Три кита. Шахтерский роман

© Александр Кваченюк-Борецкий, 2016

ISBN 978-5-4474-4705-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Людям одной из самых мужественных профессий на земле посвящается…

Пытаясь протолкнуть в одно из московских издательств свое очередное творенье, я получил вполне конкретный ответ от редактора. Мол, в данный момент нас не интересует работы подобного жанра и в подобном объеме. Нет ли у вас романа на шахтерскую тему? Если да, то пришлите синопсис.

Предложение оказалось хоть и неожиданным, но имеющим под собой вполне определенную перспективу для издания. Конечно же, никакого шахтерского романа на тот момент в ящике письменного стола я не припас. Более того, никогда даже не думал, что меня однажды хоть каким-нибудь боком угораздит протиснуться в тесные лабиринты, как мне тогда казалось, столь неблагодарной темы. Безусловно, своим героическим трудом горняки до самых последних дней, пока существует и будет существовать эта отрасль, заслужили самых добрых слов в свой адрес. Уже немало написано и пишется о горняцких подвигах. Увы, не всегда настолько талантливо, насколько этого хотелось бы читателям и, прежде всего, тем, кто каждый день, рискуя собой, спускается под землю. Из шедевров искусства в первую очередь вспоминается фильм «Большая жизнь»… А больше… Пожалуй, больше ничего особенно лично я не припомню. Ведь, одно дело писать о любви, детективы и т. д. Вон одна известная писательница на них карьеру сделала. Другое – о шахтерском труде и о жизни шахтеров. Во-первых, ответственно. Во-вторых, рискованно, поскольку незаметно для себя можно скатиться до заурядного статиста. И вместо художественной книги изваять скучную и неформатную беллетристику. Нечто на подобие довольно подробной и последовательной констатации фактов о нелегком поприще горняков и их житье-бытье. Кроме того, такого жанра, как шахтерский роман, в художественной литературе просто не существует. Есть различного рода издательские проекты, как, например, профроман, то есть, роман о профессиях. Но на этом все и заканчивается. Другое дело, что писатель должен сам выбрать один из вполне определенных литературных форматов, в рамки которого он определит создаваемый им шедевр. Если же он не вполне владеет ими, то, лучше всего, вообще пренебречь этим… Лишь бы книга получилась интересной и полюбилась читателю. Например, известный американский писатель и критик Вильям Дин Хоуэллс работая за пределами всякого рода жанров, создал свой собственный под названием мэйнстрим. Ныне это один из самых популярных современных способов удерживать внимание читателя на протяжении всей книги. От корки до корки. В конце концов, жанры появляются все новые и новые. Они растут на литературной стезе, как грибы после дождя. Мэйнстрим, авангард, фэнтэзи, роман с приостановками… И сорвать гриб удобоваримый важно для того, чтобы не испортить блюдо. Способ приготовления – это уже метод, при помощи которого писатель преодолевает сопротивление материала. Ему важно, чтобы то, что возникло у него в воображении и, что, при помощи письма, он закрепил на бумаге, прежде всего, нравилось ему самому.

Кому интересно, могу сказать, что вот тут-то меня и ждал самый настоящий сюрприз! С самых первых строк я почувствовал не сопротивление, а, скорее, большую податливость материала. Словно завзятый ваятель я, не уставая, лепил комические и трагические, рельефные фигурки моих персонажей. И, как я полагал, они вполне удавались. Книга писалась и писалась, как будто бы была уже написана до меня. А мне оставалось лишь при помощи компьютера и клавиатуры поместить это в файлы. Казалось, что и придумывать ничего не нужно было. Ведь, я писал о вполне реальных людях, возникших перед моим мысленным взором, и уверенно шагнувших в мир, который постепенно возникал на страницах моего романа, из не столь давнего прошлого. Ощущение было такое, словно те, о ком так легко и стремительно складывались мои строки, невольно помогали мне в этом. Мне даже подумалось, что они хотели и очень даже хотели, чтобы я непременно рассказал о них. Точнее, о нас. Так как, прошлое, равно, как и настоящее, которому мы принадлежим, это – единое временное пространство, в котором портреты вымышленных и настоящих героев увековечены навсегда…

1

– Правы были древние, когда говорили, что Земля держится на трех китах, которые плавают по бескрайнему океану, – сказал горняк Грохов и, аккуратно размяв загрубевшими пальцами сигаретку, закурил. – Вот и я полагаю, что, когда почва под ногами – твердая, и человек уверенно шагает по ней навстречу своей мечте, тогда он по-настоящему счастлив. Ведь он знает, что его три кита – любовь к родимому краю, где прошло его детство, где он вырос и возмужал, любовь к избранной профессии и любовь к женщине, без которой жизнь ему – не в радость, всегда на плаву. Но я думаю, что всякое чувство должно быть взаимным, иначе оно не имеет права на существование… А вы, как считаете, верно я рассуждаю или нет?..

