Судный день

Я уже старик, но память о том сентябрьском утре все еще жива в моем мозгу. Днем и ночью у меня перед глазами стоит страшная картина того кошмарного дня. Я не боюсь умереть, ведь тогда, слава Богу, умрет и эта память. Только так я смогу, наконец-то, обрести покой.

Порой я ощущаю, что жизнь в этой тихой долине Дербишира на самом деле весьма приятна. Особенно весной, когда, выполнив дневной урок по плетению полотна, я могу хоть целый вечер сидеть на пороге моего домика. И можно ничего не делать, просто сидеть и смотреть, как солнце прячется за низкими зелено-голубыми холмами, и слушать голоса играющих детей… ждать, пока наступит темнота…

Странное они поколение, эти дети Темных Лет. В их голубых глазах горит огонь желания, а мысли их сосредоточены не на будущем, а на том, что они считают славным прошлым. Эпоха героев, мифическая эра могучих машин, бурлящих городов, радио и телевидения, реактивных самолетов и спортивных автомобилей…

А ясными ночами в небе, усеянном светлыми звездами, все еще видны блестящие точки спутников. Несколько ночей тому назад один из них сошел с орбиты и, попав в плотные слои атмосферы, сгорел тонкой кривой светящейся полосой, словно обычный метеорит. Так, вероятно, все они понемногу исчезнут. Один за другим, пока не останется ничего, что говорило бы об открытых человеком воротах в бескрайний космос.

Детям нравится слушать о спутниках. Но мне кажется, они не очень-то в них верят. Ну, во всяком случае, не так, как я сам. Как человек, выросший, когда эти самые спутники еще только выводились на орбиты, я вижу их такими, какие они есть – орудия уничтожения, терпеливо ждущие сигнала, который теперь уже никогда не придет, чтобы обрушить на Землю свой смертоносный груз. Есть, конечно, некоторые… крохотные космические лаборатории, все еще информирующие о чем-то лежащий под ними глухой к ним мир… Для детей же спутники – это просто подвижные звезды… заслуживающие внимания лишь потому, что их послали в путь Великие Предки.

Великие Предки!

Как это печально, что всего за одну человеческую жизнь успело возникнуть и окрепнуть множество новых мифов. Люди, похоже, не могут жить без мифов. Возможно, созданные из успевшего подернуться дымкой забвения прошлого мифы – лишь смутные отражения надежд на будущее. Может, оно и так. Быть может, дети создают для себя идеал, который поможет им преодолеть Темные Года и построить мир, где целью прогресса станет нечто иное, а не всеобщее самоубийство.

И однако, когда я слышу, как они говорят о Великих Предках, я с трудом удерживаюсь от горького смеха. Каким-то чудом мне всегда удается сохранить внешнее спокойствие – не стоит разочаровывать молодежь. Но я никак не могу забыть, что на планете, где когда-то обитало почти четыре биллиона человек, теперь едва ли наберется десять миллионов жителей. И для меня это достойная эпитафия Великим Предкам…

Я помню их как людей – обычных людей в необыкновенном, созданном ими мире. Людей быстрых разумом и медлительных сердцем, с даром творения в своих мечтав и стремлением к разрушению, горящим в глазах.

Но чаще всего я вспоминаю ясное сентябрьское утро, когда погибла их цивилизация. А еще – несколько страшных дней, последовавших за этим. Дней, когда, казалось, раса людей канет в Лету, стертая с лица Земли.

Итак, было ясное утро, и солнечные лучи раскинули свою золотую сень над полями, горами и городами, и лениво-неподвижный воздух восхитительно пах странными ароматами ранней осени.

В тот день меня как раз выписали из больницы после небольшой операции. Для меня это утро было вдвойне прекрасно: проведя две недели в узком мирке больничной палаты, мне казалось, я вижу все в первый раз.

