Пепел в тишине

Глава X

Арсений сидел в кресле, и казалось, что кресло держит не человека, а лишь пустую оболочку его. Лицо было повернуто к окну, но глаза – пустые, стеклянные – отражали только серый свет, будто не признавая ни сада, ни Алисы, ни самой жизни за этим окном.

Алиса стояла в дверях и не могла войти. Она смотрела на него, и каждый шаг казался ей кощунством: войти – значило нарушить последнюю тишину. Но и остаться в дверях было предательством. Она ощущала себя одновременно живой и мёртвой: живая, потому что сердце билось, мёртвая – потому что слова, которые она несла, уже были похоронены вместе с письмами, с детством, с отцом.

Она подошла. В комнате пахло старым деревом, чаем, пылью, словно всё здесь готовилось к погребению. Арсений не повернул головы. Его пальцы, тонкие, но крепкие, лежали на подлокотнике, и Алиса заметила, что они сжимают невидимую вещь, как будто он держал когда-то руку и не мог её отпустить.

– Арсений, – сказала она тихо.

Его веки дрогнули. Но он не открыл глаз, будто имя – удар в грудь, слишком резкий, чтобы выдержать.

– Арсений, – повторила она. – Вы меня слышите?

И тогда он медленно повернул голову. Его взгляд был пуст, как колодец, в который бросили все слова, но ни одно не вернулось эхом.

– Кто… вы? – хрипло произнёс он.

Эти слова ударили её сильнее, чем если бы он проклял. В этот миг Алиса почувствовала, что все письма, все её детские слёзы, всё, что она принесла сюда, в этот дом, – не имело смысла. Имя её отца растворилось.

Но именно потому, что оно исчезло, его нужно было вернуть.

Она вынула из сумки свёрток. Письма. Те самые. Бумага пожелтела, чернила выцвели, но запах был живым: запах ночей, когда отец писал при свече, запах недосказанных молитв и несбывшихся обещаний.

– Это для вас, – сказала Алиса и положила письма на колени Арсению.

Он не двинулся. Пальцы всё ещё держали ту невидимую руку, и Алиса вдруг поняла: он держит её – ту, кого потерял.

– Ваш друг писал вам, – сказала Алиса. – Писал, когда думал, что вы живёте. Писал, потому что имя держало его на свете. Он писал вам, Арсений. Вам.

И тогда его рука дрогнула. Медленно, словно после долгого сна, пальцы отпустили пустоту и коснулись края конверта. Арсений поднял письмо к лицу, будто слепой, который не читает глазами, а вдыхает.

Он закрыл глаза. И произнёс:

– Его… почерк.

И заплакал.

То были не слёзы слабости – то был дождь, который наконец вернулся в сад, пересохший десятилетиями. Арсений плакал тихо, но в его плаче рушилось всё: стены, годы, память о молчании. И Алиса впервые почувствовала, что её собственное имя, её собственная жизнь возвращаются.

Она села рядом. И тогда он повернулся к ней, будто впервые увидел.

– Ты… кто? – спросил он.

И она сказала:

– Я дочь того, кто вас любил.

И в этот миг сад за окном вспыхнул светом заката. Листья дрожали, как свечи. Казалось, сам воздух держит дыхание.

Арсений поднял руку и коснулся её плеча.

– Его имя… – сказал он. – Я… забыл его имя.

Алиса посмотрела ему в глаза и произнесла. Одним словом, как молитвой. И это слово не осталось в тишине – оно вернулось эхом в комнате, в саду, в сердце Арсения.

Он закрыл глаза и повторил. Слово ожило. Имя ожило.

И в этот миг Алиса поняла: дом отпустил. Пыль больше не хранила, а растворялась. Тишина перестала быть могилой – она стала эхом.

Книга утраченных дорог

Глава I

«Нет ничего страшнее пути, что ведёт в себя самого,

ведь там нет ни указателей, ни спутников.»

– Курт Андолини

Город за окном дышал тускло, как старик, потерявший последние зубы. Арсений сидел в кресле у окна, спина сгорбилась, а руки – тонкие, как сухие ветви, – покоились на подлокотниках, будто корни, пытающиеся зацепиться за этот дом. В его взгляде не было ни радости, ни тоски – только усталость, вываренная временем.