2

Горняки спускались в клети1 под землю, и она сотрясалась от их хохота. Рассказчик, сдвинув каску на затылок, небрежно продолжал.

– Так вот, ждем-пождем… Нет взрывника! Причиндалы свои оставил в забое, сам смотался куда-то… А время идет. Дело стоит. Разозлились мы не на шутку, ну и отвалили наших гостинцев взрывнику этому… Прямо – в глину, чтобы замес для шпура2 какой надо получился! С начинкой…

– Хо-хо!..А он?..

– Что – он!.. Прибежал впопыхах. Хвать рукой за глину! «Скоты! – говорит. – Дерьмо, я ваше еще не нюхал!..» А мы, мол, ну, вот считай, что твоя заветная мечта сбылась! Счастливый человек! А – он: «Желаю, чтоб в один прекрасный день и вам столько же счастья привалило!»

Горняки в который раз дружно загоготали.

– Да, ты, командир, не серчай, что мы при тебе секретами своего успеха с другими пацанами делимся. Ветераны должны молодым опыт передавать! – с неправдоподобно серьезным выражением на лице, заметил виновник веселья.

Фамилия его была Ляхов. После девятимесячного загула это была его третья по счету упряжка. Грохов прекрасно знал об этом, но, когда несколько дней назад Ляхов появился на смене, сделал вид, что все – в порядке. Как будто бы этот, вообще-то классный забойщик, но неисправимый пьяница, до своего чудесного появления на участке также добросовестно, как и все, вкалывал, а не квасил беспробудно, не выходя из дому. «Вот, гад такой!» – про себя подумал тогда Грохов, а вслух сказал. Точнее, спросил:

– Ты, Вова, на работу вышел?

– Ага! – с немного нахальной усмешкой, мол, все – ему нипочем, коротко ответил Ляхов, озираясь на своих товарищей.

Наперед, наверное, знал, что Грохов взашей не вытурит его с участка. С кадрами на шахте всегда была проблема.

– Там, как – на улице, Вова? Метет? А то я уже третьи сутки с шахты – ни ногой!

– Какое там метет, Михалыч! Так, чуток задувает за воротник…

– А за твой?.. За твой не задуло?

– Так, у меня ж пальто без воротника, Михалыч!

– А че – так? Не разжился пока на воротник каракулевый?

– Да, нет, был у меня воротник писцовый. Так мент, когда в кэпэзуху волочил, оторвал, черт безродный.

– А, вернуть забыл?

– Не забыл, а за постой взял!.. Такса у него – такая!

– И правильно сделал!

– Конечно, правильно. Я ведь ему под глаз еще светильник на манер шахтерского оформил. Бесплатно! В придачу к воротнику.

– Вроде, как премиальные, что ли, выписал?

– Ну, да!

Так было всегда. Едва на участке появлялся Ляхов, и смеху было и слез, хоть отбавляй. Наверное, актерский талант пропадал в нем, в шахтерике этом. Мужики и ржали от души, и в глазах их читалось сочувствие к Вове. А в конце своего своеобразного словесного поединка с Ляховым, за которым внимательно следили иногда с десяток, а то и больше людей, Грохов заканчивал обычно каким-нибудь назиданием. Начальник, все-таки! Марку-то надо было держать. Не обошлось без этого и теперь.

– Так, что, ты новый воротник, Вова, не торопись покупать. Чтоб задувать…. Точнее, заливать было некуда. Без воротника-то походишь и, глядишь, трезвым человеком станешь…

– Не стану, Михалыч!

– Богатый – сильно, что ли? Воротниками-то разбрасываться?

– Да, я уже и в ЛТП, и у нарколога пытался психику свою восстанавливать. Ни черта из этого не выходит. Видно, Змей этот Зеленый не в бутылке, а в душе моей сидит. Вот, как получку получу, если в кураж не ударюсь, тогда, словно и на свете я не жил! Я ж, не раб, Михалыч. Мне тоже свет в конце тоннеля увидеть хочется!..