Меня встречала моя жена, Джустина. Мы еще радовались, что меня выписали как раз накануне ее дня рождения. Ей должно было исполниться двадцать пять лет. Она заказала такси отвезти меня домой, и я помню, как мы спорили: мне хотелось пройтись пешком, через парк, а Джустина боялась, что я еще слишком слаб. Но мне удалось настоять на своем. Очень уж мне не хотелось терять такое восхитительное утро. Мы шли, взявшись за руки, медленно-медленно; я и в самом деле еще не до конца оправился, и хотя врачи казались очень довольными результатами операции и даже сняли швы, переутомляться мне было нельзя.

Минут через двадцать мы подошли к парку. К этому времени усилия, необходимые для ходьбы, успели в значительной степени исчерпать мои силы, и потому мы нашли скамейку, где я мог бы посидеть и отдохнуть. Не только мы радовались веселому солнечному утру. Тут и там под бдительным оком матерей играли малыши, а на скамейках, полуприкрыв глаза, словно им некуда было спешить (так оно, наверно, и было) грелись на солнце пенсионеры.

В двухстах ярдах от нас я заметил небольшую группу людей, столпившихся прямо посреди дорожки. Они, похоже, разглядывали нечто, лежащее на земле. Я не обращал на них внимания, пока какой-то человек не отделился от толпы, побежав к выходу из парка. Где-то вдалеке мы услышали какой-то странно безумный вой сирены “Скорой помощи”.

– Наверно, несчастный случай, – предположила Джустина. – Как тебе кажется, может, мне следует…

– Нет, дорогая, – возразил я. – Оставайся здесь присматривать за своим собственным инвалидом. Там достаточно людей, и я не сомневаюсь они еде чают все, что нужно.

“Скорая помощь” уже выехала на широкую центральную аллею парка.

– Вот противно, наверно, попасть в больницу в такое прекрасное утро, – прошептала Джустина, наблюдая, как машина быстро приближается к столпившимся на дорожке людям.

– Это уж точно, – охотно согласился я. – Может, это не так уж и серьезно? Наверно, какой-нибудь старичок поскользнулся на банановой кожуре… или что-то вроде этого.

Но в этот самый миг обыденность ленивого сентябрьского утра лопнула, словно проколотый воздушный шар. “Скорая помощь” неожиданно свернула с аллеи и, словно управляемая пьяной рукой, заюлила по траве i сторону большого дуба. Грохот удара далеко разнесся в тишине залитого солнцем парка.

– Боже мой! Что могло… – слова замерли у меня на устах.

Игравшая рядом с нашей скамейкой маленькая девочка – лет семи, не больше, – вдруг начала громко плакать. Но плач ее тут же прервался неудержимой рвотой. Ее тельце сотрясалось, извергая жалкое содержимое ее желудка.

Вскочив, Джустина бросилась к девочке. Она сделала всего пару шагов, когда малышка рухнула в траву, дергаясь в судорогах.

К тому времени, как я сумел встать со скамейки и на негнущихся ногах подойти к склонившейся над ребенком Джустине, судороги перешли в странное подергивание. Джустина развязывала тугие завязки платьица девочки. Я хотел было присесть рядом и помочь ей, но внезапная боль в послеоперационном шраме не позволила мне этого сделать.

Я мог только стоять, беспомощно глядя на потерявшего сознание ребенка. Из ее носа медленно сочилась слизь, на губах застыла пена. Джустина держала девочку на руках. Время от времени та тяжело вздыхала и едва слышно постанывала, словно во власти обычного ночного кошмара.

– Что с ней, дорогой? – спросила Джустина, с тревогой глядя на меня. – Надо позвать на помощь.

Только я собрался успокоить Джустину, что девочка, наверно, просто слегка отравилась, как вспомнил о потерпевшей аварию машине “Скорой помощи” и огляделся вокруг. Слова замерли у меня на устах.

В сорока ярдах от нас согнулся почти пополам старик. Его явно рвало. Мне казалось, будто я слышу, как он хрипит. Неподалеку от него упала со скамейки молодая женщина. Она лежала на земле, сотрясаемая судорогами, словно жертва эпилептического припадка.

Чуть подальше мать бежала на помощь своему малышу, которому было так плохо, что он не мог даже плакать. Но прямо на моих глазах, сделав всего несколько шагов, она сама повалилась на траву, корчась от невыносимой боли.

