Красные нити Санта-Лусии

Дизайнер обложки giga.chat

© Рамиль Латыпов, 2025

© giga.chat, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-6125-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. «Аэропорт в пустоте»

Московский снег за окном Аэрофлота казался мне последним кусочком нормальной жизни. Я прижала ладонь к холодному стеклу, будто пытаясь удержать его от исчезновения. За спиной мама суетливо перекладывала документы в папку с надписью «Театр Санта-Лусия: Реставрация». Её руки дрожали – я видела это в отражении иллюминатора. Она говорила, что это «уникальный шанс», «возможность возродить шедевр архитектуры XIX века». Я же думала только о том, как объясню Маше, что наш последний год школы теперь разделит не только расписание, но и 4500 километров.

– Леночка, не смотри так мрачно, – мама поправила очки, которые всегда сползали на кончик носа, когда она волновалась. – Это же Испания! Солнце, море, культура! Ты сама же мечтала изучать архитектуру.

Я кивнула, не отрываясь от окна. Мечтала. В двенадцать лет. Тогда Испания ассоциировалась с плакатами из National Geographic: белоснежные домики, синие купола, улыбающиеся люди в ярких платьях. Теперь же перед глазами мелькали строки из скайп-переписки с Машей:

«Ты серьёзно бросишь всё? Тут без тебя скучать будут даже Вовка с его новой гитарой».

«Кто будет снимать тиктоки про школьные дни?»

Я ответила смайликом с плачущими глазами. Смайлик не передал того, как на самом деле сжималось сердце.

– Ты ведь понимаешь, – мама положила руку поверх моей, – без этого контракта нам пришлось бы продать квартиру после развода. Твой отец… – Она осеклась. Мы обе знали: «твой отец» означало «тот человек, который ушёл к другой женщине, оставив нас с кредитами». Мама сжала мои пальцы сильнее. – Ты талантлива, Лена. Твои эскизы театров… Они дышат. Здесь ты сможешь учиться у лучших реставраторов.

Я отвела взгляд. Её вера в меня всегда пугала больше, чем разочарование. Что, если я не оправдаю надежд? Что, если в Санта-Лусии меня ждёт не «возрождение шедевра», а серая рутина и одиночество?

Аэропорт Малаги взорвался красками. Яркие вывески «¡Bienvenidos!», запах крепкого кофе и жареных миндальных орехов, гул голосов на испанском – всё слилось в один гипнотический вихрь. Я схватилась за ручку чемодана так, будто он был моим единственным якорем в этом хаосе.

– ¡Taxi! ¡Taxi! – закричала мама, размахивая рукой перед стеклянной дверью. Чёрная «Тойота» плавно подкатила к тротуару. Водитель, пожилой мужчина с седыми усами и футболкой «Real Madrid», выскочил, чтобы помочь с багажом.

– Санта-Лусия, ¿sí? – он кивнул на наш адрес, написанный мамой на листке. – Далеко. Двадцать минут. Город спит, пока Малага гуляет.

Мама улыбнулась, но я заметила, как её брови сошлись: «спит» звучало как дурное предзнаменование для проекта, который должен был вернуть городу былую славу.

Машина покатила вдоль побережья. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая море в оттенки розового и золотого. Я смотрела в окно, пытаясь запомнить каждую деталь: пальмы вдоль дороги, старушек, сидящих на скамейках у балконов в цветах герани, звон колоколов с церковной башни вдалеке. Но сердце колотилось от одного вопроса: как жить здесь, не зная языка?

– Ты в порядке? – мама положила ладонь мне на колено.

– Да. Просто… думаю, где тут магазин с нормальным хлебом. – Я попыталась шутить, но голос дрогнул.

Она вздохнула:

– Мы найдём всё. Всё.

Но я уже видела, как её взгляд скользнул по телефону – сообщение от заказчика: «Прибытие задерживается. Документы ещё не подписаны».

Санта-Лусия встретила нас прохладой. Казалось, даже пальмы здесь росли медленнее, а воздух пах не солью, а пылью и чем-то древним, забытым. Наша временная квартира находилась на втором этаже здания с облупившейся жёлтой штукатуркой. По пути наверх мама трижды споткнулась на скрипучих ступенях.

