Блудный Сын
- -
- 100%
- +
– Подумайте, только не думайте слишком долго, господин ван Рейн. Время дорого и для меня и для вас.
– Я напишу свой ответ в ближайшие два-три дня.
– Я буду ждать.
Хендрик ван Эйленбюрх взял в руки свой берет, показывая, что разговор закончен и он готов уйти:
– Не буду больше задерживать вас, господа художники.
Он прошёл к двери, провожаемый приятелями, сам открыл двери, чтобы выйти, но перед этим обернулся:
– Мы нужны друг другу, Рембрандт ван Рейн. Дело, которое я начинаю, выгодно нам обоим. В Амстердаме гораздо больше возможностей для художника, вы это должны прекрасно знать.
И он закрыл за собой дверь. Когда они остались одни, Ян вознаградил себя за долгое молчание эмоциональной тирадой:
– Рембрандт, какое-такое «подумаю»? Над чем, скажи на милость, ты собираешься думать? Нужно было сразу и определённо соглашаться. Предложение недурное и даже интригующее, стоит попробовать. Это хороший шанс развернуться и сделать себе имя, – трещал Ян без умолку, размахивая руками, – мы столько лет мечтали перебраться в Амстердам, искали возможности и не находили. И вот он, шанс. Ты обязательно должен ехать. А заказы штатгальтера ты можешь выполнять и в Амстердаме, и в Гаагу можешь ездить оттуда.
Ян замолчал. «Кого ты убеждаешь? Рембрандта или себя?», – мысленно спросил себя Ян. Он знал что ему ответит Рембрандт. Рембрандт закрыл лицо ладонями, тяжко вздохнул:
– Я непременно поеду. Я подумал, что ван Эйленбюрх пришёл, как всегда, посмотреть работы или заказать что-нибудь. Его предложение было неожиданным, – оправдывался Рембрандт, – я должен поговорить с матерью, она опечалится. Затем, тысяча гульденов – немалые деньги даже для Амстердама, не говоря уже о Лейдене, их не достанешь сразу из кармана, чтобы выложить на стол.
– Твоя мать не станет противиться твоему явному продвижению.
– Не станет, но предстоит горький разговор.
Дома Рембрандт не решился поведать семье за ужином о визите ван Эйленбюрха, его предложении, сначала он должен поговорить с матерью. Он дождался момента, когда после ужина все ушли отдыхать, а в одной из комнат внизу остались только Нелтье и Адриан: Адриан делился с матерью планами на завтра. Рембрандт объявил, что ему необходимо сообщить им нечто важное и рассазал о долгожданном предложении переехать в Амстердам:
– Мне жаль, что приходиться уезжать в такое нелёгкое для нас время, но господин ван Эйленбюрх торопит с ответом. Такие предложения делают нечасто.
Он увидел как опечалилось лицо матери, плечи поникли, руки бессильно опустились на колени. После молчания, которое потребовалось ей, чтобы освоиться с внезапно свалившейся новостью и которое, Рембрандту казалось, никогда не закончится, Нелтье посмотрела на сына с любовью:
– Ты знаешь как тяжело мне будет расстаться с тобой, Рембрандт. Но мы с Харменом так мечтали о твоём успехе. В Амстердам сейчас стремятся не только художники. Когда ты планируешь уехать?
– Через две-три недели.
– Так скоро?
– Господин ван Эйленбюрх торопит меня с ответом и с переездом, если я соглашусь.
Нелтье не нашлась что сказать, она молча кивнула. Слёзы градом катились из её глаз.
– Мама, я буду вас часто навещать, – Рембрандт обнял мать.
– Надеюсь, что будешь, – всхлипнула Нелтье в объятиях сына.
– Тебе надо отдохнуть, мама, ты устала.
– Не смогу теперь заснуть.
Новость оказалась неожиданной и для Адриана, хотя желание младшего брата уехать из Лейдена не являлось для него тайной. За всё время разговора с Нелтье Адриан не проронил ни слова – ни одобрения, ни осуждения. Но по сумрачному, суровому выражению лица не трудно было догадаться об отношении брата к сообщению. Рембрандт вышел из дома на воздух, подставил горящее лицо летнему вечерне-прохладному ветерку. Адриан последовал за ним:
– Ты мог бы повременить с отъездом, Рембрандт, ты разбиваешь матери сердце.
Мы ещё не можем опомниться от смерти отца и Геррита.
– Мне не по себе, что приходится уезжать в это горькое время, но я только что объяснил почему я не могу долго ждать.