Это творилось повсюду. С ужасающей внезапностью парк превратился в кошмарное поле битвы, на котором невидимый враг косил людей направо и налево, быстро и немилосердно. Несколько минут назад самым важным я моей жизни казалось сидеть на скамейке, отдыхать, греться на солнышке в этот теплый осенний денек. Но теперь…

Я подумал, что, должно быть, сошел с ума. В ушах у меня стоял странный звук, похожий на вой. Пару секунд я даже не мог понять, что это такое. Странно низкий и одновременно пронзительный, он раздавался не только в парке. Казалось, он наполнил собой весь мир. Его издавали люди…

Джустина глядела на меня, широко раскрыв полные ужаса глаза. Я хотел утешить ее, но что я мог ей сказать?

– Милый! – закричала она. – Что происходит?!

Я мог только беспомощно на нее смотреть. Слабость, которую я ощутил, выйдя из больницы, вновь вернулась, накатившись, как цунами.

Девочка пошевелилась. Она открыла глаза и с удивлением уставилась на Джустину.

– Где моя мама, – заплакала она. – Мне больно. Я хочу…

– Мама сейчас придет, – сказала Джустина. – Она скоро будет. Мы присмотрим за тобой, пока…

Но вдруг маленькое тельце девочки выгнулось дугой. Все продолжалось не больше минуты. Судороги сменились сухим кашлем. Детские пальчики зарылись в землю. Я не мог вынести выражения ее искаженного судорогой лица и отвернулся.

– Надо уходить отсюда, – в отчаянии сказал я. – Здесь началась какая-то чертова эпидемия. Надо добраться куда-то, где…

– Я ее не оставлю, – коротко заявила Джустина. – Я не могу ее бросить!

Стоя на коленях над вновь впавшей в беспамятство девочкой, она бормотала ей на ушко утешающие, бессмысленные слова; гладила ее по голове, распрямила сведенные судорогой ручонки.

– Но мы ничем не можем ей помочь, – устало Возразил я.

Я чувствовал себя выжатым, как лимон. Покинув госпиталь, несмотря на возражения врачей, я даже не предполагал, что сил у меня окажется так немного. Я чувствовал себя так, словно надо мной поставили эксперимент по выживанию… и остановиться на полпути я уже не мог.

– Милый, – встревожилась Джустина. – Ты выглядишь просто ужасно. Посиди немного, я сбегаю позвоню.

Почему-то я не сомневался, что пытаться звонить – пустая трата времени. Толпы людей наверняка сейчас осаждают телефонные будки… и множество телефонов не отвечают. И никогда уже не будут отвечать.

– Мы не должны расставаться, – выдавил я, когда Джустина помогала мне опуститься на траву. – Что бы ни случилось, мы не должны разлучаться.

Мне было как-то не по себе. Немного подташнивало – изо всех сил я старался удержаться от рвоты. Я даже попытался улыбнуться.

– Может, я тоже заболел…

В этот миг девочка перестала кашлять и открыла глаза. Нас она, похоже, не замечала.

– Извини, мамочка, – еле слышно прошептала она. – Я никогда больше…

Ее взор потух. Лицо сделалось пустым и холодным. Она была мертва.

Джустина заплакала. Она обняла девочку, укачивая ее, словно надеясь, что та вот-вот оживет.

– Опусти ее! – воскликнул я. – Опусти ее!

– Но…

– Черт возьми, мы немедленно сматываемся отсюда! – я чувствовал, как меня охватывает паника. – Мы должны убираться отсюда, даже если для этого мне придется ползти на четвереньках!

Но было поздно.

Джустина странно, с мольбой поглядела на меня… и тут ее вырвало. Она затряслась, зашаталась и уже через несколько секунд, не в силах удержаться на нога, упала на землю.

Я лежал и беспомощно на нее глядел. Я ощущал каждую ее судорогу как свою собственную. Как и все остальные, она быстро превращалась из человека в измученное болью животное. Мысль эта как ножом резанула меня по сердцу: я молил бога даровать Джустине быструю и легкую смерть.

