Глава 1
В изложениях событий, столь же древних, сколь и странных,
вряд ли можно ждать открытий и разгадок, столь желанных.
Так и в это вот сказанье мною вписаны догадки;
но тому есть оправданье – слишком летописи кратки.
Лишь клочки преданий, честно донесённых летописцем, —
вот и всё, что нам известно по скупых страниц крупицам, —
про грехи и добродетель, о сраженьях и походах, —
правда, есть еще свидетель, что лежит в днепровских водах.
Где порога дно полого, где ладьям уже не плавать —
там вливается протока в заболоченную заводь.
Там, в ложбине неглубокой, он лежит на дне унылом,
оплетён речной осокой, занесён тягучим илом.
Сотни лет средь вод стоячих он в могиле спит безвестной,
где очей его незрячих не коснётся луч небесный.
Взор песками источённых грозных глаз буравит воду,
и с усов позолочённых время смыло позолоту;
с головы посеребрённой стерт веками слой металла,
и тяжелый дуб морёный зелень тины пропитала.
Хмурый бог веков глубинных, деревянный этот идол
видел Русь времен былинных… очень многое он видел.
Он над киевской Горою возвышался, величавый,
и воспет был той порою, и овеян ратной славой.
Там внимал он звонким струнам, гуслей складным переборам…
для одних он был Перуном, для других он звался Тором.
Взором хищным ястребиным озирал он Русь с вершины,
полновластным господином, богом княжеской дружины,
и любой, кто спорил с Тором, был нещадно перемолот
русским войском, над которым трепетал на стягах молот.
Приносил в боях удачу он дружинному сословью
и взымал за это сдачу человеческою кровью.
Только всё осталось в прошлом после страшного паденья,
и кумир, вдруг ставший ложным, лёг в русалочьи владенья.
С той поры из тьмы кромешной, он, незрячими очами,
словно древний дух мятежный, смотрит лунными ночами,
и, быть может, вспоминает дни давно минувшей славы, —
те, что в книгах оставляют незаполненными главы.
Но лежит он, оставаясь позабытым и безвестным, —
лишь камыш стоит, качаясь, над пустынным этим местом.
А над ним, в весёлом беге, зимы с вёснами мелькают,
и текут куда-то реки…
Всё куда-то утекает.
Глава 2
Святослав мрачнее тучи – отвернулись, видно, боги!
Что ж сидит он, князь могучий, в Доростоле, как в берлоге?
Он пришёл сюда затем ли, чтобы, планы все сминая,
сдать врагам почти все земли да застрять в низах Дуная?
А виной всему измены – местных козни да преграды!
Бесполезны рвы и стены, коль болгары нам не рады!
Им, как братьям, доверяют, избавляют их от гнёта,
а они же отворяют перед греками ворота!
Хоть не раз уже страдали от ромейского разбоя,
всё равно уж сколько сдали городов своих без боя!
И покуда мы удары катафрактов держим в поле,
за спиной у нас болгары строят ковы в Доростоле!
Уж мы их не обижали, не теснили их ни разу,
а они от нас бежали по подкопанному лазу!
До чего ж народец склизкий! Раз уже подкопы роют,
то, когда придёт Цимисхий, – всё опять ему откроют!
Только где искать измену – змей ползучих ядовитых?
Не подвергнуть ли нам плену самых знатных-родовитых?
Коль всегда измена зреет в теремах, а не в лачугах,
то и надо в них скорее засылать гостей в кольчугах!
Так размыслив, среди ночи князь людей отправил ратных,
чтоб явить пред княжьи очи всех богатых, видных, знатных.
И к утру болгар несчастных ко двору согнали скопом,
дабы выявить причастных к обнаруженным подкопам.
Допросить бы их, отсеяв через дыбу и икону
невиновных, а злодеев осудить бы по закону.
Да когда ж теперь судиться? Византийцы слишком близко —
ходу им – одна седмица, сдан Преславец, Дина, Плиска!
Вот сидят бояре с князем на совете на дружинном
и решают, быть ли казням и каким судить аршином.
И, помыслив, так решили: «Нам не вызнать, кто изменник;
но, кого мы устрашили, брать не смеют вражьих денег.
Раз попытки взять их лаской оборачивались прахом,
вразумим другой подсказкой – не любовью, значит, страхом!
Греки им – единоверцы, значит, все они в ответе!
Раз таят худое в сердце, то ответит – каждый третий!»
Меж дружинников удалых был один варяжский воин,
богатырских сил немалых, белокур, высок и строен,
и лицом пригож и светел, – звался тот варяг Оттором.
Святослав его приметил, обводя дружину взором.