Но когда ночь входила в дом и ветер начинал гонять по крыше серый пепел, приходила память. Она не стучала, не просила разрешения, а распахивала дверь, как наглый сосед: «Ну здравствуй, старик. Вспомним?»

И тогда Арсений видел то, о чём никому не говорил.

В его памяти город был другим – живой, полный криков, смеха, шагов. Улицы там пахли хлебом и дымом, а фонари зажигались раньше, чем падала тьма. В том городе Арсений был не этим сухим человеком, а юношей с ясным лицом, с прямыми плечами и глазами, в которых горела почти наглая вера в то, что всё только начинается.

У него был друг – Михаил. Тот самый, что смеялся громко, так, что дрожали окна. Они сидели на крыше мастерской отца Арсения, болтали ногами над городом и строили планы, будто мир лежал у их ног. Михаил говорил, что станет архитектором и построит дом, в котором «будет больше света, чем у Бога». Арсений смеялся и отвечал, что «Бог этого не выдержит».

И ещё был отец. Крупный, медлительный человек, пахнущий углём и смолой. Он держал в руках молоток так, словно держит сердце семьи. «Дом держится на гвоздях, сын. Но и люди тоже», – говорил он, заглядывая в глаза Арсению.

И была мать – тёплая, будто хлеб, вынутый из печи. Она пела, когда мыла полы, и казалось, что весь дом слушает её. Арсений не понимал тогда, что именно её голос делает стены живыми.

Но всё это ушло.

Сначала ушёл Михаил. Тот самый друг с громким смехом. Ушёл в армию и не вернулся. Пришло письмо: «Пропал без вести». Пропал – это как будто он был вещью, которую можно потерять. Но Арсений-то знал: Михаила никто не найдёт.

Потом ушёл отец. Сгорел в пожаре мастерской, где остался до последнего, пытаясь спасти чужую дверь, чужой стул, чужие балки. Он умер, как жил: упрямо, не думая о себе.

Мать долго ещё держалась. Но дом без голоса пустел, и она стала тенью. А когда умерла, Арсений впервые понял, что стены могут замолчать навсегда.

И вот он остался один.

Сначала одиночество было острым – как нож, как гвоздь в сердце. Он злился, пил, бил кулаками в стены, говорил с пустыми комнатами, будто те ответят. А потом… Потом одиночество стало привычкой. Как старые сапоги: натирают, но ты не снимаешь.

В ту ночь, когда Арсений снова видел всё это, ему показалось, что пепел, бившийся в окно, стучит не ветром, а голосом Михаила. И он впервые за многие годы прошептал:

– Ты тоже остался здесь?

Но комната молчала. Только часы тикали. Часы, которые он когда-то снял со стены мастерской отца.

Тик-так.

Тик-так.

Время не жалело его. Оно жалело только себя.

Глава II

Город.

Он никогда не был добр, но и злым его не назовёшь. Он просто жил своей, особенной жизнью. В нём даже стены умели шептать – и не потому, что в трещинах гулял ветер, а потому, что каждый дом помнил больше, чем хотелось бы его жителям.

Улицы были длинные, будто дороги к забвению, и казалось: идёшь по ним, а они всё не кончаются, только тянутся дальше, дальше, выводя в туман, где исчезает не только дорога, но и сама мысль о возвращении.

И именно там рос Арсений.

Ребёнком он видел в этом городе не серость, а чудо. Каждая арка была воротами, ведущими в новый мир. Каждый фонарь – как костёр, у которого можно погреться душой. Он бегал босиком по камням мостовой, чувствовал их холод, и этот холод казался ему частью игры.

Вечером мать звала его домой, и её голос тянулся, как золотая нить:

– Арсе-е-ний!..

Отец возвращался поздно, руки у него были чёрные от сажи, и всё же, когда он садился за стол, от него веяло такой силой и надёжностью, что дом будто выпрямлял стены.

Михаил – вечный спутник его детства – всегда был рядом. Они строили крепости из ящиков, вырезали корабли из дерева, запускали их в лужи после дождя. Михаил мечтал об океанах, Арсений – о небесах. «Я построю башню выше облаков», – говорил он, глядя в закат, и даже не думал, что башни тоже могут рушиться.

Но мир взрослел быстрее, чем они.

Сначала город начал темнеть. Не то чтобы солнце исчезло – оно ещё вставало и клонилось к закату. Но улицы стали глуше, окна закрывались раньше, чем нужно, а смех звучал всё реже. Люди начали шептаться, и в их шёпоте было больше страха, чем слов.