– Это еще каких тебе Свет хочется? Не лифтерша ли наша – одна из них?..

– А еще в ламповой3 Светка работает! – подсказал кто-то из горняков. – Лях как-то ей говорит, мол, Свет, давай после смены зажжем от керосиновой лампы, как раньше! А она – в ответ: «Ты бы, Вова, сперва малость дрова подсушил… А то у меня после твоего мангала с хот-догами и индейской пляской вокруг ночного костерка из ушей парит! Как у чайника, все внутри закипает! Свистнуть хочется!..» А он, так, дескать, и так. Главное, чтоб, когда свистеть будешь, слюной не брызгала!

3

У Грохова было счастливое детство. А возможно, ему, лишь, так казалось? Лет до четырнадцати отроду, он все больше проживал у бабы Зоси. Бытовала она в двухэтажном казенном доме из рубленых бревен. Со временем бревна, хоть и оставались крепки, как и прежде, но потемнели, и казались, словно выкрашенными в черный цвет. В доме было два подъезда. На лестничных площадках располагались по две квартиры на двух хозяев – каждая. У бабы Зоси была всего одна комнатенка, в которой она ютилась с дедом Гошей. Да, еще маленький Гаврил путался у них под ногами. Зато соседи занимали две комнаты. Кухней соседствующие семьи пользовались совместно. Общими умывальником с туалетом – поочередно. Но имелись и исключения из этого для тогдашнего времени правила. На втором этаже в противоположном жилом отсеке квартировался Малахей Сухнин. Он был знатным горняком. Причем, одним из первых в городе. Поэтому ему была такая честь. Всю квартиру вместе со своей семьей он занимал полностью. Самому Малахею, седовласому старику, тогда уже мало, что нужно было. Как говорят, пожил свое. Грохов до сих пор отчетливо помнил его серые колючие, как две занозы глаза, сурово взиравшие из под мохнатых и оже седых бровей. Нос у Малохея напоминал картофелину средней величины. Но больше всего Гаврила впечатляла его грудь, увешанная бессчетным количеством фронтовых и медалей трудовой славы. Каждый раз в День Победы и на День Шахтера он появлялся при полном параде, и тогда все соседи двухэтажного барака с нескрываемым восхищением и жгучим любопытством глазели на него в окна. На лицах их вместе с гордостью за славного соседа, словно, читался немой вопрос: осилит ли Малахей Сухнин такое количество металла на своей груди? Не согнется ли под их тяжестью? Но Сухнин, словно подозревая, о чем думают соседи, лишь презрительно фыркал губами.

Иные из соседей выходили на крыльцо, чтобы лично поздравить Малахея с большим праздником и поднести рюмочку, другую. А, стало быть, и самим за былые и настоящие доблести своей Большой и Малой Отчизны порадоваться. Знали, что славный горняк выпить был не дурак, хотя и в стельку пьяным никогда и никто его не видел. Махнув стопарь, другой для бодрости духа Сухнин отправлялся на празднество, которое проходило на Главной площади города. Там, напротив памятника Ленину, располагалась трибуна. Словно мощный речной поток вдоль высокого берега, люди колоннами дружно курсировали мимо нее. С трибуны слышались поздравительные речи. Гремел оркестр.

После всего этого Сухнин, зачастую сопровождаемый сыном Иваном, тоже – горняком, а, подчас, его супругой Марусей и внучкой Офелией, возвращались домой. Во дворе шумной гурьбой их встречали соседи. Они, как видно, зря времени не теряли, и уже были слегка навеселе. И пока Маруся вместе с Офелией отправлялись готовить салаты и горячие блюда для своих героев и гостей, Сухнин и его сын важно усаживались на одну из скамеек, располагавшихся вкруг стола под сенью могучих тополей с раскидистыми ветвями, которые в летнюю жару давали прохладную и потому столь желанную тень. Осенью же заслоняли от дождя. Кто-то доставал непочатую бутыль водки. Тут же находились стограммовые граненые стаканчики. Слышалось, как при чоканье они глухо позвякивали. В раскрытое окно второго этажа появлялось недовольное лицо Маруси.

– Эй, Иван!

