Первые грозы

Глава 1

Осень гоняла разноцветную листву по дорожкам парка. Бывшая усадьба с посеревшими от времени колоннами переживала нашествие очередных любителей поэзии. Они делали одухотворённые лица, прижимали к груди томики любимых поэтов и знали, чем отличается анапест от амфибрахия. Некоторые из них прятали в сумках исписанные тетрадки с собственными творениями. Не все из них будут извлечены на свет. Вполне возможно, что ни одно из этих стихотворений не прозвучит под сводами провинциального ДК. Но одна только мысль о том, что они существуют и в любой момент могут быть озвучены, грела не меньше, чем возможность публичного признания.

У четырнадцатилетнего Лёши Бочкина никакой тетрадки не было. Он вообще не любил стихов и читал только те, что входили в школьную программу. Была мама, бережно хранившая за стеклянными дверцами шкафчика томики Рубцова и Асадова, Пушкина и Лермонтова, Ахматовой и Цветаевой. Там же теснились поэты серебряного века. Нижнюю полку занимали шестидесятники, оставляя крошечный уголок для современных лириков, мало кому известных, но не менее талантливых. Так утверждала мама. По её мнению отсутствие на литературном небосклоне новых Пушкиных объяснялось всего лишь пренебрежительным отношением государства и общества к какой бы то ни было поэзии.

– Если постараться, – говорила она, – то можно отыскать настоящий рубин или даже бриллиант среди толпы графоманских рифмоплётов.

Драгоценные камни мама искала на поэтических вечерах, собраниях литературного общества «Лира» в местной библиотеке и на ежегодном дне поэзии в доме культуры «Ткач». В то время как всё население России (из тех, разумеется, кто имел какое-то отношение к поэзии) отмечало значимую для себя дату весной, городские почитатели прекрасного упрямо собирались в сентябре, приглашая всех, кто мало-мальски умел зарифмовать пару строк. Приветствовался и белый стих как и более-менее образная проза, при должном воображении называемая стихами в прозе. Так день поэзии становился самым демократичным праздником из возможных. Для участия хватало лишь желания. Благо, что толпы литераторов не штурмовали администрацию со слёзными просьбами об участии. Заполнить зал удавалось лишь при помощи школьников и студентов. Истинные поклонники вроде Лёшиной мамы составляли ничтожное меньшинство.

– Твой отец совершенно не воспринимает прекрасное, – жаловалась мама, когда они шли по усыпанным листьями дорожкам парка. – Не видит смысла ни в живописи, ни в музыке. Он совсем не слушает музыки, никакой. Даже современной. А книги? Ты видел хоть раз, чтобы он читал книгу? Какое счастье, что ты у меня не такой!

Она с нежностью взглянула на сына:

– Ты чуткий и нежный. Ты любишь классику, тебе нравится размышлять над ней. Тебя приводит в восторг Моцарт. Я видела твои глаза, когда мы слушали «Волшебную флейту». Помнишь эту чудесную мелодию? Конечно, помнишь! Такое не забывается! И сейчас в твоей жизни самая чудесная пора – пора юности и весны. И всё плохое, что случается в твоей жизни всего лишь первые весенние грозы, после которых мир становится чище, смывая с себя грязь и мерзость. Ах, Лёша, как я тебе завидую!

Лёша вздохнул. При чём здесь грозы? И он никакой не чуткий, а лживый и двуличный. На его письменном столе гордо возвышалась стопка из четырёх томов «Войны и мира», которую он пытался осилить уже больше года, объясняя столь долгий срок медленным темпом чтения и нехваткой времени. А под кроватью, в самом углу, терпеливо дожидались поздней ночи фантастические боевики с храбрыми земными воинами и жуткими инопланетными злодеями.

Поэзию он воспринимал нейтрально, просто привык к ней за долгие годы, а Моцарт… что ж, Моцарта можно перетерпеть, равно как и Бетховена и прочих маминых любимчиков. Умение спать с открытыми глазами не такая уж хитрая штука. Многие часы первых школьных уроков помогли достичь совершенства. Учителя тоже считали, что у Лёши очень внимательный и одухотворённый взгляд.

