Наполеон: последний римлянин. Исторический роман

Он не сулил им свободу. Не сулил республику. Он сулил им добычу. Он говорил с ними на языке их желудков, их израненных ног, их униженного самолюбия. И в его словах не было пафоса. Был холодный расчет. Обещание сделки.

Наступила тишина. И тогда из глоток сорока тысяч человек вырвался один-единственный, оглушительный крик. Крик голодных волков, учуявших кровь.

Это был первый акт дирижирования.

Ломбардийская равнина встретила их запахом цветущих вишен и теплым ветром. После ледяного ада Альп это показалось раем. Но рай этот был хорошо защищен. Австрийская армия фельдмаршала Больё считалась одной из лучших в Европы. Она была дисциплинированна, хорошо экипирована и занимала сильные оборонительные позиции у Монтенотте.

Наполеон стоял перед своей походной палаткой. Внутри, на складном столе, лежала карта. Но он не смотрел на нее. Он смотрел внутрь себя, где уже разворачивалась многоходовая комбинация. Его мозг работал с скоростью артиллерийской канонады. Он видел не отдельные вражеские корпуса, а систему. Систему с уязвимостями.

– Они думают, что я нанесу удар здесь, – тихо проговорил он, обращаясь к своему начальнику штаба, Бертье. – Они разбросали силы, чтобы прикрыть все горные проходы. Они ждут линейной войны. А мы дадим им войну точечную.

Он повернулся. Его глаза горели.

–Дивизия Масены атакует у Монтенотте. Но это отвлекающий удар. Главный удар – здесь, у Миллезимо. Мы вклинимся между корпусами Аржанто и Колли. Разобьем их по частям.

Бертье, педантичный и осторожный, попытался возразить:

–Генерал, это рискованно. Если австрийцы опередят нас…

– Они не опередят, – отрезал Наполеон. – Потому что они думают медленнее. Они ждут донесений, приказов. Мы будем действовать. Скорость. Все решает скорость.

Сцена: Битва при Монтенотте. Не линейное столкновение двух масс, а стремительный, яростный таран. Дивизия Масены, эти вчерашние оборванцы, преображенные речью Бонапарта и видом плодородной долины, набросилась на австрийские позиции с яростью обреченных, которым нечего терять. Они шли в штыки под страшным огнем, и их дикий, нечеловеческий вопль поверг в ужас дисциплинированные ряды австрийцев.

А сам Наполеон был уже в другом месте. Он мчался на своем белом коне вдоль линии фронта, появляясь там, где назревал кризис. Его фигура стала знаком. Солдаты, видя его, поднимались в атаку с новыми силами. Он не кричал «Вперед!». Он смотрел на них, и его взгляд говорил: «Я рассчитал все. Победа неизбежна. Вы – просто инструменты в руках мастера».

Они победили. Это была не победа – это был разгром. Австрийцы, привыкшие к чинным маневрам, были ошеломлены этой лавиной грязи, крови и стали.

Ночью после боя Наполеон не пошел в свою палатку. Он прошел по бивакам. Солдаты, греющиеся у костров, замирали при его приближении. Они смотрели на него не как на начальника, а как на сверхъестественное существо. Он подошел к костру, где сидели Семпар и Моро. Моро вскочил, вытянувшись в струнку. Семпар медленно поднялся, его старое, покрытое шрамами лицо было непроницаемо.

Наполеон посмотрел на котелок, в котором варилась похлебка.

–Хватит на двоих? – спросил он.

– Так точно, господин генерал! – выпалил Моро.

– Тогда доложите. Как пахнет Ломбардия?

– Пахнет жареным мясом и порохом, гражданин генерал! – сказал Семпар, и в его глазах впервые за долгое время появился огонек.

Наполеон кивнул. Он сел на обрубок дерева рядом с ними. Не как начальник, снизошедший до подчиненных, а как равный, разделяющий тяжесть бытия.

–Завтра будет труднее. Они опомнились. Но мы будем быстрее.

Он провел рукой по земле.

–Эта земля… она плодородная. Она родит хлеб. И славу. Спите. Завтра вы понадобитесь Франции.

Когда он ушел, Семпар долго молча смотрел на его спину.

–Ну что? – спросил Моро. – Все еще ведешь нас на убой?

Старый ветеран покачал головой.

–Нет, пацан. Этот… этот не ведет. Он везет. Он тащит нас всех за собой на своей спине. Я таких не видел.

Так родился «Маленький Капрал». Не из приказа, а из молвы. Из уважения. Он был своим. Он был одним из них. И в то же время – богом, сошедшим с Олимпа, чтобы повести их к победе.