Однажды Михаила забрали. Это было как удар, от которого падает не человек, а вся реальность. Его мать плакала на крыльце, но никто не подошёл. Все смотрели в сторону, словно плач заразен.

Арсений тогда впервые понял: город, в котором он родился, может пожирать своих детей.

Потом был пожар. Гулкий, чёрный, с языками пламени, что тянулись к небу, будто хотели задушить его. Отец погиб там – и для Арсения это стало точкой, от которой мир разделился на до и после.

В доме стало тихо. Слишком тихо. Мать медленно угасала, и её голос, ещё недавно певучий, стал напоминать едва слышный вздох. Когда она ушла, тишина окончательно победила.

И тогда Арсений остался один.

Один в доме, полном эха. Один в городе, который больше не казался живым, а лишь дышал пеплом. Он бродил по улицам, где детский смех заменился пустотой, и в каждом окне видел только занавеску, за которой кто-то прятался.

И именно там началась его другая жизнь. Жизнь, где прошлое и будущее переплелись, а настоящего почти не осталось.

Потому что в такие минуты Арсений начал слышать.

Не голоса людей – их он уже не ждал. А голоса города. Трещины в стенах нашёптывали ему истории. Доски под ногами стонали о тех, кто по ним ходил. Ветер, застрявший в чердаках, приносил запахи тех, кого давно нет.

И чем чаще он слушал, тем сильнее понимал: город хранит в себе слишком много. Он – кладбище не только тел, но и судеб.

Арсений не знал тогда, что его судьба переплетена с этим мёртвым дыханием. Что однажды он станет тем, кто попытается распутать узел, завязанный самим временем.

А пока он просто сидел у окна, сгорбленный старик, слушающий пепел.

И вспоминал.

Глава III

Иногда запах способен прорвать время, как игла пронзает старую ткань. Одно мгновение – и ты уже не здесь. Арсений шёл по улице своего нынешнего города: серый асфальт, витрины аптек и магазинов, люди с пустыми лицами, и всё казалось привычным. Но возле остановки росла старая сосна – неухоженная, надломленная, с потёками смолы на коре. И вот, когда ветер донёс до него её терпкий, горячий запах, он остановился.

Запах был таким знакомым, что сердце внутри него отозвалось резкой болью, словно кто-то потянул за ржавую дверцу, за которой он давно не был. И вдруг – в груди что-то щёлкнуло, как щёлкают затворы в старых фотоаппаратах, и мир поплыл.

Он моргнул – и уже стоял босиком на пыльной улице своей деревни. Лето. Начало девяностых. Воздух горячий, плотный, он гудит от цикад и пахнет сеном. В ногах у него – пыль, мелкая и живая, она облепляет щиколотки, когда бежишь. А впереди – поле, которое всегда казалось бескрайним.

Трава действительно была выше колен. И небо – синее, огромное, неподвижное. Мир, каким он был тогда: настоящий, неподдельный, наполненный таким светом, которого нет больше нигде.

– Арсен! Давай быстрее! – крикнул кто-то, и голос был до боли знаком.

Он обернулся – и увидел их.

Петька – светловолосый, веснушчатый, всегда с каким-то проказливым блеском в глазах. Вечно босой, вечно в рваной майке. Он тащил за собой длинную палку, как будто это было копьё, и уже строил из себя вождя индейцев.

Коля – наоборот, тихий и молчаливый, с чёрными глазами, которые смотрели глубже, чем положено ребёнку. Его отец тогда уже пил, а мать работала на заводе без конца, и это отражалось на нём: в его взгляде было что-то взрослое, неразрешимое. Но именно он умел молчать так, что рядом с ним становилось спокойно.

И Вера. Соседка, на год старше их всех. Тёмные волосы, перехваченные резинкой, худые руки, всегда пахнущие яблоками. Она была для Арсения чем-то вроде небесного существа, одновременно близкого и недосягаемого. Он ещё не знал тогда слова «любовь», но всё внутри него сжималось, когда она смеялась.

Они все стояли на краю поля и ждали его.

– Ну чего ты? – крикнула Вера, поправляя волосы. – Мы клад искать идём, а ты тормозишь!

И он побежал к ним – и было ощущение, будто он снова ребёнок, снова там, где всё ещё можно.