При всём при этом иногда его мучило чувство неполноценности. Почему он не может понять то, что давно уже причислено к мировым сокровищам и по определению должно нравиться всем. Лёшка вспомнил учительницу литературы Зою Петровну. Как она стояла перед классом сотрясая воздух томиком Пушкина. Её всегда ровно уложенные волосы выбились из пучка, лицо раскраснелось, голос дрожал. Со стороны казалось, что произошла страшная катастрофа. Но нет. Просто Димка Филонов имел наглость заявить, что ему не нравится творчество великого поэта, родоначальника русского литературного языка. Неслыханная наглость! Именно в тот момент Лёша понял, что в школе учат не только разумному, доброму, вечному, но и умению притворяться, выдавая у доски именно то, что положено выдавать, а не то, что ты думаешь на самом деле. Потому что ты ещё слишком мал, чтобы судить о чём-то большом и великом, что все твои мысли чушь собачья, а искусством нельзя просто так наслаждаться. Необходимо знать, расчленять на составные части, анализировать. Причём именно так, как написали когда-то другие люди, называемые критиками, более умные и образованные, чем ты.

Ещё Лёше вспомнилась неудавшаяся поездка в Третьяковку.

– Малы ещё в такие места ездить, – заявила классная Евгения Павловна. – Они ничего там не поймут!

Сказала как отрезала. Поездку отменили, а Лёшу до сих пор терзала мысль о том, что непонятного может быть в картине. Почему нельзя просто любоваться нарисованным на полотне лесом и восхищаться тем, что сидящие на поваленных стволах медведи совсем как настоящие.

Впоследствии много лет понадобилось Лёше, чтобы понять, что он не один такой равнодушный к прекрасному, что большинство людей просто притворяются, с умным видом рассуждая о достоинствах того или иного творения. И лишь немногие, такие как мама, способны искренне радоваться хорошему стихотворению или монументальной кантате, уносящей их в те далёкие миры, о которых обыватели вроде Лёши не подозревали.

– Да, твой отец никогда меня не понимал, – продолжала мама. – Грубый приземлённый человек. Но он дал мне тебя, и за это я ему благодарна.

Она вздохнула и улыбнулась вымученной, совсем не весёлой, улыбкой.

В фойе бывшего ДК царил хаос. Одна толпа штурмовала стойку с бесплатным шампанским, разлитым в пластиковые стаканчики. Другая выстраивала более-менее ровную очередь к туалету. Несколько человек, презревших материальное, бродили вдоль прилавков с книгами, пытаясь отыскать пищу духовную.

Мама бросила взгляд на стаканчики и поморщилась. Высокое искусство и одноразовая посуда для неё были несовместимы.

– Послушайте! – раздалось из дальнего конца фойе, пронеслось громовым басом над людскими потоками. Лёшка восхищённо замер. Вот это голос у человека!

– Послушайте! – повторилось резкое, зовущее замереть слово. – Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?

– Опять Шумаков чудит, – проворчал старичок с остатками седой растительности на голове. – Перепил дармового шампанского, не лучшего, я вам скажу, качества.

– Как вам не стыдно! – возмутилась мама. – У человека душа поёт!

– Могла бы и потише петь! – старичок отхлебнул из стаканчика. – А шампанское всё-таки так себе, экономят.

– Это же Маяковский! А Маяковский только так и читается, на нерве, на разрыв души!

– Так кто это? – не понял Лёша. – Шумаков или Маяковский?

– Как тебе не стыдно, – покраснела мама, – показывать своё невежество!

Она смутилась, а их невольный собеседник, не сдерживаясь, захохотал во весь голос.

– И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, – всё неслось и неслось над головами.

– Маяковский – это великий советский поэт, – объясняла мама, ввинчиваясь в толпу и увлекая за собой Лёшу. – А Миша Шумаков – это новый Маяковский. Понимаешь? Он единственный сумел прочувствовать его творчество, влиться в него, пропустить сквозь себя и создать нечто новое. А как он читает первоисточник! Пойдём быстрей! Ты должен его увидеть!

Они протиснулись сквозь узкий коридорчик и очутились возле входа в зрительный зал. Там на резной металлической створке ворот у входа в зал висел мужчина лет сорока и бросал в набежавших зрителей рубленые фразы:

– Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно? Значит, это необходимо…

У него были длинные стянутые в тонкий хвост волосы, чёрная борода клинышком и пронзительные угольно-чёрные глаза.

– … чтобы каждый вечер, над крышами, загоралась хоть одна звезда?! – закончил он, запрокинув голову. На висках от напряжения блестел пот. Раздались аплодисменты, кто-то попросил почитать своё. Шумаков улыбнулся и покачал головой.