– Ну, чево – тебе! – досадливо восклицал Иван Сухнин, утирая влажный рот рукой.

– Смотри, особо не увлекайся! Неужели потерпеть нельзя, пока закусь готова не будет!

– А а а! – отмахивался Иван рукой от жены, словно от надоедливой мухи.

– Да, нормально все, Маруся! – кричали соседи. – Праздник, все ж таки, а не будни какие! Да и закусь у нас тоже имеется! Вот…

И они тыкали пальцами на аккуратно расстеленную на столе газетенку, на которой горсткой лежали малосольные огурцы, свежий лук, помидоры, ломтики хлеба.

Подле взрослых, веселившихся прямо во дворе, крутилась детвора. Мальцы, то тянули ручонки к столу, чтобы выклянчить кусочек хлеба, огурчик или помидор, не потому, что были голодные, а чтобы, глядя на взрослых, поучаствовать в пиршестве вместе с ними, то принимались за свои детские забавы вновь. Но игры у них не особенно получались, так как взрослые о чем-то чересчур громко беседовали, потом еще громче смеялись, спорили. И, тогда ребятня снова приближалась к столу и с любопытством наблюдала за взрослыми. Но те, занятые разговором, казалось, не обращали на озорников совершенно никакого внимания.

– А скажи, Малохей Иваныч, где ты наград боле схватил, на хронте или когда уголек лопатил? – с серьезным видом интересовалась соседка Груня.

Это была очень крепкая довольно упитанная пожилая женщина, которая до пенсии также немало потрудилась на благо Отчизны лопатой и киркой, и вместо тягловой лошади. Однако, наград не имела и жила одна без мужа и детей. Словно у нее их никогда и не было.

– А ты сама посчитай, коли в этом разбираешься! – важно отвечал Сухнин, бережно касаясь рукой медалей.

– Не… Еще без одной рюмки я никак не разберусь! – отвечала Груня. – А то, может, и – без двух!

– Чего врешь! – хитро щерился Иван Сухнин. – Без двух…

Внешне он мало чем походил на своего доблестного родителя. Во-первых, почти на голову был выше ростом. К тому же, немного сухощав. С лица у него почти никогда не сходила плутоватая улыбка. Вместе с тем, в ней было что-то подкупающее. Это и настораживало, и бесконечно располагало окружающих к Ивану.

– Ну, без трех! – уперев огромные ручища в распухшие бока, не сдавалась боевая Груня.

– Без четырех…

– Без пяти…

– Да, разевай свой балабольник слюнявый пошире, я тебе в него всю полулитру отожму!

Закрыв глаза, Груня и впрямь раскрыла рот. Этого Иван никак не ожидал. Но не в его характере было отказываться от своих слов. Прямо из-под лавки он выхватил еще непочатую бутыль с водкой.

– Эй, Иван, ты, что с ума спятил! Пол-литра-то – последняя! И вся Груне достанется… Да и не она за ней в магазин бегала… – всерьез загоношились собутыльники.

Только мысль о том, что компания останется без выпивки, остановила Ивана. Бутылка с этикеткой «Столичная», зажатая в его пятерне, замерла в воздухе. Груня еще какое-то время так и сидела с закрытыми глазами и раскрытым ртом, словно и впрямь до последнего надеялась, что Сухнин непременно сделает, что намеревался. Компания притихла, в тревоге глядя на Груню, как будто бы до боли в сердце опасалась, что бутылка сама по себе вдруг возьмет и, ни у кого не спросив, выскользнет из Ивановой клешни и выльется ей прямо в рот.

– Закрой скворечню, Груня! – не выдержав, громко и отчетливо произнес Иван. – А то воробей залетит…

Соседи дружно и пьяно расхохотались.

– Так, как раз – на закуску!

И Груня ловко выхватила пол-литру из рук Ивана. Скатившись со лба, капля пота с точностью приземлилась в его пустой граненый стаканчик.

– Вот – зараза! Хваткая…

Сухнин даже немного опешил.

– Ну, все! Домой! – зашипела Маруся прямо в ухо своему суженому, возникнув подле него точно из-под земли.

Только теперь, обнаружив присутствие жены, Иван как-то сразу обмяк.

– А дома-то, есть чо выпить?..

– А то ты не знал! Мало, что ли, тебе здесь досталось?

– Так, Груня все оприходовала… Почти – все!

– Вот – брехло! – вскипела Груня.

