Евгений Шварц

Моему дедушке И. Ф. Кунину, открывшему для меня мир сказок Шварца, посвящаю эту книгу

© Кунин М. М., 2025

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2025

Пролог

Kогда-нибудь ты дорастешь до такого дня, когда вновь начнешь читать сказки.

Клайв Льюис

Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь.

Евгений Шварц

Когда мы читаем сказки и пьесы Евгения Шварца, нас не покидает ощущение удивительного изящества повествования. Всепобеждающий юмор произведений Шварца – порой грустный, всегда тонкий, иногда язвительный, на грани с иронией – не оставляет равнодушным ни одного вдумчивого читателя. Он проникает в самое сердце, ранит и садни́т. Вот устами Первой придворной дамы в «Голом короле» Шварц предостерегает Принцессу: «Вы так невинны, что можете сказать совершенно страшные вещи». А вот Король из «Обыкновенного чуда» говорит об одном из своих предков: «Когда душили его жену, он стоял рядом и всё время повторял: “Ну потерпи, может, обойдется!”» Не теряют актуальности слова архивариуса Шарлеманя из «Дракона»: «Единственный способ избавиться от драконов – это иметь своего собственного».

Не будем забывать, что цитируемые произведения написаны во времена, когда даже самая осторожная критика происходящего вокруг грозила писателю жестокой расправой. Шварц такой критики избегал, но по аллюзиям, которыми полны его пьесы, нетрудно сделать вывод о гражданской позиции автора. «Уйти от чувства, что за забором сада, который тебе положено возделывать, кого-то душат, невозможно», – писал Шварц в своем дневнике. В другой раз он отметил: «Бог поставил меня свидетелем многих бед. Видел я, как люди переставали быть людьми от страха… Видел, как ложь убила правду везде, даже в глубине человеческих душ». Он нашел способ ответить на эту ложь иносказанием, и всё же многие из шварцевских пьес были обречены на долгий запрет и стали известны широкой публике лишь во второй половине 1950-х.

Насколько бесстрашным был этот скромный человек тонкого душевного склада, можно судить по двум характерным для него эпизодам послевоенного времени.

«…Когда грянула ждановская речь^[1], мы были в Риге, шли съемки картины “Золушка”, – вспоминает актриса Елена Юнгер. – Через несколько дней мы вернулись в Ленинград. К нам зашел Евгений Львович Шварц. Николая Павловича^[2] не было дома. “Пойдем навестим Анну Андреевну, – сказал Шварц. – Я думаю, каждый визит ей сейчас дорог и нужен”. Мы вышли на Невский, прошли пешком до Фонтанки. Почти всю дорогу молчали». А ведь многие бывшие коллеги Ахматовой по Союзу писателей не только прекратили с ней общаться после выступлений Жданова, но даже, завидев ее издали, переходили дорогу, чтобы не встретиться с ней… «Я всем прощение дарую / И в Воскресение Христа / Меня предавших в лоб целую, / А не предавшего – в уста», – написала тогда Ахматова.

Второй эпизод относится к собранию 15 июня 1954 года в Ленинградском отделении Союза писателей, на котором травили Михаила Зощенко, за месяц до этого на встрече с английскими студентами сказавшего о своем несогласии с критикой Жданова. Теперь Зощенко четко и убежденно отвечал на обвинения собравшихся на экзекуцию писателей, называвших его «пособником наших врагов». Михаил Михайлович был приглашен на трибуну для публичного покаяния, но никто не ожидал, что он осмелится восстать. «Что вы от меня хотите? – спросил Зощенко. – Вы хотите, чтобы я сказал, что я согласен с тем, что я подонок, хулиган и трус? А я – русский офицер, награжденный георгиевскими крестами. И я не бегал из осажденного Ленинграда, как сказано в постановлении – я оставался в нем, дежурил на крыше и гасил зажигательные бомбы, пока меня не вывезли вместе с другими».

Как вспоминает присутствовавший на собрании писатель Даниил Гранин, Зощенко, по пунктам зачитав опровержение на каждое из обвинений, предъявленных ему в докладе Жданова, закончил свое выступление ровно и холодно: «У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею». Он «спускался, словно уходил от нас в небытие, – пишет Гранин. – Не раздавленный, он сказал то, что хотел, и ясно было, что отныне это будет существовать». Собравшиеся молчали, и лишь два человека аплодировали Михаилу Зощенко из разных концов зала. Одним из них был Шварц, который аплодировал стоя, невзирая на осуждающее покачивание головой председателя собрания.