– Моё собственное скромное творчество услышите в зале, а пока вынужден откланяться.

Он легко спрыгнул на пол и, театрально раскланявшись, подбежал не к кому-нибудь, а к Лёшиной маме, схватил за талию, закружил на месте.

– Леночка. Ты пришла! – воскликнул он несколько наигранно. Мама, нахмурившись, отстранилась и сообщила:

– Я с сыном. Лёша, познакомься!

– Здравствуйте, – сказал Лёша, не понимая, чего от него хотят.

– Привет, мужик! – Шумаков схватил его руку и так крепко сжал ладонь, что на глаза навернулись слёзы. – Любишь Маяковского?

– Обожаю, – выдавил из себя Лёша.

Миша просиял.

– Пойдёмте, я устрою вас на первом ряду, поближе к прекрасному.

Шумаков Лёше не понравился. Слишком шумный, неуёмно энергичный, он не походил на образ поэта, сложившийся у Лёши. По его мнению настоящий поэт тих и скромен. Он любит бродить по улице, восхищаясь цветами и бабочками, ночами смотрит на звёзды и поёт оды луне. Простые слова, привычные образы. Можно не любить, но понять, о чём идёт речь, можно всегда. У Шумакова не так. Каждое отдельное слово понятно, но, складываясь в предложение, они ставили в тупик каждого, кто пытался разобраться, как именно связаны друг с другом такие совершенно разные понятия как кит и волос или гроза и нарцисс. Лёшу поразило словосочетание фиалковая нечисть. Он ломал над ней голову минут пять. Ровно до тех пор пока не оказалось, что она ещё и дождит. На этом странном глаголе его умственные упражнения закончились, и он приступил к более приятному занятию, а именно ко сну с открытыми глазами.

Удивительно, но мама пребывала в восторге. Лёша хоть и старался пропускать мимо ушей её чтение (а стихи требовалось непременно читать вслух, иначе они не звучат), но кое-что всё-таки усвоил. А именно то, что мама любила более спокойные стихи вроде Рубцова и Асадова. От некоторых строк Есенина она недовольно морщила лоб, а Маяковского на дух не переносила. И вдруг Шумаков, на разрыв души, великий поэт современности… Всё это Лёше не нравилось. Вызывало смутную тревогу.

Домой возвращались втроём. Шумаков мощным басом оглашал окрестности, хватал маму за плечи, притягивал к себе, а она, ничуть не смущаясь, громко хохотала и твердила, что после подобного вечера ей ни капельки не хочется возвращаться домой к серым однообразным будням мещанского существования.

– Всё же зависит от нас, самих Леночка! – басил Шумаков. – Всё зависит от нас! Каждый волен сам выбирать свой путь! Человек свободен! Слышишь? Сво-бо-ден!

И побежал по улице, поднимая вверх руки и пугая прохожих. Мама смеялась, а Лёша чувствовал себя лишним на этом празднике жизни и всё больше мрачнел.

Лёша был замечательным человеком. Он всё замечал. Так сказала соседка Тамара с первого этажа. Ему было лет шесть, когда он подошёл к её окну и, набравшись смелости, спросил:

– А вы что, балерина?

– Балерина, – ответила Тамара. – Только на пенсии уже давно. А тебе кто сказал?

– Никто. Сам догадался. У вас очень спина прямая, и походка такая танцевальная, а ещё вы худая и красивая.

Последние слова он произнёс совсем тихо, но Тамара всё равно услышала и улыбнулась. В тот день она по своей привычке сидела на подоконнике и курила тонкую сигарету в длинном мундштуке. По обе стороны от неё цвели красные герани, ветер развевал ярко-рыжие волосы, и она на самом деле была чудо как хороша.

– Спасибо, мальчик, – Тамара заправила за ухо непослушную прядь волос, – только стара я для комплиментов. Я, наверное, твоей бабушки ровесница. У тебя есть бабушка?

– Есть. Только она далеко живёт и совсем на вас не похожа.

Тамара засмеялась:

– Поверь мне, я очень-очень старая. Как, кстати, тебя зовут?

– Лёша Бочкин, – ему стало очень неловко.

– Ты замечательный человек, Лёша Бочкин, – Тамара, наклонившись, дотронулась до его волос. – Не забывай об этом. Никогда.

– Не забуду, – пообещал Лёша, а потом добавил:

– А курить вредно!

– Я знаю. Поэтому не начинай. Мне уже поздно бросать, а тебе лучше не пробовать.