День растянулся, как вечность. Они искали клад в старом саду за деревней, где стояли заброшенные сараи и заросшие кустами яблони. В их мире «клад» мог значить что угодно: от ржавого гвоздя до пустой банки из-под сгущёнки. Но для них это была настоящая охота. Они делали карты, чертили палками на земле, придумывали заклинания и клятвы.

Солнце палило, пыль липла к ладоням, но никому не было дела. Вера смеялась звонко, Петька изображал капитана пиратов, Коля шёл чуть сзади, молча, но всё видел. И Арсений ловил себя на том, что не хочет, чтобы этот день кончался. Никогда. Он знал: вечером мама будет звать его домой – пахнущая хлебом и ромашкой, с чуть уставшими глазами, но всегда с улыбкой. Отец, сильный, строгий, но справедливый, будет чинить велосипед у крыльца и, не поднимая головы, скажет: «Ну что, Сеня, опять штаны порвал?». И в этом будет столько жизни, что казалось – так будет всегда.

Ближе к вечеру они добрались до заброшенного дома на окраине деревни. Все дети его боялись – старые ставни, заросшие крапивой окна, крыша, которая грозила обрушиться.

– Там точно клад, – сказал Петька с блеском в глазах. – Только его прячут духи.

– Какие духи? – Вера скептически фыркнула, но всё равно подошла ближе.

Арсений смотрел на чёрные проёмы окон и чувствовал, как по спине пробегает холод. Всё детство в нём боролось это чувство: безграничная вера в чудо и необъяснимый страх, что в тёмных углах живёт что-то настоящее, что-то, о чём взрослые молчат.

Они так и не решились зайти. Разбежались домой на закате, громко смеясь и стараясь не показывать страха. Но Арсений, оборачиваясь, видел: дом смотрит на них пустыми глазницами окон, и в этом взгляде было что-то, что запомнилось ему на всю жизнь.

Той ночью он лежал в своей комнате – стены пахли побелкой, за окном стрекотали кузнечики, а из кухни доносился тихий голос матери. И он думал о том, что завтра будет ещё один день. Ещё один такой же – со смехом, беготнёй, поисками кладов и речкой, где вода ледяная и прозрачная. И казалось, что это будет вечно.

Он ещё не знал, что ничего вечного нет. Что однажды отец уедет и не вернётся. Что Коля исчезнет так, что никто не найдёт его. Что Вера будет плакать, когда её заберут в другой город. И что эта трава, выше колен, больше никогда не будет такой высокой.

Но тогда, в ту ночь, он просто верил. Верил, что мир огромен и добр, что время течёт бесконечно, и что счастье – это просто быть босиком на тёплой пыли, рядом с теми, кого любишь.

И запах сосновой смолы ещё долго будет возвращать его туда.

Солнце к вечеру клонилось к закату, и тени становились длиннее. Ребята сидели у старого сарая за огородами, лениво ковыряя палками землю. День тянулся бесконечно.

– Завтра пойдём купаться? – спросила Вера, откидывая косы за спину.

– Пойдём, – сказал Коля, но голос у него был какой-то задумчивый. – Только не на дальний пляж. Там взрослые, будут ругаться.

– Да ну, – фыркнул Петька. – На ближнем скучно, мелко. Я за то, чтоб на дальний.

Арсений уже хотел вставить своё слово, но тут они услышали шаги. Из-за сарая вышел мальчишка. Чужой. Тощий, светловолосый, в рваной майке, с глазами, которые будто смотрели прямо внутрь.

– А вы чего тут делаете? – спросил он и смело подошёл, будто знал их сто лет.

Ребята переглянулись.

– Сидим, – буркнул Коля. – А ты кто?

– Миша, – просто ответил он. – Мы недавно сюда переехали. С того края деревни.

Он сел прямо в траву рядом, не дожидаясь приглашения. Вера нахмурилась, но не сказала ничего. Петька первым рассмеялся:

– Ну и ладно. Раз переехал, значит, наш. Эй, хочешь завтра с нами на речку?

– Хочу, – сказал Миша. Улыбнулся как-то серьёзно. – Я вообще-то хорошо плаваю.

– Посмотрим, – сказал Арсений. И сам не понял, почему ему вдруг стало так тепло рядом с этим мальчиком.