И, никого не дожидаясь, она наполнила зельем граненый стаканчик.

– Семь наград у тебя, Малохей, хронтовых и столько же – трудовых! Значит, воевал ты под землей так же справно, как и на хронте…

Но Маруся, круто повернувшись к соседям спиной, и, крепко держа под руки слегка пошатывающихся при ходьбе мужа и свекра, насколько это было возможно, уже торопилась вместе с ними домой.

4

Грохов крепко знал дело, которому посвятил свою жизнь. Но, как оказалось, этого было мало! Главная черта его характера проявлялась в том, что он уважал и ценил людей. Он не считал их за расходный материал, как некоторые. Насчет «некоторых» он сделал свой вывод, поскольку тот напрашивался сам собой. Но не сразу.

Это началось примерно полгода тому назад, а то и более того, когда рулить шахтой пришел новый директор и собственник шахты в одном лице. Звали его Никанор Гомерович Тумский. Выглядел он лет на полста. Высокий статный крутолобый. Лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не чересчур пристальный взгляд темно-карих глаз. Было в нем что-то неприятное и даже отталкивающее. Тумский, взирал на объект своего внимания так, словно пытался забраться в его черепную коробку и прочесть чужие мысли. Возможно, делал он это не нарочно. Как бы то ни было, это портило все впечатление от общения с Тумским.

В тот день Никанор Гомерович неожиданно заявился на наряд к Грохову. Шагнув через порог участка, он без всяких церемоний, по-хозяйски важно протянул руку Гаврилу Михайловичу.

– Здравствуйте!

Но Грохов, занятый своим делом, далеко не сразу заметил, а, может быть, не хотел замечать того, кто вошел к нему без спросу. Неожиданно опередив Грохова, Ляхов вскочил со стула и нахально всучил Тумскому свою мозолистую клешню.

– Здравствуйте! А вы – кто?

Послышались смешки.

– Я – ваш новый директор!

– Ой!

От неожиданности Ляхов, аж, подпрыгнул на месте. Мгновенно ретировавшись, он тотчас уселся на прежнее место, и тупо уставился в пол. При этом вид у него был такой расстроенный, точно он, и впрямь, был горем горьким наповал убит. Того гляди, слезы крокодильи лить начнет!.. Товарищи, наблюдая за Ляховым, едва сдерживались, чтобы снова не загыкать.

– Радушный прием, нечего сказать! Хорошо, хоть хлебом-солью не встретили да стаканчик не поднесли. Правильно говорят, на работу, как – на праздник!

Тумский невольно нахмурил брови. Однако, встав из-за стола, Грохов хотя и с запозданием, но уже протягивал Никанору Гомеровичу свою ладонь.

– Нет, уж, довольно – этого цирка! Меня сюда не клоуном назначили, а, несколько, для иных целей. Зайдите ко мне после наряда, господин начальник участка! Разговор у нас серьезный будет…

И Тумский исчез за дверью также внезапно, как и вошел в нее.

5

Около года назад Грохов навсегда расстался с женой. Он полагал, что в его жизни наступила черная полоса. Но, так ли это было на самом деле? Разве, то, как он жил прежде, являлось абсолютно чистым и безоблачным? Гаврил Михайлович имел за плечами уже полтора десятка лет горняцкого стажа, но за столь продолжительный отрезок времени он разжился лишь однокомнатной квартирой, которая досталась ему после размена четырехкомнатной на две равноценные друг другу жилплощади с доплатой. Вторая, конечно же, теперь являлась собственностью его бывшей супруги Алены. Любил ли он ее когда-нибудь по-настоящему? На это Грохов не мог с точностью ответить ни «да», ни «нет». Впервые встретились они, когда учились в институте. Он – на горном факультете, она – на экономическом. Вот, как он думал, откуда у нее привилась нездоровая любовь к деньгам. Ему порой казалось, что нужен он ей лишь для того, чтобы вкалывать и денно, и нощно и приносить всю до копейки зарплату домой. Но это позднее он окончательно раскусил Алену. А вначале все было, как будто бы, совсем неплохо. Институт, где учились Гаврил и Алена, располагался в соседнем городе. Каждый день, трясясь в электричке, чтобы утром вовремя прибыть на занятия, а после них поспеть к ужину домой, они неожиданно для себя познакомились. После чего это знакомство как-то само по себе переросло в нечто большее. Вместе с ними, конечно же, ездили и другие институтские ребята, но они были им не помеха. Алена первая подсела к Гаврилу, который расположился на скамье возле окна.