– Я и не собирался! – выкрикнул Лёша и побежал, сгорая от стыда и радости одновременно.

Чувством подмечать мелкие детали Лёша тяготился. Он не всегда мог их осознать, а потому часто мучился и переживал тогда, когда любой другой не видел ничего подозрительного. Обычно чувство рождалось в подсознании и звучало в голове единственной мыслью «что-то не так». Непонятно что именно, но что-то точно есть. Одни называли подобное интуицией, другие чрезмерно развитым воображением, некоторые обыкновенной дурью. Лёша склонялся к интуиции, потому что в конечном счёте все его подозрения оказывались верны.

Прощаясь с человеком, он всегда точно знал, что никогда больше его не увидит. А однажды в автобусе мальчика охватил такой страх, что захотелось выскочить на первой же остановке. Слишком странным показался водитель, слишком сосредоточенным и бесстрастным было его лицо. Сойти Лёша не успел. Когда до остановки оставалось несколько метров, автобус вильнул и съехал в кювет, завалившись на бок. Водитель умер на месте. Не выдержало сердце. Но если бы тогда, в самом начале поездки, кто-нибудь поинтересовался у Лёшки, что должно произойти, он бы не ответил. Единственное, что он знал «с водителем что-то не так».

В последнее время ощущение неправильности просто висело в воздухе, отравляя атмосферу. В день поэзии, когда Шумаков наконец оставил их в покое и улетел в «родные пенаты», всё и началось. Мама сразу погрустнела и завела бессмысленный по мнению Лёши разговор.

– Люди совершают ошибки, – говорила она. – Совершают все, но не все их осознают. К некоторым озарение приходит слишком поздно.

Она задумалась:

– Знаешь, случается так, что люди влюбляются. Им кажется, что они вместе до конца лет, что они две половинки единого целого, что они дышат и думают в унисон…

Лёшка смотрел на неё с удивлением. Что она от него хочет? Зачем говорит об этом?

– Да, они так думают, а потом проходят года, и оказывается, что всё обман, иллюзия, и на самом деле они совершенно разные. Понимаешь?

– Нет.

– Ну и не надо. Тебе незачем пока. Знаешь, а ведь случается так, что живут двое, терпеть друг друга не могут, а живут вместе. Мучаются, а ничего не предпринимают, катятся по накатанной.

– Как Жвалевские? – спросил Лёшка.

– Как Жвалевские.

Эту семью с шестого этажа знал не только весь дом, а ещё добрая половина улицы. Едва ли не ежедневные скандалы сотрясали окрестные дворы. Он барабанил в дверь, она его не пускала. Он с боем пробивался в квартиру, она вышвыривала в подъезд его вещи. Он бросал с балкона мебель, она лупила по нему всем, что попадалось под руку. Он кричал на неё, она орала на него. Выла соседская собака. То ли от страха, то ли по какой другой причине истерически голосила их дочь. Постоянные скандалы не помешали им завести второго ребёнка, и на несколько месяцев соседи вздохнули с облегчением. Наступила желанная тишина. Позднее всё повторилось с удвоенной силой. Только теперь к общему хору прибавился плач младенца.

С завидным упрямством вызываемый участковый поначалу ревностно исполнял свои обязанности. Примерно после пятого раза участковый сдался, и в доме его никто больше не видел.

– Вот такая бывает любовь на свете, Лёша Бочкин, – говорила Тамара. – Не могут они по-другому. Иначе скучно. Дело в любви, Лёша, в кипении страстей.

Лёша кивал, но в глубине души отлично понимал, что дело не в каких-то там чувствах, а в том, что Жвалевский каждый божий день приползал домой чуть ли не на карачках, источая убийственный запах алкоголя.

– Не понимаю я их, – сказала мама. – Все разводятся. Ничего такого. Не в средние века живём. Я бы на её месте и дня бы с ним не осталась. Как ты думаешь?

– О чём? – поинтересрвался Лёша. Какое ему дело до каких-то там скандалистов с шестого этажа. Пусть живут, как хотят.

– О том, чтобы развестись. Как ты к этому относишься? – а потом вдруг, смутившись сменила тему:

– Слушай, смешно так. Потеряла томик Асадова в квартире. В квартире, представляешь? Нигде не видел?

– Не видел, – Лёша смотрел на неё и думал, что что-то с ней не так. Только вот что?