Именно таким вошел в историю писатель Евгений Шварц – человек, чей тихий голос становился громким только тогда, когда были попраны добро и справедливость, и чье перо сказочника клеймило те пороки общества, о которых большинство боялось говорить даже шепотом.

Часть первая
Годы странствий

Глава первая
Семья

Будущий писатель появился на свет в Казани 9 (21) октября 1896 года. Его отец, Лев Борисович Шварц, вырос в портовом городе Керчь-Еникале Таврической губернии и происходил из мещанской еврейской семьи. Получив начальное образование в Екатеринодарской мужской гимназии, он подал документы в Императорский Харьковский университет, но не вошел в число принятых в университет евреев. Напомним, что тогда для «лиц иудейского вероисповедания» во всех российских вузах существовала строгая процентная норма, но самые строгие законы в России всегда можно было обойти. Решив бороться за свою мечту, Лев обратился с прошением к министру народного просвещения и с его разрешения в 1892 году был принят в число студентов Императорского Казанского университета на медицинский факультет.

В Казани в период студенчества Лев Шварц встретил слушательницу акушерских курсов Марию Шелкову, происходившую из русской православной семьи. Лев и Мария полюбили друг друга. Решив жениться, Лев Борисович выразил готовность принять крещение, поскольку брак еврея и православной был возможен в то время только при соблюдении этого условия. К радости жениха и невесты, их отцы дали согласие на заключение брака своих детей по православным канонам. Лев Шварц крестился в Михаило-Архангельской церкви города Казани 18 мая 1895 года, и вскоре состоялось бракосочетание.

По складу и темпераменту родители Евгения Львовича были, казалось, совершенно разными людьми, похожими лишь тем, что оба они выросли в семьях, в которых воспитывалось по семь детей. «Отец был сильный и простой, – писал Евгений Шварц. – Участвовал в любительских спектаклях. Играл на скрипке. Пел. И расхаживал по дому в римской тоге. Рослый, стройный, красивый человек, он нравился женщинам и любил бывать на людях. Мать была много талантливей и по-русски сложная и замкнутая…»

И тогда, и после, много лет спустя, Шварц, искренне любивший своих родителей, много размышлял о притяжении этих противоположностей: «Отец происходил из семьи, несомненно, даровитой, со здравой, лишенной всяких усложнений и мучений склонностью к блеску и успеху. Исаак с огромным успехом исполнял даже такие роли, как Уриэль Акоста^[3], удивляя профессионалов, Самсон уже имел имя на провинциальной сцене, Маня и Розалия с блеском окончили консерваторию, Феня была блистательной студенткой-юристкой в Париже, и Саша подавал надежды. И Тоня уже шел по пути старших чуть ли не с трех лет. Мама же обладала воистину удивительным актерским талантом, похвалы принимала угрюмо и недоверчиво и после спектаклей ходила сердитая, как бы не веря ни себе, ни зрителям, которые ее вчера вызывали… Думаю, что отец смотрел на удачи свои, принимал счастье, если оно ему доставалось, встречал успех – как охотник добычу. А мама – как дар некоей непостижимой силы, которая сегодня дарит, а завтра может и отнять. Она ужасно молилась, стоя перед иконою на коленях, но верила в предчувствия, в приметы, в сны. Если мама видела во сне, что рвет яблоки в саду, рядом с которым жила в детстве, а хозяйка качает головой, укоризненно глядя на нее, то сон этот значил, что маме сегодня плакать по какому-нибудь поводу. Вообще приметы ее и сны большей частью предвещали горе. Не к добру было слишком много смеяться, не к добру было петь по утрам». Однако стремление к славе, мечта о ней были чертой, свойственной обоим родителям Шварца: «Но, правда, мечтали они по-разному, и угрюмое шелковское недоверие к себе, порожденное мечтой о настоящей славе, Шварцам было просто непонятно. Недоступно». «Шварцевское» отношение к славе и успеху казалось Евгению Львовичу простым и естественным, в то время как русское, «шелковское» – сложным и полным противоречий, сомнений в себе, но при этом более глубоким и подлинным.

