Пролог
Весна в городе приходит несмело, осторожно, словно боится спугнуть чью-то хрупкую надежду. За окном, там, где крыши ещё упрямо держат последние грязные льдинки, воздух вдруг наполняется чем-то невидимым и неуловимым – как будто открываешь книгу из детства, и страницы пахнут давно ушедшими днями.
На кухне всё, вроде бы, по-прежнему. Жёлтый свет лампы делает белую клеёнку чуть медовой. За столом сидят четверо: Ольга, Николай, Ирина и Кирилл – семья, связанная тихими ритуалами ужинов гораздо сильнее, чем кровью.
Ольга, сорокалетняя заведующая единственного в области большого магазина, режет хлеб, пропуская пальцы между крошками – ловко, изящно, как всегда. Николай, глава семьи, оставил где-то в прошлом свою военную службу. Когда сыну поставили аутизм, жена не выдержала, не смогла тянуть и работу, и вечные его переезды из одной части в другую. Сейчас, в маленьком городе, откуда он сам когда-то сбежал, а после вернулся с семьёй, он сам будто сжался. В своей старой машине начал таксовать, а дома прятать своё прошлое за ширмой из недовольства.
Голос Николая, чуть охрипший после долгого дня, звучит буднично:
– Опять сегодня задержки, – откусывает он. – Целый час пробирался от моста.
Он говорит это, не глядя ни на кого, и сразу ныряет в телефон.
Ире семнадцать. Она только готовится к переезду в Москву, хочет поступить в университет, постоянно пропадает то в школе, то в библиотеке городской. Сегодня – один из тех дней, когда ей некуда бежать. Она ковыряет вилкой салат, мысленно составляя список дел на завтра и злится на себя за неумение расслабиться. Плечи напряжены, на лице тень от неясной тревоги.
– Мам, где мой свитер? Тот, с белым оленем.
– На балконе, высохнет – занесу, – спокойно отвечает Ольга, и её рука ложится на плечо дочери мимолётно, почти извиняясь за заботу.
Кирилл обычно молчит за столом. Ему одиннадцать. Сегодня смешивает в одной ложке гречку, кукурузу и майонез, наблюдая за тем, как всё это превращается в странную серую массу. Иногда смотрит на маму, улавливая, как она улыбается глазами.
Тарелки звенят. Кто-то вздыхает. С улицы протягивается прохладный вечерний мир: гудит старый тополь, скребётся кошка соседей.
– Я сегодня выйду ненадолго, – говорит Ольга, сдвигая стул и сразу убирая за собой кружку. – Вернусь через полтора часа максимум.
– Мам, опять встреча? – Ира вскидывает брови, не очень утруждая себя сочувствием.
– Обычный ужин, Ир. Я скоро, честно.
Ольга улыбается сыну чуть дольше, чем надо, словно пытается сохранить на его лице маленькую улыбку для запаса. Кирилл втягивает голову в плечи, кивает, будто соглашается со всем на свете.
Николай что-то бормочет себе под нос, не надеясь, что его услышат.
За порогом, когда мать накидывает пальто, запах её духов на секунду наполняет коридор, и странным образом эта невидимая дорожка из аромата кажется крепче любых слов. Ольга поворачивается на мгновение, машет рукой, и её ботинки, стуча по плитке, исчезают на площадке с десятками историй за стеной.
Дверь захлопывается. На секунду кажется, что ничего особенного не произошло.
Но дом вдруг замолкает. Звенит тишина – жгучая, рассыпчатая. Каждый подбирает свои слова, никто не произносит их вслух.
Кирилл ходит по кругу по коридору, пересчитывая пятна на обоях. Ира достаёт наушники, щёлкает их, как кастаньеты, и в первый раз не включает музыку. Николай уходит в зал на диван, по привычке берёт старую газету и листает её, не видя ни одной буквы.
Вечер сгущается. Прохлада крадётся по полу, затевая игру с воспоминаниями – вчера, сегодня, когда-то. Они забыли сказать друг другу столько важных вещей, но думали: будет ещё время.
По дому бродит пустота, которая умеет ждать.