– Вы – не против? – спросила она.

Гаврил отрицательно мотнул головой. Он был не то, чтобы застенчив, но с девушками чувствовал себя немного скованно.

– Что, так и будем всю дорогу молчать? – как бы, между прочим, вдруг поинтересовалась она.

– Молчать? – удивился он.

– Ну, да?

– Можно и поговорить! Вот только – о чем?

Такая напористость со стороны, пока что, так мало знакомой девушки не столько обескуражила Гаврила, сколько приятно удивила. Чем – это, он так привлек ее внимание? Большинство девчонок, его сверстниц, которых он знал, никогда не проявляли к нему столь повышенного интереса.

– Я – Алена! – представилась она и снова первая протянула руку.

– Гаврил! – негромко сказал он, и легонько сжал немного влажную ладонь.

Кожа ладони показалась ему такой нежной и эластичной, что от ее прикосновения легкая и ошеломляюще приятная дрожь пробежала по его спине.

Как оказалось, Гаврил и Алена жили на соседних улицах родного города, но до поступления в институт даже не подозревали о существовании друг друга. В тот вечер на прощание они обменялись адресами и телефонами и даже договорились как-нибудь встретиться и сходить в кино. Потом они ездили вместе почти каждый день. Их объединяло еще и то, что они оба учились уже на пятом курсе. Так продолжалось до окончания института. А, однажды, Алена пригласила Гаврила к себе в гости. Он пришел и принес букет великолепных бордовых роз. Дома они были, кончено же, одни, поскольку родители Алены, как она сказала, в тот вечер чествовали юбиляршу, сослуживицу мамы. Юбилей проходил в одном из кафе города. И тогда впервые случилось это. То, что всегда рано или поздно происходит с двумя молодыми, жаждущими близости, людьми.

Потом они выпили красного вина и, заранее зная ответ, Алена все-таки спросила:

– Ты женишься на мне?

6

Грохов вошел в приемную.

– У себя?

Секретарша сдержанно кивнула, и Грохов, потянув за ручку двери, оказался в кабинете у директора. Тумский сидел за столом и что-то писал. Тем не менее, при появлении Грохова он отложил свои занятия и жестом указал на один из свободных стульев. Сев, Гаврил Михайлович зачем-то огляделся кругом. В кабинете, где он бывал тысячу или, более того, раз, все, пока что, оставалось по-прежнему. Темно-лиловые давно некрашеные стены невесело смотрели на него со всех сторон. Словно спрашивали: «Что, брат, и тебе, так же как и нам, не сладко приходится?» Грохов подумал о том, что несвежий линолеум тоже неплохо было бы заменить. Над столом директора висел портрет президента… И, все ж таки, не его всепонимающий и целеустремленный в будущее взгляд заставил почувствовать Грохова едва уловимую перемену, что витала в воздухе директорского кабинета.

– Ничего все наладится, – сказал Тумский так, словно прочитал его мысли.

На лице Грохова мелькнуло удивление. Медленно втянув воздух ноздрями, лишь теперь он ощутил очень приятный аромат мужского дезодоранта, каким, по-видимому, пользовался Никанор Гомерович.

– Мне, наверное, не стоит вам объяснять, почему вы – здесь?

– Извините, в тот раз все как-то нехорошо получилось…

– Ерунда!

– Шахтер этот ваш, как его?..

– Ляхов!

– … Показался мне симпатичным малым. Побольше – таких, и шахта б в гору пошла…

– У него, Ляхова этого, как – с дисциплиной? Обычно, такие люди плохо поддаются общепринятым нормам поведения. В быту и… На производстве. Если же, конечно, не стимулировать их труд…

Снова удивившись проницательности нового директора, Грохов улыбнулся.

– Я вот смотрю, прогульщиков у вас, на шестом, не меньше, чем на других участках, а с планом, в отличие от них, вы всегда справляетесь! Как это у вас так ловко получается? Объясните мне! Честно говоря, углем я занимаюсь не так давно, и не мешало б мне кое-какого опыта поднабраться…

Грохов спокойно выдержал взгляд Тумского, от которого, как он уже, по крайней мере, дважды, убедился в этом, трудно было что-либо утаить.