Адриан не понимал Рембрандта, злился на него и не собирался это скрывать. Он ради семьи закрыл своё вполне успешное башмачное дело, переселился в отчий дом и снова взялся за семейное ремесло мельника. А Рембрандт не желал даже повременить с отьездом. Решение брата Адриан считал крайне эгоистичным.
– А как же ученики? У тебя обязательства перед ними, ты должен их доучить. Ты ни о ком и ни о чём не подумал кроме себя, – выложил он последний козырь.
– Герриту и Исааку я все объявлю завтра. Они учились достаточное время и уже вполне подготовлены для самостоятельной работы.
Рембрандт не сказал Адриану о том, что он подумал, это сделало бы обстановку более накалённой. А подумал он о том, что ученики прекрасно поймут его, если даже известие их не обрадует, поймут какое важное значение имеет переезд в Амстердам для художника Рембрандта ван Рейна. Это следующий шаг, семимильный шаг, после признания Константином Хейгенсом и заказа штатгальтера. Адриан покачал головой и молча ушёл в дом.
На следующее утро сообщение о предстоящем отъезде в Амстердам не вызвало у учеников бурной радости, но они поздравили учителя, пожелали удачи и побольше заказов на новом месте. Геррит и Исаак видели в этом отъезде в более процветающее место, чем их Лейден, вполне логическое продолжение возвышения их мастера, начавшееся в тот памятный день когда он и Ян Ливенс были восхвалены господином Константином Хейгенсом. Обучение Геррита Доу подходило к завершению и он собирался вскоре начать работать. Рембрандт и, в особенности, сам Геррит считали, что он уже вполне готовый художник. Будущее сироты Исаака де Йодервиля не казалось столь же определённым и Рембрандту предстоял основательный диалог со строгими опекунами юноши. Исаак сам прояснил положение, обратившись к Рембрандту:
– Учитель, я надеялся учиться ещё год, поэтому хотел бы поехать с вами в Амстердам, если это возможно и если мои опекуны не будут возражать. Мне нет смысла идти на один год к другому мастеру. Вы ведь будете принимать учеников в Амстердаме?
Рембрандт обсудил с опекунами судьбу юноши, и всё удачно образовалось. Опекуны не возражали против отъезда Исаака в Амстердам – завершение обучения было в его интересах. Учитель и ученик спешно собрались отплыть, ван Эйленбюрх ждал Рембрандта чем скорее тем лучше.
Вечером в таверне друзья прощались бурно, радостно. Молодые художники захмелели не только от выпитого пива, но и от захватывающего дух, пъянящего чувства ожидания нового начала. Рембрандт почти не пил, Ян же, напротив, частенько прикладывался к кружке.
– Желаю тебе удачи в Лондоне и произвести впечатление на ван Дейка, если тебе придётся с ним работать.
– Желаю тебе стать первым художником Амстердама.
Могли ли они предположить, что их пожелания друг другу в точности сбудутся.
Нелтье и Лизбет пошли на пристань проводить Рембрандта и Исаака, посадить на пассажирское судно. Братья распрoщались с ним ранним утром и ушли на мельницу. На пристани ждал Ян Ливенс. Он вручил Рембрандту завернутый в бумагу большой трубчатый сверток.
– Это тебе подарок, Рембрандт.
– Что это? Картина?
– Да, развернешь в Амстердаме.
Рембрандт не вытерпел до Амстердама, развернул во время пути. Это было Воскрешение Лазаря. Своего Лазаря – дубовую доску, в отличии от холста Яна, он тоже вёз с собой в Амстердам.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
АМСТЕРДАМ, ГОЛЛАНДИЯ.1631/32 ГОД
Амстердам!
Великий город! Пуп земли!
Важнейший порт мира и один из богатейших городов Европы. Даже штатгальтеру Фредерику Хендрику Оранскому со своим двором в Гааге приходится считаться с правительством Амстердама, ему нужны амстердамские деньги. Много их уходит на ведение военных действий, содержание армии – война с Испанией за независимость всё ещё продолжается.
Непрестанно работающий, не спящий ни днем ни ночью город.