Раннее детство Жени Шварца прошло в переездах, связанных со службой отца. Кроме того, каждые летние каникулы Шварцы вместе отправлялись либо в Рязань, где жили родители Марии Федоровны, либо в Екатеринодар, к родителям Льва Борисовича, поскольку привязанность к своим семьям сильна была у обоих родителей. «Я страстно любил вагоны, паровозы, пароходы, всё, что связано с путешествиями, – пишет Шварц. – Едва я входил в поезд и садился за столик у окна, едва начинали стучать колеса, как я испытывал восторг. <…> Помню огромные залы, буфетные залы, где ждали мы пересадки. Тоненькие макароны, которые почему-то считал свойственными только вокзалам и которые иногда с соответствующей мясной подливкой и теперь напоминают мне детское ощущение дороги, праздника».

* * *

Родители Льва Борисовича из практических соображений тоже приняли крещение. Отец семейства Берка Шварц, в крещении Борис Лукич, трезво оценил возможности, которые давал его семье переход из иудаизма в православие – открытые двери в российские университеты для его детей, избавление от «черты оседлости» и дорогу к предпринимательству. Борис Лукич имел мастерскую художественной мебели с соответствующим магазином в Варшаве. С одним или двумя помощниками он изготавливал мебель из красного дерева, бука, дуба и березы – по своему вкусу или на заказ. Жили в достатке, хотя и без роскоши. В середине 60-х годов XIX века он перевез семью из Варшавы сначала в Керчь, а позже – в Екатеринодар. Все его дети получили высшее образование. Старший сын Исаак, окончив естественный и медицинский факультеты Императорского университета в Москве, стал врачом-ларингологом. Отец Жени Лев стал хирургом после окончания Казанского университета, Григорий (до крещения Самсон) – известным в провинции актером. Младший сын Александр стал адвокатом, окончив юридический факультет. Федора получила юридическое образование во Франции и стала прекрасным специалистом. Розалия и Мария стали профессиональными музыкантами, причем первая училась в Берлине, а вторая – в Вене, поскольку в России в то время женщины не могли получить высшее образование. Жена Бориса Лукича Хая-Бейла, в крещении Бальбина Григорьевна, также была неплохо образована по тем временам.

Все дети Бориса Лукича были очень музыкальны. Музыкальное образование в семье считалось нормой. Частные уроки музыки у проверенных преподавателей были организованы в семье для каждого из детей. Исаак прекрасно играл на фортепиано и аккомпанировал приезжим знаменитостям даже в пожилом возрасте. Лев Борисович пел, обладая приятным баритоном, и высокопрофессионально играл на скрипке. Одно время ему даже прочили карьеру певца, но он решил стать врачом, продолжая играть на скрипке даже тогда, когда из-за инфекции, внесенной при операции, ему пришлось удалить фалангу указательного пальца правой руки.

Отношения Бальбины Григорьевны с Марией Федоровной были непростыми, как это нередко случается у свекрови и невестки. Поэтому, приезжая в Екатеринодар, Лев Борисович с семьей никогда не останавливался у родителей, а снимал квартиру неподалеку. «Я знал, что бабушка и мама друг с другом не ладят, и это явление представлялось мне обязательным, я привык к нему, – писал впоследствии Евгений Львович. – Я не осуждал бабушку за то, что она ссорится с мамой. Раз так положено – чего же тут осуждать или обсуждать. <…> Мама была неуступчива, самолюбива, бабушка – неудержимо вспыльчива и нервна. Они были еще дальше друг от друга, чем обычные свекровь и невестка. Рязань и Екатеринодар, мамина родня и папина родня, они и думали, и чувствовали, и говорили по-разному, и даже сны видели разные, как же могли они договориться? Впрочем, дедушка, папин отец, молчаливый до того, что евреи прозвали его “англичанин”, суровый и сильный, ладил с мамой и никогда с ней не ссорился, уважал ее. У бабушки часто случались истерики, после чего ей очень хотелось есть. На кухне знали эту ее особенность и готовили что-нибудь на скорую руку, едва узнавали, что хозяйка плачет. И к истерикам бабушки относился я спокойно, как к явлению природы. Вот я сижу в мягком кресле и любуюсь; бабушка кружится на месте, заткнув уши, повторяя: “ни, ни, ни!” Потом смех и плач. Папа бежит с водой. Эта истерика особенно мне понравилась, и я долго потом играл в нее».

В периоды жизни в Екатеринодаре маленький Женя с отцом по воскресеньям ходили обедать к деду. Женю тепло принимали и вкусно угощали бабушка с дедушкой и дяди с тетями. Но однажды, по детской прихоти, Женя отказался идти на такой обед, что страшно рассердило его отца, который больно дернул мальчика за руку, услышав отказ.