Темп кампании сбивал с толку не только австрийцев. Он сбивал с толку саму реальность. Лоди, Кастильоне, Арколе – названия сливались в один бесконечный, яростный марш. Наполеон не воевал. Он дирижировал. Его армия была его оркестром. Дивизии Масены, Ожеро, Серюрье – скрипки, альта, виолончели. Его маневры – сложные пассажи фуги, где каждая нота была точным ударом в нужное время и в нужном месте.

Сцена: Ночь после Арколе. Армия вымотана до предела. Три дня кровавой мясорубки у моста через Альпону. Сам Наполеон чуть не погиб, упав с насыпи в болото, и его спасли гренадеры. Победа висела на волоске.

Он сидел у походного стола, склонившись над картой. Свеча отбрасывала гигантские, пляшущие тени. Его пальцы, тонкие и нервные, водили по карте, как по клавишам незримого инструмента.

– Они думают, что мы сломлены, – прошептал он. – Они празднуют. А мы… мы ударим здесь. На рассвете.

Он вышел из палатки. Лагерь спал. Тысячи людей, разбросанных по земле, как спелые плоды после бури. Он прошел между спящими телами. Некоторые ворочались, стонали во сне. Кто-то бормотал имя матери или возлюбленной. Он смотрел на них, и в его сердце не было жалости. Была странная, почти отцовская гордость. Это был его материал. Глина, из которой он лепил историю.

Он нашел небольшой свободный клочок земли рядом с большим дубом. Скинул с себя плащ. Лег на сырую, холодную землю, завернувшись в него. Заснул мгновенно. Но это был не сон усталости. Это был сон триумфатора. На его губах играла легкая, едва заметная улыбка. Он видел во сне не отдых. Он видел новые карты, новые битвы, новые вершины власти.

Утром его нашли спящим среди солдат. Весть об этом облетела армию быстрее любого приказа. Генерал, который спит на земле, как простой гренадер. Это был миф. И миф этот был сильнее любой дивизии.

В своей походной канцелярии, украденной у австрийского генерала, он нашел время для записи. «Тетрадь Одиночества» лежала рядом с донесениями о трофеях и потерями.

«Запись третья. 17 мая 1796 года. Лагерь у Милана.

Победа – это наркотик, более сильный, чем опиум. Она опьяняет не только солдат, но и меня. Я чувствую, как реальность становится податливой. Я отдаю приказ – и горы расступаются, реки отступают, вражеские армии рассыпаются в прах. Это головокружительное чувство. Я – дирижер, а мир – мой оркестр.

Эти люди… они стали частью меня. Их кровь – это чернила, которыми я пишу свои депеши. Их жизни – разменная монета в моей игре. Я должен помнить об этом. Я не могу позволить себе привязаться. Любовь генерала к солдатам – такая же слабость, как и любая другая.

Сегодня я спал среди них. Это был расчет. Я создаю легенду. «Маленький Капрал». Это хорошо. Миф управляет умами лучше, чем штык. Но я не должен забывать, кто я. Я не их брат. Я их мозг. Я их воля. Они любят меня сегодня. Завтра они умрут за меня. И это – правильное уравнение.

Италия пала к моим ногам. Это только начало. Я чувствую, как аппетит растет. Мир кажется тесным. Я должен двигаться быстрее. Всегда быстрее.»

Он закрыл тетрадь. Снаружи доносился гул ликующего Милана. Город лежал у его ног. Его солдаты, вчерашние оборванцы, были героями. Он вышел на балкон. Толпа на площади заревела при его появлении. Цветы летели в его сторону. Он поднял руку. И воцарилась тишина.

Он смотрел на это море лиц. На этих итальянцев, видевших в нем освободителя. На своих солдат, смотревших на него как на божество. Он был один. Совершенно один на этой вершине. И этот вкус одиночества был самым опьяняющим из всех, что он пробовал. Он был не просто генералом. Он был точкой, где сходились векторы судеб тысяч людей. И он уже знал, что не остановится, пока не станет точкой, где сойдутся векторы судеб миллионов.

Внизу, на площади, старый Семпар, теперь уже капрал, смотрел на него и качал головой.

–Слышишь, Моро? – сказал он своему напарнику. – Тишина. Сорок тысяч человек, и ни единого звука. Как в церкви. Он одним взглядом может остановить толпу. Это… это страшно.

Моро смотрел на фигуру на балконе с обожанием.

–Это гений, Семпар. Просто гений.

– Гении, пацан, – хрипло проговорил старый ветеран, – долго не живут. Их или убивают, или они сжигают сами себя. Помяни мое слово.

А Наполеон уже повернулся и ушел с балкона. Впереди была новая карта. Новая комбинация. Новая победа. Вихрь набирал скорость. И он был его центром. Его оком. Его Богом Математики.