– ¡Hola! – раздался голос из соседней двери. На пороге стояла пожилая женщина в чёрном платье и белом фартуке. Её лицо морщинистое, но глаза сияли теплом. – ¿Necesitan ayuda?

Мама заторопилась объяснять по-английски, что мы новые соседи, но я заметила, как старушка улыбнулась, услышав моё русское имя.

– Лена! – она выговорила его с лёгким акцентом, будто пела. – У меня внучка такое же имя носит. В Мадриде учится. – Она взяла мой чемодан и легко потащила его вверх по лестнице. – Зовут меня Соледад. Если нужен сахар, вино или совет – стучите. Особенно совет. В Санта-Лусии без него ни шагу.

Квартира оказалась больше, чем я ожидала: большая гостиная с французскими окнами, выходящими на узкую улочку, кухня с плитой 1970-х годов и две спальни. Но в воздухе висел запах сырости, а на стенах пятнами проступала плесень.

– Это… временно, – мама развела руками, будто извиняясь перед невидимым критиком. – Завтра начнём ремонт.

Я кивнула, разматывая шарф. Временно. Как много раз я это слышала за последние два года.

Ужинать мы отправились в кафе напротив театра – того самого, что мама должна была восстановить. Здание потемнело от времени, колонны у входа облезли, но под грязью угадывались изящные узоры. Над аркой вилась выцветшая надпись: «Teatro del Sol».

– Смотри! – мама указала на фреску над дверью. – Это «Падение Икара». Видишь, как художник передал падение? Кажется, будто крылья ещё держат воздух…

Я кивнула, но мысли были заняты другим: за углом театра, прислонившись к стене, стоял парень. Ему было около двадцати, в чёрных джинсах и потрёпанной футболке с надписью «Gaudí is not dead». В руках он держал блокнот, быстро водя карандашом по странице. Волосы цвета тёмного шоколада падали на лоб, закрывая чуть прищуренные глаза.

– Алехандро, – пробормотала Соледад, подавая нам меню. – Не обращайте внимания. Он тут каждый вечер рисует. Отец хочет, чтобы в строительной фирме работал, а он… – она махнула рукой, – предпочитает мечтать.

Мама улыбнулась:

– Искусство важнее прибыли.

– ¡Ay! – Соледад рассмеялась. – Скажите это señor Мендесу, когда он вам зарплату задержит!

Я отвлеклась от парня, когда Соледад поставила передо мной тарелку с паэльей. Но через минуту снова посмотрела на улицу. Алехандро поднял голову и случайно поймал мой взгляд. На мгновение мир замер. Его глаза – тёплые, карие, с золотистыми крапинками – заставили сердце подпрыгнуть. Но тут же он отвёл взгляд, резко закрыл блокнот и зашагал прочь.

«Грубиян», – подумала я, откусывая кусок сочной курицы. Но пальцы сами потянулись к альбому в рюкзаке. Может, он тоже рисует театры?

На следующее утро мама уехала на встречу с городскими властями, а я осталась разбирать вещи. К полудню квартира обрела видимость порядка, но тоска по Москве сжимала горло. Я достала телефон – десять пропущенных сообщений от Маши. Последнее гласило:

«Ты жива? Присылай фото испанских мачо!»

Я улыбнулась и набрала ответ:

«Пока тут только старушки и один грустный артист.»

В ответ пришёл смайлик с сердечками.

Нужно было выйти. Воздух в квартире стал душным. Я схватила блокнот и карандаш (привычка с детства – рисовать, когда тревожно) и направилась к Театру Солнца.

Под его аркой было прохладно. Я уселась на ступеньку и начала набрасывать фасад, стараясь передать игру света на треснувшей штукатурке. Через час рука устала, но душа успокоилась. Я не заметила, как кто-то остановился рядом, пока тень не упала на бумагу.

– Неплохо. Но Икар не падает – он парит, – раздался низкий голос с лёгким акцентом.

Я вздрогнула. Передо мной стоял Алехандро. Его блокнот висел на ремне через плечо, а в руке он держал два стакана с кофе. Один протянул мне.

– Cortado. Без сахара, если не ошибаюсь.

– Откуда вы…?

– Ты пришла с улицы, где ветер. Сахар бы развеялся по листу, оставив белые пятна. – Он кивнул на мой альбом. – Можно?