Вспоминая, как в 1904 году он с матерью и братом летом останавливался в Екатеринодаре по дороге в Одессу, Шварц пишет: «Бабушку свою я видел тем летом последний раз в жизни, по дороге в Одессу, а с дедушкой подружился и простился на обратном пути. Дед, по воспоминаниям сыновей молчаливый, сдержанный и суровый, мне, внуку, представлялся мягким и ласковым. Всю жизнь он сам ходил на рынок, вставая чуть ли не на рассвете. Мы с Валей^[4] ждали его возвращения, сидя на лавочке у ворот. Издали мы узнавали его статную фигуру, длинное, важное лицо с эспаньолкой и бежали ему навстречу. Он улыбался нам приветливо и доставал из большой корзины две сдобные булочки, еще теплые, купленные для нас, внуков. И мы шли домой, весело болтая, к величайшему умилению всех чад и домочадцев, как я узнал много лет спустя. А в те дни я считал доброту и ласковость дедушки явлением обычным и естественным». На обратном пути из Одессы в Майкоп они снова ехали с пересадкой в Екатеринодаре, и дедушка неожиданно пришел их проводить: «Когда мы уже сидели в поезде, я, глядя в окно, вдруг увидел знакомую, полную достоинства фигуру деда… Он был несколько смущен вокзальной суетой. Поезд наш стоял на третьем пути, и дедушка оглядывался, чуть-чуть изменив неторопливой своей важности. И увидев меня у окна, он улыбнулся доброй и как будто смущенной улыбкой, шагая с платформы на рельсы, пробираясь к нам. Он держал в руках коробку конфет. Много лет вспоминалось старшими это необычайное событие – дедушка до сих пор никогда и никого не провожал! Он, несмотря на то что мама была русской, относился к ней хорошо, уважительно, а нас баловал, как никого из своих детей. И вот он приехал проводить нас, и больше никогда я его не видел».

* * *

Бабушка и дедушка Шварца по материнской линии на лето снимали дачу в Рюминой Роще – чудесном массиве дубовых и березовых рощ под Рязанью. В этой семье отношения были проще и веселее. Отец Марии Федоровны, Федор Сергеевич Шелков, владел цирюльней. В его заведении, помимо стрижки и бритья, оказывался широкий спектр других услуг – ставили пиявки и банки, отворяли кровь, выдергивали больные зубы и так далее. Женя запомнил, что всегда, когда он заходил в цирюльню к деду, там пахло лавандовой водой, стрекотали ножницы, вертелись особые головные щетки, похожие на муфту с двумя ручками, а дед и мастера весело приветствовали его.

В соответствии с семейными преданиями считалось, что Федор Сергеевич – незаконнорожденный сын рязанского помещика Телепнева. Дочери Телепнева всю жизнь навещали его и нежно любили, а когда их экипаж останавливался у цирюльни, жена Федора Сергеевича говорила ему, улыбаясь: «Иди встречай, сестрицы приехали». До женитьбы он жил с фамилией Ларин, а затем почему-то взял фамилию жены – возможно, это было как-то связано с незаконным происхождением.

Федор Сергеевич был человеком сдержанным и спокойным. Отец Жени любил рассказывать о том, что свою первую хирургическую практику он получил в цирюльне своего тестя, который доверил ему выдернуть зуб у одного из своих пациентов. Лев Борисович выдернул зуб, но не тот, который следовало. Федор Сергеевич спокойно и хладнокровно довершил начатое дело, выдернув у пациента и больной зуб. «Главное чудо было в том, – рассказывал об этом происшествии Евгений Львович, – что больной не обиделся».

Мария Федоровна ни разу не слышала, чтобы ее отец на кого-либо повысил голос или сказал резкое слово. А жизнь его была нелегкой. Когда в тридцатые годы мать Шварца и ее сестра, проживавшие к тому времени в коммунальных квартирах, решили взглянуть на дом, в котором выросли, то ужаснулись тесноте, в которой прошло их детство.

Несмотря на то что Федор Сергеевич был мирным человеком, он часто грозился, что выпорет внука крапивой, и тот называл его крапивным дедушкой. Был он, вероятно, несколько расточителен, поскольку Женя запомнил, как однажды они ехали на извозчике и дедушка просил его никому об этом не говорить. Женя обещал и выполнил бы свое обещание, если бы не разбились яйца, которые они везли на дачу. Жене очень понравились слова извозчика, сказавшего с грустью: «Эх, привезли хозяйке яичницу вместо яиц!» Эти слова показались Жене настолько смешными, что за общим чаем он повторил эту шутку, чем вызвал общий хохот и смущение деда. Бабушка так смеялась, что даже не огорчилась, хотя была намного более экономной, чем ее супруг.