Глава 2

17.45. Отец приходит ровно в шесть. Всегда. Без опозданий. По пятницам тоже. На заводе короткий день, заканчивают на час раньше, но он всё равно приходит на час позже. Пятница – последний рабочий день, и он просто обязан напиться в хлам. Так, чтобы на все выходные хватило.

На кухне мать гремит посудой. Готовит. Судя по запаху макароны. Через полчаса они окажутся на чьей-то голове. Или стене. Как дело пойдёт. Шмякнуть полной кастрюлей о стену – милое дело. В коридоре до сих пор красное пятно от борща. Цветёт рядом с туалетом. В полумраке похоже на кровь. Может, и правда кровь? Не здесь ли мать ему нос разбила, когда изображала метательницу диска? Диском служила тарелка. Прочная. Даже не разбилась. Только отбросила от себя кусочек, задев по касательной нос отца. Кровь тогда всю прихожую залила. Или не здесь это было?

17.50. Пора к окну. Лучше заранее всё просчитать, заранее приготовиться. Ню посмотрела на свои руки. Вроде не дрожат. Всё нормально. Она успеет. Шустрик накормлена, не станет капризничать. Ню прислушивается. Сестра напевает незатейливую песенку. Мать гремит посудой.

17.55. Автобус уже на остановке. Отец пешком не ходит. Жалуется, что его ноги не держат. Мать говорит, что пить надо меньше, тогда ничего болеть не будет. Он возражает, чего ж ты сама такая больная? Не пьёшь ведь!

Залезть на подоконник, вывернуть шею. Видно, как он идёт от остановки. Ню не может понять, в каком он состоянии. Подходит ближе. Шатается? Вроде нет. Это не показатель. Главное – лицо. Красное и глаза сощурены. Взгляд странный, блуждающий. Может, обойдётся? Шестой этаж всё-таки. Как она могла разглядеть его лицо? Показалось. Точно показалось. Ню высовывается из окна, пытаясь увидеть дверь в подъезд. Опасно, но она должна знать заранее. Если приготовиться, то не так страшно. Топчется у входа. Не может открыть дверь. Ключ от домофона скользит в руке.

Ню идёт за одеждой.

– Мам, мы гулять, – тихо. Ей необязательно слышать. Может не отпустить. Зато потом не нужно будет врать, что ушли без спросу.

17.58. Скребётся в дверь, стучит кулаком. Мать вытирает руки о фартук.

– Шустрик, иди одеваться!

– Мы пойдём на наше волшебное место?

– Конечно, давай быстрей!

– Я возьму куклу.

– Бери! Только побыстрее!

18.00. Вваливается в квартиру. Последний тест – взгляд в лицо.

– Здравствуй, папа!

– Здравствуй, Нюта! – рука на волосах, поцелуй в лоб. Ну и вонь! Задохнуться можно. Никакая она не Нюта. И не Аня, как называет её мать. Мать, которую собственное горе и несчастье волнует больше, чем переживания её детей. В школе называют Анна. Всегда, когда отчитывают, а отчитывают её часто. Иногда по фамилии – Жвалевская. Кто придумал это унизительное обращение по фамилии? Словно ты в тюрьме, а не в школе. Мало разницы. Однажды она решила, что забудет все прежние имена, и станет просто Ню. Никому из них не придёт в голову так её называть. А она сама откроет своё настоящее тайное имя только друзьям, тем, кто будет о ней заботиться, кто будет её понимать и любить. А с этими у неё нет ничего общего. Это чужую девочку Нюту гладит по волосам пьяный отец, чужую девочку Аню просит замолчать и не говорить ерунды мать, неизвестную ей Анну ругают за синюю прядь в волосах. Она – Ню, и к ним всем она не имеет никакого отношения.

18.03. Мать выходит из кухни. В руках вилка. Решила побыть вилкометательницей?

– Опять нажрался? Да когда ж всё это кончится!

18.05. Схватить сестру в охапку, проскользнуть в подъезд и бегом по лестнице. Шустрик боится лифта. На пятом этаже мальчик заходит в квартиру. Лёша. Пухленький такой, обычно очки носит. Сейчас без них. Посеял где-то. Странный. До сих пор с мамой ходит. В магазин и в сквере гулять. Когда в ДК театр приезжал, он тоже с мамой на постановку пришёл. Сидели вдвоём через три места. Ню очень хотела спектакль посмотреть. Только Шустрик закапризничала, стала в туалет проситься, чуть не описалась. Ню её отвела, вытерла слёзы, умыла, а обратно так и не вернулась. Жалко. Интересно, чем спектакль закончился. Сначала хотела спросить у этого Лёши. Только как? Они же раньше ни разу не разговаривали.