И пред всеми князь к Оттору молвил ласковое слово:
«Одному тебе лишь впору рассудить болгар толково!
Мне тебя послали боги— ты ходил со мной в походы
на хазары, и касоги, и на прочие народы.
На совете и на вече всех речей твоя виднее,
и среди кровавой сечи нет руки твоей вернее!
И в делах твои удачи обросли уже молвою, —
Один с Тором, не иначе, близко знаются с тобою!
Потому не будет спора, кто займётся их судьбою, —
раз уж носишь имя Тора – то и быть тебе судьёю!
И пускай сам Тор накажет этих пасынков церковных,
и твоей рукой укажет Громовержец на виновных!»
Тут же выделили крепких двести отроков болгарских,
нацарапали на щепках имена детей боярских
да в котле перемесили, и, с положенным обрядом,
перед Тором поместили и покрыли белым платом.
Так, отринувши науку выявления отребий,
в котелок засунув руку, потянул Оттор их жребий.
Тут же взяли обречённых – семь десятков из двух сотен,
хоть ни в чем не уличённых, жребий всё ж бесповоротен!
И свели их на задворок, не сказав им цель отбора,
где недавно на пригорок был воздвигнут идол Тора.
А Оттора, только вычет завершить едва успел он, —
снова князь пред очи кличет и велит заняться делом:
«Что ж, мой друг, бери секиру, раз уж ты решил их участь.
Я оплачиваю виру! И – чтоб быстро и не мучась!»
Князь велит – ему виднее! Взял Оттор топор не споря —
кровь варяга холоднее, чем вода в Варяжском море.
И казнил их на пенёчке, заперев сначала в терем,
и велев поодиночке на допрос идти за дверь им.
Слуги князя тем болгарам клали головы на плаху,
а Оттор одним ударом отсекал их с плеч с размаху.
Так, без тяжб и слёз напрасных, в исполненье приговора,
были семьдесят несчастных казнены рукой Оттора.
Тихо стало в Доростоле, да вознёсся в небо вскоре
вопль отчаянья и боли матерей, сраженных горем.
И теперь весь город в пришлых видел лишь врагов заклятых,
хоть пеняли те – так вышло! Вы, мол, сами виноваты!
Будет вам теперь наука, так что больше – не проказим!
И чтоб впредь от вас – ни звука! Шутки плохи с русским князем!
Но стыдились забиравших со двора родных убитых,
перед Тором остывавших, покрывалами покрытых.
Были живы лишь недавно, да вот выпало ж несчастье —
так судьба порой нежданно всё решает в одночасье!
Тел ещё не разобрали всех, казнённых столь жестоко,
а уж тучи понагнали ветры с юга да с востока —
то имперские колонны подходили с юга быстро,
да с востока их дромоны заползали в устье Истра.
Глава 3
За три дня до этих казней прискакал, чуть свет, посланец
с вестью, коей нет ужасней – пал пред греками Преславец!
Да принёс о войске вести – мало кто остались живы,
человек прорвалось двести из Свенхельдовой дружины.
Отступивших в кои веки, искушённых в деле ратном —
всех при штурме смяли греки перевесом многократным.
А спустя от казни сутки люди прибыли Свенхельда.
Вид они имели жуткий— как смогли дойти досель-то!
И тогда дружина снова собралась со Святославом,
и пред нею молвил слово в размышлении он здравом,
и держал такие речи: «Не уйти нам в путь обратный, —
ныне Русь от нас далече, печенеги с нами ратны.
Мы в челнах бы отступили, только плохо дело, други!
Реку нам загородили огнедышащие струги.
Да и в городе без снеди долго нам не продержаться.
Выход есть у нас последний – выйти в поле да сражаться!
Крепко встанем же стеною, а придётся – ляжем в землю!
Встаньте ж рядом, кто со мною – сраму мёртвые не емлют!
Впрочем, робких не держу я – могут в ночь уйти лесами.
Если ж голову сложу я, о своих – заботьтесь сами!»
Тут же всё и порешили – гридь, и старшая дружина,
и дружинники меньшие – и ответили едино:
«До конца с тобою, княже! Доля князя – наша тоже!
Голова твоя где ляжет, там и мы свои все сложим!»
К ночи серыми тенями подошли полки ромеев,
бивуачными огнями горизонт в ночи усеяв.
Было их число огромно, степь светла, и вид их страшен,
и дозорные, недрёмно, до утра следили с башен,
как, в движеньях непрестанных, стены брали в окруженье,
и всю ночь в обеих станах все готовились к сраженью.