Я кивнула. Он присел рядом, листая страницы. Его пальцы были длинными, с тонкими шрамами от карандашей.

– Ты видишь не камни, а истории. – Он остановился на рисунке театра: я добавила в углу маленькую фигурку – девочку на колонне, машущую рукой. – Почему она там?

– Это Тея, – ответила я, сама не зная откуда взялось имя. – Она живёт между мирами. Видит всё, но никто не видит её.

Он посмотрел на меня пристально:

– Ты тоже чувствуешь себя Теей?

Щёки вспыхнули. Я отвела взгляд:

– Я просто рисую.

– А я – нет. – Алехандро вернул альбом и сделал глоток кофе. – Меня зовут Алехандро. А тебя?

– Лена.

– «Свет», – он произнёс по-испански. – Странное имя для русской.

– Почему?

– У вас же вечная зима. Откуда свет?

Я рассмеялась – нервно, но искренне:

– Мы его бережём внутри. Чтобы не замерзнуть.

Он задумался, барабаня пальцами по стакану:

– Сегодня я рисовал тебя.

– Что?

– Утром. Когда ты сидела здесь с сумкой, будто готовая сбежать при первом шуме. – Он улыбнулся, но в уголках глаз осталась грусть. – Не бойся Санта-Лусии. Она старая, но добрая. Как моя бабушка Соледад.

– Это ваша бабушка?

– Да. Она всех соседей зовёт внуками. – Он встал, поправляя рюкзак. – Завтра в два часа здесь будет рынок. Приходи. Покажу тебе город глазами Икара.

– Почему Икара?

– Потому что, – он кивнул на мою Тею, – те, кто парит выше других, всегда рискуют упасть. Но без этого нет полёта.

Он ушёл, оставив меня с пустым стаканом и бешеным сердцебиением.

6.

Дома я застала маму в слезах. Стол в гостиной был завален бумагами, а на компьютере открыт договор с красными пометками.

– Что случилось?

– Мендес… – она вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Он хочет урезать бюджет. Говорит, что реставрация – «роскошь для бедного города». Если я не соглашусь на его условия, контракт расторгнут.

Я обняла её, чувствуя, как дрожат её плечи. Она боролась за этот проект полгода. Без него мы потеряем не только деньги, но и надежду.

– Что будем делать?

– Ничего. Я найду способ. – Мама встала, поправляя волосы. – А пока… Иди гуляй. Ты же не захочешь провести день в этой сырой дыре?

Я кивнула, но уже придумывала, как можно помочь. Может, найти старые чертежи театра? Или уговорить местных поддержать проект?

Рынок в Санта-Лусии был похож на волшебный лабиринт. Под белыми тентами горками лежали сочные персики, оливки всех оттенков чёрного, связки ароматных колбас. Воздух гудел от разговоров, смеха и звонкой гитары где-то вдалеке. Я вертела в руках крошечный горшочек с лавандой, подаренный старушкой-продавщицей («Для удачи, guapa!»), когда чья-то рука закрыла мне глаза.

– Угадай, где ты?

Я узнала голос Алехандро и рассмеялась:

– В аду для аллергиков?

Он отпустил меня, улыбаясь:

– Правильно. Здесь продают даже пыльцу. Но ради этого стоит рискнуть.

Он повёл меня к лотку с churros: тонкими пончиками в сахарной пудре. Пока мы ели, он рассказывал о театре.

– В 1920-м здесь ставили пьесы Федерико Гарсиа Лорки. Говорят, в подвале до сих пор слышен его смех.

– Ты веришь в призраков?

– Я верю в то, что оставляют после себя люди. – Он показал на старый фонарь у входа на площадь. – Видишь трещину на стекле? В 1936-м здесь проходила забастовка. Солдат ударил фонарь прикладом, чтобы осветить путь раненым.

Его голос звучал так, будто он сам видел ту ночь. Я смотрела на трещину и вдруг поняла: Алехандро не просто рисует город – он слушает его.

– Почему ты не уезжаешь учиться? – спросила я, вспомнив слова Соледад. – В Барселону или Мадрид?

Тени пробежали по его лицу:

– Отец говорит, что искусство – это хобби для богатых. А я… – он пожал плечами, – должен продолжить семейное дело. Строить отели для туристов, которые даже не заметят этой трещины.