Главный источник богатства Амстердама – морская торговля. В гаванях сосретодочены голландские корабли – прочные, крепкие, на совесть сработанные. Их здесь значительно больше чем в Испании, Португалии или Англии. На корабли набираются команды моряков и они отправляются во все концы света. Наёмных моряков и искателей приключений зовут в дальние, неизведанные края любопытство и жажда наживы. Нет на свете такого места, где бы не побывали голландские моряки. Сюда же, в Амстердам, корабли возвращаются, набитые всевозможными товарами: лес из Норвегии и Швеции, пряности из Индии, зерно и меха из России, сахар из Бразилии, ткани и роскошные вещички из Франции и Италии, экзотическая древесина из Африки, фарфор и шёлк из Китая, необычная бумага из Японии, удивительные животные со всего света. Нет в мире такого товара, которого невозможно увидеть и купить в Амстердаме.
Огромный город, население которого непрерывно растёт. Сюда, в надежде на больший заработок и лучшую жизнь, стекаются люди из других городов Голландии; нередко эти надежды оправдываются, а если нет – пополняются многочисленные ряды нищих, попрошаек и отщепенцев, коими полон любой большой город. Здесь живут и работают люди всевозможных стран, религий, цветов кожи. С полвека назад в Амстердам прибыли несколько кораблей с португальскими евреями. Они избрали местом жительства Голландию и в особенности Амстердам потому, что амстердамцы кроме своего кальвинизма, более или менее терпимо относятся и к другим вероисповеданиям.
Здесь пахнет сыростью каналов, жаждой прибыли и свободой.
Приехав в Амстердам, Рембрандт и Исаак поселились у ван Эйленбюрха, на большой улице Антонисбристраат или просто Бристраат. Амстердамцы шутливо называли её улицей художников. Пока Рембрандт собирался в Амстердам, улаживая все дела, Хендрик ван Эйленбюрх не терял даром времени. Он нанял к приезду Рембрандта ассистентов, некоторые поселились в его доме – он сдавал комнаты художникам. Везде, где только смог, где, он думал, могло пахнуть потенциальными заказами, Хендрик растрезвонил, что необыкновенный лейденский дуэт, восхитивший секретаряштатгальтера, распался: один из них, Ян Ливенс, едет в Лондон ко двору короля Англии, а другой, Рембрандт ван Рейн, которому только что заказали картины штатгальтерФредерик Хендрик и его супруга, вот-вот прибывает в Амстердам возглавить его художественную мастерскую и скоро будет к услугам всех, кто хочет заказать портрет, любую другую картину или эстамп.
Поэтому когда Рембрандт прибыл в Амстердам, на него сразу обрушилась лавина работы, чему вновь начинающий художник, вновь стремившийся составить себе имя и репутацию, несказанно обрадовался – чтобы заработать имя нужны заказы. Хендрик ван Эйленбюрх, бегавший как белка в колесе, исправно исполнял свою часть договора: заказы поступали непрерывным потоком, преимущественно портреты. Рембрандт писал или гравировал портреты купцов и торговцев, бюргеров, их жён и детей, учёных, поэтов. После сеансов позирования заказчики жаловались ван Эйленбюрху на Рембрандта: он-де настоящий мучитель. Ван Эйленбюрх разводил руками и мягко напоминал: это манера своеобразного, талантливого художника, и если уж сама принцесса Амалия сочла нужным заказать свой портрет именно Рембрандту ван Рейну… Против такого довода возразить было нечего. Мучения заканчивались, портретами становились довольны, все жалобы забывались, а оставалась гордость фактом, что их портрет выполнен тем самым Рембрандтом ван Рейном, который писал портрет принцессы Амалии.
Ассистентыпомогали с фоном или с выписыванием некоторых незначительных деталей в портретах, но основную часть работы художник предпочитал делать сам, даже если это означало медленное исполнение и меньше свободного времени. Ассистентам же Рембрандт поручал делать копии или гравюры с известных картин мастеров прошлого; добросовестно выполненные копии быстро раскупались. Среди ассистентов выделялись два молодых художника из Харлема – Якоб де Вет и Виллем де Портер. Они приехали в Амстердам из любопытства: посмотреть картины амстердамцев и, если возможно, поработать. Их нашёл энергичный Хендрик ван Эйленбюрх когда приятели уже засобирались обратно в Харлем. Рембрандту импонировала их живая харлемская манера писания. Помогал ему и верный, добросердечный Исаак, как и учитель, с восторгом окунувшийся в новую амстердамскую жизнь. Он обучался у Рембрандта завершающий год и нередко исполнял обязанности ассистента.