А когда взошло светило над дунайскою равниной,
но ещё не иссушило росы с пажити целинной,
рать за стены потянулась, растекаясь ручейками,
и привычно развернулась в поле стройными полками.
Самых старших, закалённых, по краям распределили,
и стеной щитов червлёных поле перегородили.
Русы, чудины, славяне, строй сомкнув, в броне доспехов,
наблюдали в ожиданье приближающихся греков,
как сползала вниз по склону византийская фаланга
и как конная колонна расходилась на два фланга;
как, готовя строй в атаку, рать замедлила движенье,
а затем войска, по знаку, разом начали сближенье.
Вот фаланга ощерилась рядом выставленных копий,
и на центр навалилась всею массою циклопьей,
и схлестнулась с русской лавой, стрел разящих роем кроя,
и за миг страдой кровавой закипело поле боя.
В упоенье злом и диком, в нарастающем накале,
разорвался воздух криком, свистом стрел и лязгом стали.
Тут бы молодцам раздолье, кабы только не угроза,
что нависла с края поля, обтекая фланги косо.
Там кометой клиновидной поднималась пыль густая,
дрожь земли и гул копытный приближались, нарастая.
Фланги сжались комом плотным, изготовившись удало
отражать в строю пехотном тяжесть конного удара.
Если лавою стальною атакуют катафракты —
тут уж строй держи стеною, если сам себе не враг ты!
Тут уж зря не лезь из кожи, а в бою, тяжёлом, долгом,
береги себя, как можешь, и расходуй силы с толком.
Не надейся лишь на удаль посреди жестокой свалки —
силы вмиг уйдут на убыль без уменья и закалки.
Если кто изнемогает, тяжелеет бой для прочих —
вновь щиты они смыкают – ряд становится короче.
Если ж строй щитов разрушен, то тогда с боков прикройся,
на рожон не лезь, а лучше отступи и снова стройся.
Так бывает – в лютой сече уцелеть боец не чает,
а ранений и увечий и совсем не замечает.
Так вести себя негоже – победит не тот, кто злее,
ну а тот, чей разум тверже, будет к вечеру целее.
Сохраняя строй сплочённый, оба фланга содрогнулись,
клин расплющивая конный, и назад слегка прогнулись.
Стойко русская пехота держит фланги, ведь недаром
здесь доверена работа самым опытным и старым!
Разогнав коней в запале, византийские герои
первый ряд щитов взломали и… завязли в пешем строе.
И угас накал атаки, и рассыпалась лавина…
и в теченье часа драки их осталась половина.
И теперь уж ясно стало – не прорваться грекам с тыла, —
в этой битве всё решала не стратегия, а сила.
Бой кипел по всей равнине беспощадный и кровавый,
теша кровь лихой дружине молодецкою забавой.
Взять бы верх ещё при этом над противной стороною,
да волна, вздымаясь, следом встречной гасится волною,
и в атаках безуспешных войско русское редеет,
и напор гоплитов пеших всё заметнее слабеет.
Со времён осады Трои, от побед, былых и славных,
в наступленье в пешем строе не бывало грекам равных,
и противников достойных скольких видели с изнанки!
Что ж зияют бреши в стройных построениях фаланги?
Хоть и скована на совесть дисциплиной и присягой, —
меркнет эллинская доблесть в споре с русскою отвагой,
и, телами кроя склоны, гибнут храбрые пеласги,
где проклятия и стоны тонут в топоте и лязге,
и мольбы их в небе тают, где, быть может, с горней шири
к ним архангелы слетают меж кружащихся валькирий.
Мышцы стонут от нагрузки – пятый час идёт сраженье,
а в попытках сдвинуть русских – никакого продвиженья!
Как бы ни был враг прославлен, всё ж признал своё бессилье —
центр так и не продавлен, и удар сдержали крылья.
Слишком явной стала тщетность и бесплодность наступленья,
боевых потерь заметность, очевидность утомленья.
Кто изведал ярость Тора и, по счастью, не в могиле —
не захочет уж повтора, вот и греки отступили.
Да и русы, силы взвесив, уж атак не повторяли —
на сегодня хватит месив, – слишком многих потеряли!
Слишком стороны устали после битвы, долгой, трудной,
и, в порядке, покидали поле славы обоюдной,
где, затерян между павших, волей неба кормом свежим
для ворон и галок ставших, и Оттор лежал, повержен.
Оттого ль в поход последний провожали, так рыдая,
сын, мальчонка малолетний, и супруга молодая?
Из-за этого ли плача, от работы ли заплечной
перестала вдруг удача быть, как прежде, бесконечной?
То ль за мучеников знатных от небес ему воздалось,
то ли звёзд благоприятных благосклонность исчерпалась.