в том, что рядом с мужчиной, шагающим в магазин, шёл подпрыгивающей походкой обыкновенный петух, да самый настоящий живой петух. Ничего необычного, конечно, не было в самом петухе, но постоянное им сопровождение мужика составляло и необычность, и комичность, и виделась какая-то загадочность. Дело в том, что этот петух, кроме его красивой для петуха внешности, был он по-собачьему предан своему хозяину. Шёл за ним неотступно, заходил в помещение магазина и сколь бы с ним ни воевали, ни пускали внутрь, всё было бесполезно. Ничто не могли противопоставить пернатому другу. Если его не пускали, он изощрялся проникать в помещение между ног зазевавшегося посетителя и в мгновение оказывался рядом со своим хозяином. Тут и там раздавались усмешки, что мол надо давно сварить суп из петуха, чтобы он не морочил головы почтенным покупателям, а продавец и подавно была самой обыкновенной злюкой, пророчила петуху место в самом лучшем и вкусном холодце мира. Ещё одна была странность: петух старался никого не подпускать к своему хозяину, оберегал его от всякой твари, как четвероногой, так и двуногой. Местные шавки уже пытались «приструнить» бойца, но с визгом и скулящим воем, что есть мочи драпали от атакующего петуха. Знали, знали пришельца…

Линдсей Кустуш

Странность эту испытали многие соседи и знакомые дяди Коли, так звали петушиного хозяина, физически, когда зазевавшись и забывшись, подходили поговорить. Тут же получали порцию птичьей ярости. Своими маленькими лапками петух бил так, что они казались железными прутьями. Происходило это молниеносно. Подвергшийся нападению, сразу и не мог сообразить в чём дело, инстинктивно отпрыгивал и ретировался на безопасное расстояние. Возмущению их не было предела, однако прибить петуха никто не решался, хорошо знали его хозяина. Некогда был крут и силён. Но всё по порядку…

– Да уйми ты своего цербера, – просил какой-нибудь встречный дядю Колю, – Прям спасу нет от его лап… И что ты вечно с ним ходишь, ни поговорить, ни покурить нельзя, так и опасайся его ярости. Возьми его на привязь что ли, как пса цепного…

Тогда дядя Коля строго говорил своему спутнику.

– Ты, это… Не петушись!.. Ослабни малость, – охранник, услышав строгий голос хозяина, прятал свою воинственность, – Хорошо… Так-то вот, – после слов этих, словно понимающе, петух склонял головку, внимательно смотрел на своего обожаемого хозяина и как будто вникал в смысл произнесённых слов. Прыть свою и петушиную бурность усмирял, стоял рядом, дожидался, пока его хозяин разговаривал с соседом.

Часто навстречу попадался старичок, дед Тиша, а попросту Тишка, старенький худенький, большой любитель поговорить, ему бы слово молвить, как покушать манны небесной, любил очень любил с кем-нибудь «погутарить». Жил он давно один в конце улицы, как раз около леса. Часто пропадал днями куда-то. Спрашивали:

– И куды подевался, дед, а…?

– А в леса ходил, милаи, в леса…, ой! хорошо тама, прям душенька сугрелась.

Набирал трав, кореньев всяких, засушивал под крышей ветхой избёнки, не дед, а какой-то Дедвсевед. Лет ему было «на полтыщи», как о нём говорили соседи, но откуда бралась жизнь в этом истрёпанном тельце? – оставалось загадкой. Помнил времена переселений в Сибирь и на Дальний Восток, помнил выбросы народа с Украины в «энти самые места», и сам признавался однажды, что мол «гдента под Чернигородщиной хатына стояла». Он всё ходил, встречал соседей, заводил с ними разговор, помнил всё подробно, знал про всех всё, как будто стекалась вся информация вселенной сначала к нему, а уж он распределял ручейками «кажному» встречному. Уж многие завидя издали деда Тишу, старались юркнуть в подворотню к кому-нибудь или на худой конец, перейти на другую сторону улицы, абы не сболтнул лишнего чего и «откель только знал?». Но он и на противоположную улицу кричал, доставал словом. Навроде юродствовал перед некоторыми, а они и не любили его.

– Ты, Марья, попей-ка такого-то отвару, оно и попустит тебя, а то извелася вся…

И кто слышал, тот вопросом задавался, а что с Марьей и вопрос нёс дальше на пересуды. Что поделаешь – деревня…

Зря не любили, свет нездешний исходил от «ентого» деда. Не замечали, как постояв, поговорив и вроде ни о чём, а становилось на душе легче и как будто здоровье крепчало. Не замечали!.. Вот и ходил по земле человек с виду ветхий, а душой великий, божий… Увидел дядю Колю с опаской подошёл, захотелось слово молвить.