В немногие свободные часы Рембрандт любил пройтись по Амстердаму: прогуляться по набережным каналов или по улицам вдоль аккуратных, миловидных, почти одинаковых домиков, заглянуть в похожий на муравейник порт, дойти до площади Дам – центральной площади Амстердама, где располагались городская Ратуша, управления Ост-Индской и Вест-Индской компаний и новое, только что построенное здание амстердамской товарной биржи. При нём неизменно находились бумага с карандашами или углём, он то и дело останавливался и делал наброски видов Амстердама или заинтересовавших его типажей. Позже, в мастерской он превращал наброски в подробные эскизы, которые использовал при изготовлении гравюр сухой иглой или кислотой, резцом он работал реже. Он пробовал и эксперементировал: сочетал разные методы в одной гравюре или изображал один и тот же рисунок то иглой, то резцом, то вытравливал кислотой.
В Гаагу для сеансов с принцессой Амалией теперь приходилось ездить из Амстердама, дорога отсюда занимала больше времени – Амстердам значительно дальше от Гааги чем Лейден. Но заказ принцессы не из тех, от которых отказываются или бросают на полпути, тем пачеон сослужил и всё ещё служил начинающему заново художнику и ван Эйленбюрху хорошую службу, а Амалия ван Солмс не из тех заказчиков, которым назначают сеансы позирования. Но назначая сеансы, принцесса Амалия всегда осведомлялась, когда удобнее господину художнику. Супруга штатгальтера Фредерика Хендрика Оранского принцесса Амалия ван Солмс всецело посвятила себя обожаемому мужу и детям, подавая пример всей стране. Принцесса Амалия любила придворные церемонии, по её настоятельному желанию Фредерик Хендрик пытался создать в Гааге двор штатгальтера и придворную жизнь подобные королевским дворам Европы. Это вызывало недовольство Генеральных Штатов и особенно амстердамского правительства. Но пользующийся глубоким уважением народа Голландии, храбрый, и в то же время умный и дипломатичный, сын мудрого Вильгельма Молчаливогоумел ловко обходить подводные камни и острые углы.
Рембрандт стремился отобразить в портрете принцессы Амалии её преданность семье и кальвинистскую строгость. Портрет почти в профиль вместе с сочетанием черного и белого цветов, считал он, как нельзя лучше подходили для этой цели. Строгое черное платье, снежно-белый кружевной воротник, выписывание которого заняло у него уйму времени, из украшений только жемчуг – совершенство простоты. К удивлению Рембрандта, принцесса Амалия оказалась совсем не капризной позировщицей и стоически, почти неподвижно уставившись в одну, определенную Рембрандтом точку, сидела всё время, заранее оговорённое для сеанса.
В один из дней в Гааге после окончания сеанса с принцессой Амалией к Рембрандту, уже выходящему из дворца штатгальтера и собирающемуся в обратный путь в Амстердам, подошёл слуга и объявил, что в садовом павильоне его ожидает и хочет с ним говорить господин Мориц Хейгенс. «Вероятно, брат Константина Хейгенса», – промелькнуло в голове у Рембрандта. Проводив его до павильона, слуга вернулся во дворец. Когда художник вошёл в павильон, навстречу ему поднялся господин в черной атласной куртке с положенными к ней белым воротником и манжетами, в широких, суживающихся ниже колен панталонах. На нем не было украшений, но костюм его смотрелся чуть щеголевато, как и отлично сшитые туфли. Тёмные, как у Константина, но не гладкие, а пышные волосы волосы тчательно уложены. Взглянув на Морица, можно было сразу сказать, что он – брат Константина Хейгенса, но его лицо не обладало утонченностью черт, характерной для Константина.
– Господин Рембрандт ван Рейн, – не вопросительно, а скорее утвердительно осведомился Мориц.
– Рембрандт ван Рейн, к вашим услугам.
– Наш разговор не займёт много времени, господин ван Рейн, но позвольте представиться: Мориц Хейгенс, секретарь Государственного Совета.
– Брат господина Константина Хейгенса, секретаря штатгальтера? – просто из вежливости спросил Рембрандт, он знал ответ.
– Старший брат, – утвердительно кивнул Мориц, – правда, я всего лишь на год старше Константина. Он отзывается о вас и Яне Ливенсе как о превосходных художниках, хотя и недоволен, что ни вы, ни Ливенс не последовали его совету поехать в Италию, – и, не давая Рембрандту времени на оправдания или объяснения, он продолжал, – но речь сейчас не об этом. Вы, вероятно, уже знаете или, по крайней мере, предполагаете, отчего я вас пригласил и о чем пойдёт разговор.