С этого дня Миша стал частью их компании. Они играли в «войнушку», в «казаков-разбойников», бегали по пустырям, лазили на старый элеватор. Спорили, кто быстрее, кто сильнее, кто умнее.

– Да ты врёшь! – кричал Петька, когда Миша рассказывал, что может задерживать дыхание на три минуты.

– Сам врёшь, – спокойно отвечал Миша. – Хочешь, покажу?

И он нырял в реку, уходил под воду, и секунды тянулись, как вечность. Арсений считал вслух, и сердце у него ухало в груди: выплывай уже, выплывай. Когда Миша выныривал, вытирая лицо ладонями, все ахали. Даже Коля кивал уважительно.

– Вот видишь, – говорил Миша, и глаза у него сверкали.

И тогда Арсений понял: этот мальчишка – другой. В нём было что-то такое, что тянуло, как магнит.

Но вместе с дружбой пришли и ссоры.

– Я первый увидел, – кричал Петька, когда нашёл ржавый пистолет в кустах.

– Нет, это я заметил, – спокойно сказал Миша, но глаза его были жёсткие.

Они чуть не подрались, и только Вера разняла.

– Хватит! – закричала она. – Вы как маленькие!

– Так мы и есть маленькие, – буркнул Арсений, но внутри у него всё клокотало. Он чувствовал, что за Мишу готов встать горой, и сам не понимал, почему.

А вечерами они сидели на крыльце и разговаривали. О всякой ерунде: про космос, про страшные истории, про то, что будет потом, когда они вырастут.

– Я стану капитаном корабля, – сказал однажды Миша. – Настоящего. Буду летать в космос.

– Нет таких кораблей, – усмехнулся Коля.

– Будут, – уверенно сказал Миша. – И я полечу.

– А ты, Сенька? – спросил он потом.

Арсений пожал плечами.

– Я не знаю. Может, писателем стану. Или учёным.

– Станешь, – сказал Миша. – Ты умный. Только не сдавайся. Никогда.

Эти слова Арсений потом вспомнит через десятилетия. Когда Миши уже не будет.

Пыль стояла столбом. Арсений бежал, а рядом с ним – Петька, и они оба хохотали до икоты, потому что Вера, в сердцах пнувшая палкой по коряге, случайно угодила по ноге Коле, и тот, стиснув зубы, погнался за ней. Миша же шёл сзади – не бежал, а именно шёл, и в этом было что-то упрямое, взрослое. Он не пытался догнать или вмешаться. Просто смотрел.

– Ты чего не играешь? – обернулся Арсений.

– Я играю, – сказал Миша и вдруг усмехнулся. – Просто вы такие, как будто… настоящие индейцы.

–А ты тогда кто? – прищурился Петька. – Белый человек?

– Нет, – серьёзно сказал Миша. – Я тот, кто не сдаётся.

И это прозвучало так странно для их двенадцати лет, что они все замолчали на секунду. Даже Коля остановился и не стал больше гоняться за Верой.

Они нашли старый забор за огородами, высокий и покосившийся. Забор вёл к пустырю, за которым стоял полуразрушенный коровник. С этого вечера он стал их «фортом».

– Тут будет наша крепость, – сказал Арсений, стоя посреди сухой травы. – И мы её никому не отдадим.

– А кто нападёт? – спросила Вера, обмахиваясь листьями.

– Все, – уверенно ответил Миша. – Все, кто нам не друзья.

Петька одобрительно хлопнул его по плечу.

– А ты мне нравишься. У тебя башка варит.

– Конечно, варит, – усмехнулся Миша. – Только вы слушать будете?

– Будем, – сказал Арсений, и он сам удивился, насколько уверенно это прозвучало.

Вечера были долгие, липкие от комаров. Они сидели на досках у коровника, болтали ногами, спорили.

– Я буду гонщиком, – говорил Петька. – Куплю мотоцикл, самый быстрый, и уеду далеко.

– Куда далеко? – спрашивала Вера.

– В город. Там всё настоящее.

– Чушь, – отмахивался Коля. – В городе только асфальт и дым. Я видел. Мне там не нравится.

– А ты чего хочешь? – повернулась Вера к Мише.

Он помолчал.

– Я хочу, чтоб было по-честному.

– Это как? – удивился Арсений.

– Ну, чтоб друг – это друг. Чтобы если сказал, то сделал. Чтобы не врал.

Все снова замолчали. Только где-то в поле гудели кузнечики.