Я подполз к ней и попытался обнять. Но конвульсии были так сильны, что я не мог ее удержать. Весь парк стал всего лишь фоном этой моей трагедии. Краем глаза я видел, как все новые и новые жертвы, сраженные страшным недугом, падали на траву, как в панике метались остальные… Но все это ничуть меня не волновало.

Все не имело никакого смысла, кроме того, что Джустина умирала. Обычный осенний день, солнце, все так же безмятежно глядевшее с небес, подернутых легкой дымкой облаков. Но мир внизу превратился в сплошной кошмар. Тонкая пелена человеческой цивилизации, человеческой гордости рассеялась, словно дым. И мы, все человечество, предстали такими же жалкими и несчастными, как обитатели муравейника, отравленного садовником, о существовании которого муравьи раньше даже и не подозревали. Но в этот момент я был слишком слаб, чтобы глубоко задумываться над вопросами типа “как?” и “почему?”. Все не имело никакого смысла, кроме того, что Джустина умирала.

Я смотрел на нее, и время тоже стало пустым звуком. Секунды тянулись, как минуты. Минуты превратились в дни. Сама вечность оставляла свои следы гримасами боли, искажавшими лицо Джустины…

На несколько минут она пришла в сознание и даже сумела сказать несколько слов,

– Уходи… – прошептала она и тут же снова зашлась в приступе неудержимого кашля. – Ну пожалуйста… пожалуйста, уходи… милый… Не хочу, чтобы ты видел меня такой…

Бессмысленно. Я не мог бы сдвинуться с места, даже если бы и хотел. У меня не оставалось сил. Только ужас и горе.

Она умерла не как девочка. Не тихо и спокойно. Она умерла во время очередного приступа конвульсий. Ее тело внезапно застыло, мышцы расслабились. Она лежала жалкая и неловкая, словно поваленная причудливая авангардистская скульптура.

Я смотрел на ее лицо, вспоминая, как она улыбалась, как ее глаза светились радостью и любовью. То, другое выражение, которое теперь на нем застыло, не могло, не должно было принадлежать человеку.

Я видел слишком много. Даже если бы я и не был очень слаб после перенесенной операции, я, как мне казалось, перенес за это утро больше, нежели может выдержать человек, не сойдя при этом с ума. Все так же ярко светило солнце, но вокруг меня медленно и неотвратимо сжимался черный круг. Он смыкался, а я даже и не думал сопротивляться. Я только молил господа, чтобы эта тьма оказалась беспросветной, чтобы она принесла с собой дар полного забвения.

Но мне было не суждено получить этот дар. Я провалялся без сознания всего каких-то девять или десять часов. А придя в себя, первым делом почувствовал жуткий холод и боль в животе, там, где после операции остался шрам. Я открыл глаза. Солнце клонилось к горизонту, и по всему парку лежали причудливые тени.

Я слышал чьи-то голоса. На какой-то сладостный миг я был уверен, что только что проснулся после страшного и удивительного сна, и что мир по-прежнему цел и невредим. Но потом я увидел Джустину, и кошмар превратился в реальность.

И тем не менее я все еще слышал голоса. Я сел… слишком внезапно, и боль заплясала у меня в животе и в груди… Я подумал даже, что сейчас снова потеряю сознание. Но потом она стихла, и я заметил неподалеку джип. Около него стоял солдат. Он, похоже, считал трупы. Мы заметили друг друга практически одновременно. Голоса, которые я слышал, доносились из работавшего в джипе радио.

Я встал и нетвердой походкой двинулся к машине. Солдат глядел на меня, как на привидение.

– Боже праведный! Ты выжил!

– Выжил, но что это было? – хрипло спросил я. – Я выжил, но предпочел бы умереть…

– Со временем ты, вероятно, будешь думать иначе, – он, похоже, хотел меня утешить.

– Думаешь? Моя жена умерла у меня на глазах.

– Правда?.. Знаешь, что я тебе скажу, приятель, у меня самого в Лондоне жена и пара ребятишек, и я даже не хочу о них думать… Атомная бомба, около полудня… понимаешь?

Я тупо оглядел заваленный трупами парк.

– Как… как это могло случиться?

