Код забвения

«Воспоминание номер четыре. Я бегу по тёмному лесу. Колючие ветки хлещут меня по лицу, в груди колет, не хватает воздуха. Я не бегу от чего-то, я бегу к чему-то. Я знаю, что должна успеть. В руке я сжимаю какой-то холодный металлический предмет, маленький, он впивается мне в ладонь. Впереди, сквозь деревья, виден огонёк. Я кричу, но не слышу собственного голоса».

«Воспоминание номер семь. Я стою на кухне. Пахнет жареным луком и чем-то кислым, может, щами. На столе – алюминиевая кастрюля с отбитыми ручками. Я мешаю в ней деревянной ложкой. Ко мне подходит женщина, её лицо размыто, как будто его закрывает дымка, но я чувствую, что она улыбается. Она гладит меня по голове и говорит: «Всё наладится, доченька». Её рука шершавая, пахнет мылом. Но я знаю, что это не моя мать. Моя мать пахнет духами».

Артём оторвался от экрана. Его рот был сухим. Это не была паранойя. Это было что-то другое. Каждое «воспоминание» было законченным микросюжетом, с завязкой, развитием и часто – обрывочным, тревожным финалом. Они были написаны от первого лица, с такой убедительной интонацией, будто их автор на самом деле пережил эти моменты.

И тогда его взгляд упал на нижнюю часть последней страницы. Елена приписала туда кое-что от руки, и Максим, сканируя, сохранил и эту запись. Крупные, нервные, скачущие буквы.

«Иногда, перед тем как эти картинки приходят, я вижу его. Он возникает на секунду, как вспышка. Как клеймо. Я не знаю, что он значит».

А под этим текстом, нарисованный дрожащей рукой, был изображён символ.

Три точки. Две сверху, одна снизу.

Артём резко отодвинул кресло, и оно с грохотом ударилось о стену. Сердце застучало где-то в висках, громко, навязчиво. Холодок сменился ледяной волной, накатившей откуда-то изнутри. Совпадение? Невозможное, статистически невероятное совпадение? Он видел этот символ во сне. Он нашёл его на своём столе. И теперь его рисует пациентка, страдающая от «чужих воспоминаний».

Логика, его верный слуга и повелитель, начала давать сбой. В его голове, чистой и упорядоченной, как библиотека, кто-то вдруг начал беспорядочно переставлять книги, ронять их на пол, вырывать страницы.

Он подошёл к окну, упёрся лбом в холодное стекло. За ним бушевала стихия. Внутри него самого начиналась своя буря. Он попытался вернуться к рациональному объяснению. Может, он сам как-то передал этот образ? Может, Елена увидела его в его кабинете? Но он выбросил тот листок. Или… нет? Может, он упал, а она подобрала? Это было возможно. Слабо, но возможно.

Но как объяснить сон? Собственный мозг, подкидывающий ему тот же самый образ, что и незнакомая девушка?

Он резко развернулся и вернулся к компьютеру. Паника была плохим советчиком. Нужны были данные. Анализ. Он скопировал символ в отдельный файл и запустил по нему поиск по всем возможным базам данных – от архивов древней символики до современных логотипов компаний. Результат был нулевым. Такого символа не существовало. Во всяком случае, в публичном поле.

Затем он сделал нечто, чего не делал никогда прежде. Он открыл базу данных «Лотоса» и запустил перекрёстный поиск. Он искал любые аномалии в отчётах пациентов. Не субъективные улучшения, а любые упоминания о странных снах, необъяснимых образах, повторяющихся символах.

Компьютер работал несколько минут, а затем выдал результат. Три случая.

Первый: пациентка Светлана К. (идентификатор Л-42), прошедшая процедуру по устранению последствий домашнего насилия. В отчёте, спустя две недели после сеанса, она в графе «прочие комментарии» написала: «Стала лучше спать, но иногда вижу во снах странные знаки. Как треугольник из точек. Ничего страшного, просто любопытство».

Второй: пациент Дмитрий Р. (Л-118), избавлявшийся от страха перед водой после несчастного случая на рыбалке. Его комментарий: «Всё отлично, вода больше не пугает. Но начал замечать, что когда нервничаю на работе, перед глазами мелькают точки. Две вверху, одна внизу. Наверное, зрение подводит».

Третий: пациентка Ирина М. (Л-203), стёршая память о тяжёлом расставании. Её запись была самой тревожной: «Боль ушла, спасибо. Но появилось другое. Чувство, что я что-то забыла. Что-то важное. И мне снится один и тот же сон: я в белой комнате, и на стене горит этот знак. Как клеймо. Просыпаюсь с чувством тревоги».