Ну, как не разговаривали? Однажды случилось кое-что. Ню торопилась в школу. Не опаздывала, просто хотела зайти раньше Ирины Витальевны, директрисы. Иначе начнётся: «Да что на тебе надето? Когда всё это кончится? И что у тебя на голове? Ты на себя в зеркало хоть иногда смотришься?» И всё в том же роде. Так и хочется сказать: «Не ваше дело!»

Бежала Ню не только из-за директрисы. Вперёд гнал изнуряющий внутренний зуд, не позволявший расслабиться. Ведь стоит только дать слабину, поверить, что всё хорошо и спокойно, как обязательно случится что-то страшное. Расслабляться нельзя. Нужно готовиться. Высматривать в окно отца, пристально вглядываться в лица учителей и одноклассников, беспокойно переступать с ноги на ногу, стучать пальцами по парте, грызть ногти. Останавливаться нельзя. Мать посмеивается, говорит: «У тебя, что, опять зуд седьмого года?» И смотрит недовольно. А Анна Юрьевна, молодая математичка, только из института, кричит, срывая голос: «Жвалевская! Прекрати немедленно!» Ню сразу перестаёт пальцами стучать. Начинает рисовать в тетради длинные бесконечные линии.

Мать сказала: «Невроз». Потом: «Перестань! С чего это у тебя? На войне побывала? Прекращай!» Действительно, с чего? Мать считает, что у Ню с головой не в порядке. Говорит, в дурку ей надо. Жалко только. Когда-нибудь дождётся, не выдержат нервы, сдаст. Ню её слова мимо ушей пропускает. Это не про неё, а про Аню. Ей на всех наплевать и на директрису тоже. Просто слушать неохота. А так наплевать.

Ню пересекла школьный двор, взлетела на крыльцо и у самого входа столкнулась с Ириной Витальевной и Ольгой Викторовной, завучем. Обе крупные широкоплечие женщины с толстыми ногами из-под юбок-карандашей. На головах короткие стрижки. Почти близнецы.

– Жвалевская, опять с синей головой! – начинает директриса. – Сколько раз говорила – перекрасься!

– Не синяя, а фиолетовая, – Ню почти нарывается. – И она не смывается.

– Что делать, – вздыхает завуч. – Придётся брить.

Непонятно, шутит или нет.

– Молчи лучше, – машет рукой директор. – А то ещё правда побреет.

Смеются. Не противно ли? Ню отворачивается, торопится зайти.

– Что на тебе надето?

– Форма.

– Форма? А почему гольфы такие яркие? В глазах рябит.

– А вы не смотрите!

– Жвалевская! Ты как со старшими разговариваешь! Мать в школу вызову!

– Эх, Ольга Викторовна, там такая мама…

У Ню внутри всё трясётся. Сердце так стучит, того и гляди выпрыгнет. Могла и промолчать. Кто её за язык тянул? Стояла бы молча.

Ню топчется у закрытого класса. Одноклассники разделились на кучки. Шушукаются. В одной Юлька Полякова ревёт. Умер кто? Нет. Ноготь сломала. Ню смотрит на свои обгрызенные ногти, смеётся. Тоже мне проблема!

– Ты чего ржёшь? – Полякова, сквозь слёзы. – Прикольно тебе? Да?

– Ногу сломаешь, так же ныть будешь или поменьше?

– Дууура! Я тебе рожу расцарапаю!

– Чем? Ногтями?

Юлька вытирает слёзы, пиджак одёргивает. Правда что ли драться собралась? Ню вздрагивает, пулей влетает в туалет, захлопывает дверь. Сейчас ломиться начнёт. Ню ждёт, подпирая дверь, сердце как сумасшедшее. Странно тишина. Потом смех. Дикий. Над ней?

– Ты чего? – в полумраке лицо. Мальчик. Лёша, сосед с пятого этажа. Ню оглядывается. Туалет – мужской! Выскакивает в коридор. Пусто. Подходит к окну. Приживается к стеклу лбом. Хорошо, прохладно.

– Ты не бойся, я никому не скажу, – Лёша. – Ты случайно… с кем не бывает?

Ни с кем ни бывает! Только с ней! И чего это стекло так дребезжит? Или это она трясётся?