– Но твои рисунки… Они как живые.

Он усмехнулся горько:

– Живые рисунки не кормят семьи, Лена.

Мы бродили по рынку до захода солнца. Алехандро показал мне лавку с ароматическими свечами, где хозяйка, пожилая цыганка, прочитала мне будущее по ладони («Три дороги… Одна ведёт к боли, две – к любви. Выберешь самую трудную»). Он смеялся, но в его смехе слышалась тревога.

– Не верь ей. Это всё игры.

– А ты веришь? В выбор?

– Я верю, что иногда выбора нет. – Он посмотрел на часы и вздохнул. – Мне пора. Отец ждёт отчёта по стройке.

– Можешь показать мне театр изнутри?

– Завтра. В восемь утра. До восхода солнца охранник уходит пить кофе. – Он написал адрес на клочке бумаги. – Не опаздывай. Икары не ждут.

Я сжала записку в кармане, наблюдая, как он исчезает в толпе. Сердце стучало громче, чем гитара уличного музыканта.

Дома я застала маму за перепиской с Мендесом. Её лицо было бледным.

– Он требует сократить расходы на 40%. Если я не подпишу сегодня, он отдаст проект другой компании.

– Что делать?

– Не знаю. – Мама провела рукой по лицу. – Может, вернуться в Москву? Найти другую работу…

– Нет! – Я села рядом. – Мы не можем сдаться. Помнишь, как ты говорила о Театре Солнца? Это же не просто здание. Это… душа города.

Она посмотрела на меня с удивлением:

– Откуда ты знаешь?

– Алехандро рассказал. Его бабушка Соледад живёт рядом.

– Алехандро? – Мама нахмурилась. – Мендес тоже фамилия Мендес. Это его сын.

Я замерла. Отец Алехандро – тот самый Мендес, который губит наш проект?

– Он не такой, как отец, – вырвалось у меня. – Он… другой.

– Люди здесь закрытые, Лена. Не доверяй быстро. – Мама обняла меня. – Спасибо, что поддерживаешь. Но, может, тебе стоит записаться в местный колледж? Займись языком. А я разберусь с контрактом.

Я кивнула, но уже думала о завтрашнем утре. Может, Алехандро поможет? Его отец точно не знает, как много театр значит для сына.

В четыре утра я уже не спала. Луна заливала комнату серебром, смешиваясь с тревогой. Я перечитывала сообщение Маши десять раз подряд, но ответить не могла – слова будто застыли в горле.

«Ты влюбилась? Фото этого парня срочно!!!»

Влюблена ли я? Нет. Но в его глазах было что-то, чего так не хватало моей жизни: смелость парить, даже зная, что крылья растают.

Я оделась в джинсы и свитер, сунула в карман блокнот и записку Алехандро. На площади не было ни души. Ветер трепал волосы, а вдалеке мерцали огни Малаги.

Театр казался спящим зверем. Я стояла у служебного входа, считая минуты. В семь часов пятьдесят пять появился охранник: пожилой мужчина с тяжёлой походкой. Я прижалась к стене, пока он уходил, бормоча о кофе и молодости.

В восемь часов я постучала. Никто не ответил. Прошла ещё минута. Две. Сердце упало в пятки. Он не придёт.

– Опоздала на тридцать секунд. – Голос Алехандро раздался над головой. Он сидел на карнизе второго этажа, спустив ноги вниз. В руках – связка ключей.

– Как ты…?

– Я здесь рисую каждую ночь. – Он спрыгнул на землю, ловко приземлившись. – Готова увидеть Тею?

Ключ скрипнул в замке. Дверь открылась, и нас накрыла волна запахов: пыль, старое дерево, тайна.

Внутри было темнее, чем я ожидала. Алехандро включил фонарик на телефоне, и луч света выхватил из тьмы ряды потрескавшихся кресел, занавес, изъеденный молью, и сцену, где танцевали призраки прошлого.

– Смотри, – он повёл меня к боковой лестнице. – На третьем этаже есть ложа. Оттуда Икар видит всё.

Мы поднялись по узкой винтовой лестнице. На третьем этаже Алехандро открыл дверь, и я ахнула. Ложа была украшена резными деревянными панелями, а над нами сводился потолок с фреской: Икар, раскинув крылья, летел к солнцу, а внизу, на земле, его отец Дедал смотрел с горькой улыбкой.