– Вы хотите заказать портрет или картину, – высказал предположение Рембрандт.
– Портрет, вернее два портрета, если вы согласитесь.
– Буду очень рад.
– Счастлив это слышать, господин ван Рейн. Теперь о портретах. Два портрета – мой и моего друга Жака де Гейна.
– Господин де Гейн хочет заказать мне портрет? – Рембрант понял, что задал глупый вопрос, но было уже поздно.
– Да, мы хотим парные портреты: небольшие, одинакового размера.
– Маленькие портреты лучше всего писать на дубовых досках, если у вас нет других пожеланий.
– Дубовая доска – превосходный материал для таких портретов, согласен с вами и не имею никаких возражений.
Рембрандт пересел ближе к краю кресла, чувствуя, что беседа подходит к концу. Мориц Хейгенс улыбнулся, поняв движение Рембрандта:
– Я могу позировать здесь и в Амстердаме, где я бываю время от времени. Что касается Жака, он сейчас проводит больше времени в Амстердаме, чем здесь и собирается навестить вас в скором будущем. Мы наслышаны о вашей с господином ван Эйленбюрхом Академии, она приобретает популярность и Жак давно уже хочет заглянуть к вам. Я напишу Жаку о нашем разговоре, но не вполне уверен, что он вовремя прочтёт записку. Мой друг довольно беспечен, – мягко улыбнулся Мориц Хейгенс, – не удивляйтесь, поэтому, если Жак заговорит с вами об этом же заказе.
– Буду счастлив встретиться с господином де Гейном.
Жак де Гейн не заставил себя долго ждать, появился в мастерской вскоре после разговора с Морицом Хейгенсом. Рембрант наблюдал за работой учеников и ассистентов, делая необходимые исправления, когда Хендрик ван Эйленбюрх, смеющийся и сияющий как золотой гульден, появился в мастерской со светловолосым, тоже смеющимся господином, одетым броско и по последней моде, по всей видимости, довольным собой и своей жизнью.
Жак де Гейн, или точнее Жак де Гейн III, происходил из семьи потомственных художников, по семейной традиции носивших это имя. Его имя Якоб постепенно превратилось в Жака. Приятели величалиЯкоба на французский манерЖаком, так он и представлялся. Эту семью знали все художники Голландии. Его отец, Якоб де Гейн II, служил придворным художником у штатгальтера Фредерика Хендрика. Неожиданно скончавшись, обязательный Якоб де Гейн II оставил сыну большое наследство и на смертном одре просил Жака завершить незаконченный заказ на украшение павильонов сада Фредерика Хендрика. Закончив, по завещанию отца и просьбе штатгальтера, начатую отцом работу, Жак де Гейн III больше не принимал серьёзных заказов, а писал или рисовал для себя и своих друзей. Ставший, благодаря богатому наследству, ни от кого не зависимым и будучи довольно ленивым, он предпочитал просто наслаждаться жизнью, прожигая деньги отца. Добродушный, лёгкий характер вместе с талантом художника снискали ему много друзей. Жак находился в приятельских отношениях с Константином Хейгенсом, побывал с ним в Англии, Италии и Швеции, однако, был более близок с его старшим братом Морицем. На предложение Константина Хейгенса стать, как его отец, художником при дворе штатгальтера Фредерика Хендрика он ответил вежливым, но совершенно определённым отказом, чем расстроил Константина Хейгенса до такой степени, что тот не смог скрыть недовольства как не пытался.
– Господин де Гейн, позвольте представить вам маэстро Рембрандта ван Рейна, – претендующим на загадочный тоном молвил Хендрик и обернулся к Рембрандту, – Маэсто, господин де Гейнхотел бы взлянуть на галерею и мастерскую.
– С удовольствием покажу.
– Вот и чудесно, а меня прошу извинить, меня ждут несколько неотложных дел, – с этими словами Хендрик ван Эйленбюрх удалился.
– Наконец-то я добрался до вас, господин ван Рейн. Вы входите в моду, о вас говорят, что вы отличный портретист.
– Благодарю. Я также пишу исторические картины и занимаюсь гравюрой.
– Я знаю, что вы работали с Яном Ливенсом в Лейдене. Побывал у него недавно, купил пару картин. Я коллекционер как и все вокруг, куда же убежишь от моды. Успел вовремя – Ян Ливенс получил от английского посланника приглашение в Англию и укладывает саквояжи.