Глава 1. Смерть
Телефон звонит не вовремя, как обычно и бывает. Номер незнакомый, голос женский, незапоминающийся, будто кто-то говорит через вату:
– Вам звонят из городской больницы…
Ира сначала не понимает, зачем ей это сказали. Потом наступает невозможная пауза, прерываемая сухими, официальными словами, которые не вписываются в эту кухню и вечер:
– Вашу маму сбила машина… Она умерла по дороге в реанимацию…
Мир в этот момент сходится до точки, тонкой и остро пахнущей. Все остальное – шум чайника, скрип двери, дыхание Кирилла – перестаёт существовать. Медленно, как в фильме, Ира кладет трубку. Телефон соскальзывает на край стола.
– Кто это был? – спрашивает Кирилл, тихо, будто уже догадался.
Слова не идут. Она чувствует, как напрягаются скулы, и пальцы становятся чужими, костлявыми.
– Несчастный случай… мама… – находит Ира слова, отделяя их друг от друга, как лепестки в мертвом букете.
В гостиной телевизор пульсирует синим светом. Николай сидит с газетой, но не читает, просто держит сложенные страницы в руках. Через минуту он уже в дверях:
– Что там случилось?
– Мама, – привычка тянет сказать «ушла», но в голове звучит по-другому, – мама погибла.
Слова падают тяжело, как камни, никто их не ловит.
Кирилл застывает, уткнувшись лбом в подлокотник дивана. Он не двигается – только плечи ходят вверх-вниз. Как будто можно переждать этот момент, спрятаться в себе.
Николай вдруг бьет кулаком о стену – будто проверяет: здесь ли он ещё, не растворился ли. В первый раз за много лет Ире кажется, что отец маленький, не сильный, беспомощный.
Он не спрашивает подробностей. Просто стоит, обхватив себя за плечи огромными руками, смотрит куда-то вниз, в нерешительность временного мира.
* * *
Время до утра тянется нескончаемо длинным, холодным бинтом. Никто не тушит свет на кухне – каждый выходит туда по очереди, смотрит в окно, слышит своё сердце и чужие голоса из глубины квартиры.
Ира долго глядит на скомканные тапочки у порога – усталые, домашние, которые всегда носила мама. Она вспоминает, как прятала туда записки, когда была маленькая:
«Мама, прости, что разбила кружку».
Скука, усталость, бессилие и слёзы – всё сплетается в медленный, вязкий ком. Кирилл забирается с ногами в кресло и держит в руках мамины очки, восхищённо, как трофей, которого он не заслужил. Иногда смотрит на сестру и быстро отводит взгляд, чтобы не встречаться глазами.
Только Николай бродит по квартире, как большой, уставший зверь, не находя себе места. Он курит на балконе, хотя недавно бросил – короткие затяжки, дрожащие пальцы. Под утро возвращается на кухню, садится за стол, гладит ладонью пластиковую клеёнку. Никогда ещё стол не был таким большим и пустым.
* * *
Воспоминания приходят резкими вспышками. Вот Ольга смеётся, даёт Ире первую краску и кисть:
– Давай, не бойся! В искусстве ошибок нет…
Вот лето на даче: мама, умытая росой, наливает чай, ставит пирог на подоконник, зовёт всех громко, чтобы даже птицы вздрогнули.
Вот она роняет ложку на пол, ворчит, но сразу улыбается:
– Ну, кто тут самый неуклюжий?
В голове у каждого свои обрывки: запах её духов; морщинки возле глаз – не старят, а украшают; привычка говорить:
– Всё будет хорошо. Я же рядом.
А теперь – никого рядом. Только пустые комнаты и невозможные слова, которые не сказали, не успели, откладывали на потом.
* * *
Утро наступает без разрешения. Окно слегка запотело, капли дождя стекают, оставляя росчерки на стекле, как неаккуратные слёзы. Пахнет пыльной весной и чем-то неуловимо чужим.
В этой тишине появляются первые попытки понять – как теперь жить. Каждый в семье будто бы замкнут в своем неслышном горе, старается не трогать чужую боль, боится, что она пульсирует сильнее, если назвать её вслух.
Но иногда хочется просто сказать:
– Мам, ну почему?
И в этой простоте спрятана вся бесконечная, безнадёжная любовь, которая ищет себе новый дом.