– Ты странный, – наконец сказала Вера.

– Знаю, – усмехнулся Миша. – Но это не лечится.

Они все засмеялись, и напряжение рассеялось.

Однажды, когда солнце уже садилось, они нашли в траве старую железную коробку. Внутри – кучка монет и несколько жёлтых бумажек.

– Это моё! – выкрикнул Петька, потому что именно он первым дёрнул коробку из земли.

– Мы все нашли, – возразил Арсений.

– Но я первый! – упрямился Петька.

– Это глупо, – сказал Миша спокойно. – Делить надо честно.

– Ты тут вообще новенький! – выкрикнул Петька, и голос у него дрогнул. – Кто тебя слушать будет?

Миша поднял глаза. В них было что-то тяжёлое, взрослое.

– А ты попробуй меня не слушать, – сказал он тихо.

Тишина повисла между ними. Даже Вера перестала ковырять монеты.

И вдруг Арсений шагнул вперёд.

– Он прав, – сказал он. – Надо честно.

– Сеня, ты чего? – Петька уставился на него.

– Просто честно, – повторил Арсений.

Петька отвернулся, кинул коробку на землю и ушёл. Вера бросилась за ним. Коля пожал плечами и сел рядом с Мишей.

– Ты жестокий, – сказал он.

– Иначе нельзя, – ответил Миша.

Но уже через день они снова играли вместе, будто ничего не случилось. Так всегда было в их детстве: ссоры вспыхивали и гасли, как спички.

Они устраивали «войны» на пустыре, кидаясь комьями земли. Делали секреты из осколков стекла, закапывали их в землю. Дежурили у реки, изображая разведчиков.

Однажды вечером Вера сказала:

– А если мы никогда не вырастем?

– Так не бывает, – ответил Коля.

– А вдруг? Вот мы – и всё. Всегда тут. Лето, река, пустырь.

– Это было бы круто, – сказал Арсений.

– Это было бы страшно, – возразил Миша. – Потому что тогда не будет дальше. А дальше – самое интересное.

Именно в такие вечера Арсений чувствовал: его жизнь уже связана с Мишей. Каким-то тайным узлом, который не развязать. Даже если все остальные исчезнут, он останется.

Только он ещё не знал, что судьбы бывают коварнее любых клятв.

Глава IV

Детство – это не время, а запах.

И, если бы у Арсения спросили, какой запах сопровождал его самые первые воспоминания, он бы не стал говорить о молоке, хлебе или траве после дождя. Для него всё это было слишком общим. Его собственное детство пахло… тишиной. Да-да, именно тишиной, которая пахла чуть сладковатой смолой сосновых досок в подъезде, когда он сидел на лестнице, пряча книжку на коленях. Пахла старым клеем, которым мать чинила ему ботинки. Пахла чернилами, которыми он переписывал в тетрадь чужие стихи.

Арсений рос мальчишкой, который словно всегда был немного «в стороне». Не потому, что его не принимали – наоборот, ребята никогда не отталкивали его, звали играть, втягивали в драки и шумные игры. Но он как будто сам выбирал стоять чуть поодаль, смотреть внимательнее, слушать дольше.

Он был из тех детей, что молчат, а все остальные начинают чувствовать: молчание это не пустое, а полное, набитое до краёв чем-то, что не сразу поймёшь. Петька был быстрый и резкий, как камень, вылетевший из рогатки. Коля – шумный, почти оглушительный, как радио на полную громкость. Вера – упрямая, горящая, словно спичка, у которой слишком длинная голова. А Арсений – тихий. Но эта тишина была как река: стоишь на берегу, смотришь, и тебе кажется – ну, всё ясно, вода и вода. А под водой – течение, омуты, тайные рыбы.

Он умел ждать. Это была его сила.

Когда другие срывались, кричали, дрались – он молчал, вглядывался, и это всех раздражало. Потому что молчание Арсения было похоже на зеркало: в нём каждый видел себя, и не всегда то, что хотелось.

Арсений любил книги. В его комнате на шкафу стояли потрёпанные тома с полустёртыми названиями: откуда они брались – он и сам не всегда понимал. Некоторые достались от дедушки, некоторые мать нашла на барахолке, другие он выменял у соседских мальчишек на жвачку или солдатиков. Каждая книга для него была как окно: в одни он заглядывал, чтобы отдышаться, в другие – чтобы прятаться.