Семейные истории, сохранившиеся в памяти Евгения Львовича, указывают на особенную чуткость в отношениях Марии Федоровны с ее отцом. Однажды, еще совсем девочкой, она узнала о том, что семья находится на грани разорения. И в воскресенье, когда вся семья была в церкви, она со слезами стала молиться со всей силой, на которую была способна. Через два дня после этого Федор Сергеевич выиграл деньги по займу, что убедило его дочь в том, что это было дано по ее молитве. В другой раз она заметила особенную печаль на лице отца, подошла и приласкалась к нему. Это глубоко тронуло Федора Сергеевича, и он часто напоминал этот случай уже взрослой Марии Федоровне. Ему казалось удивительным то, что его дочь почувствовала, что ему грустно.

Федор Сергеевич умер от кровоизлияния в мозг, когда Женя был еще совсем маленьким, и у внука сохранилось совсем немного воспоминаний о дедушке по материнской линии.

Бабушка Александра Васильевна Шелкова после смерти мужа осталась жить в Рязани с семью детьми. Дети были веселыми и энергичными, любили шутки и розыгрыши. Мария Федоровна вспоминала, как привезла Льва Борисовича знакомить его со своей семьей и как ее братья, пока играли с ним в городки, задразнили его до такой степени, что он вспылил и был готов сбежать из дома. Ее саму они изводили тем, что ее жених приехал стриженным наголо; она рассказывала им, что жених ее красавец, а «привезла чудовище».

Все братья и сестры Марии Федоровны были талантливыми актерами, а сама она считалась хорошей хара́ктерной актрисой. Иногда они выступали в любительском кружке, которым руководил барон Николай Васильевич Дризен, в будущем известный мемуарист и историк театра, один из руководителей широко известной в Петербурге художественно-драматургической студии «Старинный театр». В кружке часто ставили пьесы Островского. Когда восемнадцатилетняя Маша сыграла Галчиху в пьесе «Без вины виноватые», Дризен не хотел верить в то, что она не видела в этой роли знаменитую Ольгу Садовскую и играла без ее влияния. Иван Иванович Проходцев, двоюродный брат Жени Шварца, сын Александры Федоровны, надолго запомнил постановку «Грозы», в которой «Мария Федоровна играла Кабаниху, мама – Катерину, а дядя Гаврюша – Дикого». Однако никто из исключительно одаренных Шелковых не сделал театральной карьеры.

Маленький Женя, видя, как его мама привязана к брату Николаю, также любил его больше других своих дядюшек и тетушек. Он был и скульптор, и на все руки мастер, и глубоко чувствующий, всё понимающий человек. Женя всегда ждал от него чудес, и дядя Коля никогда не обманывал его ожидания. То он показывал ему коробочку, в которой как живые, подчиняясь движениям его пальцев, плясали красные ягоды шиповника. То торжественно звал Женю в темный дачный коридор и в разгар лета показывал ему зиму. Когда неожиданно загорался яркий свет, напротив Жени оказывался Снегур с метлой в руках и светящимися глазами. С неба валил снег, и все восхищались этим чудом, кроме Жениной бабушки, ворчавшей, что Николай сожжет дом своими бенгальскими огнями.

Несмотря на скромнвй достаток Федора Сергеевича, он умудрился дать всем своим детям хорошее образование. Его старший сын Гавриил стал акцизным чиновником, ответственным за поступление налогов от продажи алкоголя в казну. Федор окончил юридический факультет и работал мировым судьей в Одессе. Николай стал служащим Тульского оружейного завода. Сестры Марии Федоровны – Александра, Екатерина и Зинаида – создали свои семьи и тоже уехали из родительского дома.

У Евгения Львовича осталось впечатление, что в Рязани он бывал с родителями чаще, чем в Екатеринодаре. «Вероятнее всего, – размышляет он, – дело заключалось в том, что в те годы я жил одной жизнью с мамой и вместе с нею чувствовал, что наш дом именно тут и есть. И рязанские воспоминания праздничнее екатеринодарских… Мало понятный мне тогда, бешено вспыльчивый отец обычно исчезал, будто его и не было».