Артём откинулся назад, и по его спине поползли мурашки. Он больше не сомневался. Это не было совпадением. Это была закономерность. Побочный эффект. Тихий, почти незаметный глитч в безупречной системе. «Лотос» не просто стирал боль. Он оставлял после себя… след. Эхо. Этот проклятый символ.

Но почему? Какая логическая цепочка в его алгоритме могла породить этот примитивный, но такой навязчивый образ?

Он погрузился в код с новой, почти фанатичной решимостью. Он разбирал его на молекулы, проверял каждую переменную, каждый условный переход. Он сидел так несколько часов, пока за окном не начало светать и дождь не ослаб до мелкой, назойливой мороси. И снова – ничего. Код был чист.

Разочарование и усталость накатили на него одновременно. Он чувствовал себя так, будто пытался поймать дым руками. Угроза была очевидна, но абсолютно нематериальна. Он не мог её починить, потому что не мог найти.

Его взгляд снова упал на анкету Елены. «Чужие воспоминания». И внезапно в его перегруженном мозгу щёлкнула новая, ещё более тревожная гипотеза. А что, если это не её воспоминания? Что, если это… чьи-то ещё?

Он вспомнил принцип работы «Лотоса». Алгоритм не удалял информацию. Он ослаблял нейронные связи, делая воспоминание недоступным для сознательного отзыва. Но куда девалась энергия этих связей? Информация, согласно фундаментальным законам физики, не может быть уничтожена. Она может быть только преобразована.

А что, если «Лотос» не стирал, а… вытеснял? Сбрасывал куда-то? В некое подобие коллективного бессознательного, в цифровое небытие, созданное самим алгоритмом?

И что, если у этого небытия, у этой цифровой свалки вытесненной боли, есть свой «язык»? Свой примитивный, базовый символ – как идентификатор, как клеймо на забытых воспоминаниях? Эти три точки…

Его собственная теория показалась ему бредом сумасшедшего. Это было ненаучно. Это пахло мистикой и эзотерикой, коих он терпеть не мог. Но рационального объяснения у него больше не было.

Он понимал, что должен отменить сеанс с Еленой. Это было бы этично и профессионально. Риск был слишком велик и непонятен. Но с другой стороны… её случай был уникален. Она не приходила стереть своё. Она приходила стереть нечто, что уже было в ней чужим. Может, в её случае он сможет увидеть сам процесс? Понять, как это работает? Взять образец этого «цифрового шлака»?

Искушение было слишком сильным. Он был учёным. Исследователем. Перед ним была запертая дверь, ведущая в неизведанное. Как он мог не попытаться её открыть?

Он посмотрел на часы. До сеанса с Еленой оставалось меньше суток. Он принял решение. Сеанс состоится. Но он будет вести его иначе. Он не будет просто запускать стандартную процедуру. Он настроит сканеры на максимальную детализацию, будет вести запись всех энцефалограмм, всех паттернов активности. Он превратит её сознание в полигон для охоты на призрака, поселившегося в его машине.

Мысль была отвратительной, бесчеловечной. Он использовал её, эту напуганную девушку, как подопытного кролика. Но иного пути не видел. Он должен был понять, что создал.

Он отправил Максиму сообщение, что уходит на несколько часов домой, привести себя в порядок, и вышел из кабинета. Лифт плавно понёс его вниз. В стерильной, прозрачной кабине его отражение в полированных стенах казалось ему чужим – осунувшимся, с тёмными кругами под глазами.

На выходе из здания его ждал неприятный сюрприз. Под проливным дождём, прислонившись к стене, стоял Леонид Петров. Он был без зонта, и вода стекала с его плаща, образуя вокруг него лужу. Он не двигался, просто смотрел перед собой пустым, невидящим взглядом.

«Леонид? – окликнул его Артём. – Что вы здесь делаете? В такую погоду?»

Петров медленно повернул голову. Его лицо было маской спокойствия, но в глазах, самых глазах, которые ещё утром были отрешёнными, теперь плавала какая-то смутная, неосознанная тревога.

«Артём… Я не знаю. Я просто шёл. И ноги сами принесли меня сюда».

«Вы промокли насквозь. Вам нужно домой, вы можете заболеть».

«Домой? – Петров переспросил, как будто слышал это слово впервые. – Да… Домой. Там тихо. Слишком тихо».

Он помолчал, глядя на потоки дождя.

«Сегодня утром… я нашел вещь. В старом пальто. Я не носил его с… с того времени». Он не называл аварию, он говорил «с того времени», как о некоей географической точке. «В кармане я нашёл маленькую машинку. Игрушечную. Красную. С отколотым колесом».