– Диверсия. Сразу в тридцати городах, или около того. Какие-то мерзавцы распылили тут эту дрянь.

– Какую дрянь?

– Микробы. Биологическое оружие, – он криво усмехнулся. – Эти несчастные стали жертвами модифицированного ботулизма… В разных местах они использовали разные виды инфекций…

Я глядел на него, пытаясь понять, что к чему.

– Значит, началась война? – спросил я наконец.

– Ты долго спал, старина, – он громко и горько рассмеялся. – Война уже практически закончилась. Как только мы поняли, что стали объектом нападения, мы сами перешли в атаку… жахнули по ним всем, чем только возможно: каждая чертова боеголовка пошла в дело… Сейчас и мы, и они считаем потери. Самая короткая война в истории человечества. Вот, послушай, – он повернулся к джипу и включил радио погромче.

“…сообщения радарной сети свидетельствуют, что за последние два часа противник не выпустил ни одной ракеты. Предполагается, что вражеская территория пострадала не меньше нашей, а использование нашими ракетными силами химического оружия и массированные ядерные бомбардировки, похоже, полностью нейтрализовали наступательный потенциал противника. Следует, однако, отметить, что и в будущем можно ожидать отдельных атак со стороны изолированных автоматизированных пусковых установок. Хотя и не в слишком широком масштабе. Тем временем, хотя, по оценкам, потери гражданского населения как с той, так и с другой стороны составили около девяноста процентов, эти цифры еще нуждаются в уточнении. Информация для всех лиц, оставшихся в живых: доводим до вашего сведения, что в стране действует централизованное военное руководство, обладающее силами и средствами реорганизации. В конце этого сообщения будет дан перечень сборных пунктов для всех здоровых гражданских лиц. Лица, побывавшие в зоне радиоактивного заражения, однако, должны…”

Солдат выключил радиоприемник. Внезапно я заметил, что дуло его автомата нацелено мне прямо в грудь.

– Умучился я, подсчитывая этих покойников, – извинился солдат. – У тебя есть документы? Приказано проверять всех оставшихся в живых.

– Что за бред! Я что, похож на диверсанта?

– А кто похож? – равнодушно спросил он. – Ну, так как насчет документов?

Увидев, что его палец лег на спусковой крючок, я начал судорожно рыться в карманах.

– Справка из больницы и водительские права. Пойдет?

– Кинь их на траву и сделай два шага назад.

Он посмотрел мои документы, и они его, похоже, удовлетворили.

– Держи, старина, – сказал он, протягивая их назад. – Что ты собираешься теперь делать?

– Я еще не думал…

– Если бы не эта форма, – мечтательно сказал он, – я знаю, что бы я делал… Я нашел бы большую надежную машину, под завязку загрузил ее жратвой и одёжей и подался бы подальше от этих мест.

– Но куда?

– Туда, где никого нет, – и он обвел рукой горы валявшихся повсюду мертвых тел. – Когда они начнут портиться, тут без противогаза и огнемета не обойдешься. В сравнении с этим старушка чума – просто ветрянка в детской. И все города такие же, как и этот. Валить отсюда подальше… вот что я бы сделал на твоем месте.

Пару секунд я подумал над его предложением.

– Ты поможешь мне похоронить жену? Боюсь, одному мне это не под силу.

В ответ он мрачно засмеялся.

– Ты что, чокнулся? Сорок пять миллионов погибших, бог знает, сколько еще на подходе… а он хочет похоронить жену! Беги отсюда, пока это еще возможно. Если кто-то из моих отцов-командиров тебя заприметит, бьюсь об заклад, ты мигом добровольцем вступишь в армию… У нас не хватает сил, вот так-то.

Я глядел на него и не мог решить, как быть. События развивались куда быстрее, чем мой усталый мозг успевал их осознать. Теперь я жил в эпоху, когда выжить значило совершить весьма подозрительный поступок. Меньше, чем за день, человеческая цивилизация скатилась в варварство. Кто не с нами, тот против нас…

Сделав несколько шагов, я остановился и повернулся к солдату.

– Как, ты сказал, назывался тот микроб?