– Янскоро отбывает, он прислал мне весть, – подтвердил Рембрандт.
– Рембрандт, – Жак де Гейн запросто, по-свойски перешёл на приятельский тон, – я пришёл не только посмотреть на мастерскую и картины, я хотел бы заказать вам портрет, вернее два портрета, если вы согласитесь.
– Я согласен и обсуждал уже этот заказ с господином Морицем Хейгенсом несколько дней назад в Гааге. От него я узнал, что вы навестите меня здесь, в Амстердаме. Поэтому я ожидал вашего визита, господин де Гейн.
– Так значит вы уже всё знаете.
– В общих чертах. Мы согласились, что писать такие портреты лучше всего на дубе, если вы не возражаете.
– Ничуть не возражаю. Я тоже предложил бы дуб или тополь. Дуб здесь более распространенный и привычный материал. На тополе чаще пишут в Италии.
– Теперь остается договориться о сеансах позирования.
– Договоримся. В настоящее время я нахожусь по большей части в Амстердаме и могу приходить на сеансы когда вам угодно, в отличие от Морица. Мой портрет пойдёт значительно быстрее.
– Похоже, вы правы, господин де Гейн.
– Вы можете называть меня Жаком, несмотря на разницу в возрасте. Наслышан о вас как о мучителе. Но что такое писать портреты я знаю не по наслышке, поэтому обещаю быть примерной и послушной моделью, – хохотал весельчак де Гейн.
Рембрандт также не смог удержаться от легкого смешка в ответ на его шумное веселье.
– Не покажете ли теперь вашу мастерскую и галерею? – де Гейн поднялся со стула.
– Извольте, – Рембрандт сделал приглашающий жест рукой и пошёл было в сторону галереи.
Но Жак де Гейн, прежде чем пройти в галерею вслед за Рембрандтом, сразу же направился к двум картинам, висевшим на стене рядом друг с другом. Это были лейденские Лазари – Рембрандта и Яна Ливенса.
– Какая чудесная пара! С самого начала приметил эти картины. Я их куплю, – с энтузиазмом воскликнул Жак.
– Сожалею, но именно эти картины не продаются. Это Воскрешение Лазаря. Одна картина моя, другая – Яна Ливенса. Он подарил мне свою картину и эта пара мне очень дорога.
Несмотря на добродушную открытость Жака де Гейна, Рембрандт не ощущал ни желания, ни настроения рассказывать ему историю, связанную с созданием картин. Он испытывал симпатию к де Гейну, но в его собственном характере не было ни открытости, ни лёгкости Жака.
– Жаль, – с видимым сожалением ответил Жак и, всё ещё надеясь, что Рембрандт передумает, добавил, – мне полюбились картины и я купил бы их за любую цену.
Видя молчаливую реакцию Рембрандта, убедившую Жака, что этого не случится, он не стал настаивать.
– Так трогательно, что они у вас здесь рядом висят как знак вашей дружбы. Наши портреты тоже в конце концов воссоединятся. – Жак вдруг посерьёзнел, – Мы с Морицем уговорились: тот из нас, кто умрет первым, завещает свой портрет другому. С этой мыслью мы и решили заказать вам наши портреты, похожие друг на друга и одинакового размера.
– Как романтично, – Рембрандт изумлённо посмотрел на Жака, он явно не ожидал романтической истории.
– Даа, – только и нашёл что ответить обычо смешливый и болтливый Жак. Его голос звучал приглушённо и серьёзно. Развесёлая улыбка, вот-вот готовая превратиться в смех, исчезла с его лица, сменившись выражением трогательности.
Они прошли в галерею. Жаку де Гейну пришлись по вкусу лейденские работы. Он купил для своей коллекции картину, изображавшую двух спорящих стариков, окруженных книгами, Жак тут же окрестил их Святым Петром и Святым Павлом, и портрет старой женщины. Рембрандт с сожалением подумал: теперь у него почти не остаётся времени на такие портреты, он и Ливенс любили писать их в Лейдене и писали во множестве… и в Лейден нужно съездить навестить семью, он ведь обещал матери приезжать почаще…
Сразу после визита Жака де Гейна Рембрандт разделил лежавшую в мастерской и подходившую для этих портретов дубовую доску на три части: две одинаковые и оставшаяся третья – чуть поменьше. Одинаковые – для портретов Де Гейна и Хейгенса. А на третьей он напишет автопортрет, похожий на портреты двух друзей. Его взволновала возвышенная история о крепкой дружбе.