– Какой-то там возбудитель ботулизма, приятель. Классная штука, правда? Уж если у тебя даже на нее иммунитет… Но лучше не испытывать судьбу.

Я поблагодарил его и пошел к выходу из парка, стараясь не смотреть на лежащие повсюду тела.

Я не знал, куда направлялся. Я просто шел и шел. Улицы города тоже были усеяны трупами. В сумерках сентябрьского вечера тела не казались какими-то особенно ужасными. Временами мне даже удавалось поверить, что все эти люди просто-напросто спят после всеобщего буйного праздника.

Ничего себе праздничек! Коронация Botulinus Rex!

На рыночной площади, среди домохозяек, судя по всему, вышедших за покупками, я увидел в канаве тело старика. В окоченевших руках он намертво сжимал длинный шест с прибитым к нему порванным плакатом.

Было еще достаточно светло, и я смог прочитать, что там написано:

“Покайтесь, ибо близок Судный день!”

Я посмотрел на старика, пытаясь представить себе, удивился тот или нет тому, с какой быстротой сбылось его предсказание. Интересно, видел ли он и себя тоже в качестве подсудимого?

Чувствуя странную неловкость, я, освободив плакат из холодных рук старика, прикрыл им грудь и лицо незадачливого пророка… рваное, бумажное надгробие.

Затем, словно робот, я зашагал дальше… стараясь не думать о том, что идти мне вообще-то некуда…

События той ночи я помню смутно. Но на рассвете я обнаружил, что сплю на скамейке в церкви. Я мог забраться в любую из миллиона пустующих кроватей этого города… включая и ту, в которой мы должны были спать вдвоем… но почему-то ноги привели меня именно к церкви. Странно, ведь я никогда не считал себя религиозным человеком.

Но, однако, теперь я уже был не один. Другие, повинуясь, как и я, странному, непонятному зову, пришли в этот храм. Среди рядов я увидел трех или четырех мужчин, нескольких женщин… кое-кто с детьми на руках… а у алтаря жалким комочком прикорнул мальчуган лет семи, не принадлежавший, похоже, никому из присутствующих.

Стояло новое ясное светлое утро. Пробивающиеся сквозь узкие сводчатые окна солнечные лучи почти убеждали нас в том, что настал еще один обычный осенний день. Но видя серость наших лиц, лиц, на которых боль, мука и горе оставили свои неизгладимые следы, мы с горькой уверенностью поняли, что как бы ярко ни светило солнце, на лик Земли надолго опустилась тьма…

Оглядываясь назад, на прошедшие пятьдесят лет, когда дневной урок уже выполнен, а стул стоит на пороге моего дома, чтобы я мог беспрепятственно смотреть на нашу долину, я слышу голоса играющих детей… И здесь я тоже слышу голоса играющих детей, детей Темных Лет.

Я слышу, как они говорят о Великих Предках – о людях, подобных богам, чья цивилизация простиралась от одного края света до другого, и чьи потомки живут теперь мелкими разрозненными племенами в удивительно тихом и пустынном мире. Я слышу, как они говорят о Великих Предках, людях моего поколения, властителях могучих машин, и понимаю, что теперь уже никак не отличить миф от реальности. Впрочем, наверно, мне не стоит даже и пытаться. Детям нужны герои… так же, как взрослые не могут без идеалов.

И кто знает? Быть может, люди, способные вывести на орбиту спутники, исследовать обратную сторону Луны и мечтать о покорении космического пространства и в самом деле были великими. Просто у нашего прогресса существовала не только светлая, но и темная сторона. Могуществе нашей науки создало такие орудия уничтожения, что вся наша раса чуть не исчезла с лица Земли.

Свет и тьма, отвага и страх, величие и безумие – извечный конфликт элементарных начал в загадочном человеческом естестве…

Возможно, эти Темные Годы когда-нибудь кончатся. Возможно, дух нашей расы таков, что человечество сможет снова возродиться из пепла.

Но я – последний представитель моего поколения в этой долине… последний, кто помнит Великих Предков такими, какими они были на самом деле. И я сам стал их эпитафией…