– Это работал художник из Барселоны. Говорят, он влюбился в местную актрису и оставил часть души здесь.

– Почему театр забросили?

– После Гражданской войны. Многие ушли, многие погибли. – Алехандро провёл пальцем по пыльному подлокотнику кресла. – Мой дед пытался его восстановить. Но умер, так и не увидев конца.

– А отец…

– Отец считает это пустой тратой денег. – Он посмотрел на меня. – Но ты можешь изменить это. Твоя мама – лучший реставратор, с которым я встречался в документах отца.

– Ты читал документы?

– Я работаю в его офисе. Считаю цемент и кирпичи. – В его голосе звучала горечь. – Лена, если Мендес-старший подпишет контракт, город вернёт себе сердце. Но я не могу поговорить с ним. После мамы…

– Что случилось с твоей мамой?

Он замолчал, глядя на фреску. В луче света пылинки танцевали, словно призраки.

– Она была актрисой. Играла здесь. Отец заставил её выбрать: семья или сцена. Она выбрала сцену. Уехала во Францию. Больше не вернулась.

Слова повисли в воздухе. Я поняла, почему он так резко закрыл блокнот в первый день – боялся, что его мечты разрушат семью, как мечты матери.

– Тогда помоги нам, – тихо сказала я. – Покажи отцу, что театр – это не деньги. Это память.

Он усмехнулся:

– Ты легко говоришь о том, чего никогда не теряла.

– Я теряла дом, – вырвалось у меня. – После развода отца мы трижды переезжали. Каждый раз я оставляла друзей, школу, свою комнату. Помнишь мою Тею? Я была ею много лет.

Алехандро посмотрел на меня иначе – не как на туристку, а как на человека, который тоже знает, что такое падать.

– Хорошо, – он вздохнул. – Завтра вечером в кафе «Sol» соберутся городские власти. Я поговорю с отцом. Но обещай: если всё провалится, ты не исчезнешь, как моя мама.

– Обещаю.

Внизу нас ждала тень. Не охранник – сам señor Мендес. Он стоял у входа, скрестив руки на груди. Его лицо было каменным, но глаза, такие же карие, как у сына, сверкали гневом.

– ¿Qué haces aquí, Alejandro? – голос звучал как удар хлыста.

Алехандро встал передо мной:

– Мы просто смотрели театр, отец.

– С русской девочкой, дочерью той, кто пытается украсть мой проект? – Мендес-старший сделал шаг вперёд. – Ты знаешь, сколько я отказал ей в финансировании?

– Вы не слушали её идеи! – Алехандро говорил на испанском так быстро, что я понимала лишь половину. – Этот театр – часть истории!

– История не кормит твою сестру! – Мендес сжал кулаки. – Ты думаешь, я не знаю, как ты тратишь время? Рисунки, девчонки… Твой дед умер от нищеты, цепляясь за эти стены!

– Значит, я должен повторить твою жизнь? Работать на стройках, пока ты решаешь, что для меня лучше?

Я не могла молчать:

– Señor Мендес, я не хочу украсть ваш проект. Мама верит, что театр может объединить город. Как раньше.

Он посмотрел на меня с холодным презрением:

– Анна Соколова обещала то же самое в 2003 году. Через год она исчезла, оставив нас с долгами. Русские всегда уезжают, когда становится трудно.

Сердце сжалось. Мама никогда не рассказывала о проваленных проектах.

– Я не мама, – сказала я, стараясь говорить чётко. – И Лена не русская, не испанская… Я просто хочу помочь.

Мендес фыркнул:

– Завтра подпишу контракт с другой компанией. Уходите. Оба. И не смей показываться здесь, Алекс.

На улице было светло. Санта-Лусия просыпалась: женщины вывешивали бельё, дети бежали в школу, из кафе пахло свежим хлебом. Но внутри меня бушевала буря.

– Прости, – прошептал Алехандро, сидя на ступеньках театра. – Я думал, что смогу…

– Не твоя вина. – Я села рядом. – Твой отец боится потерять семью, как потерял твою маму.

– А я боюсь стать таким же, как он. – Алехандро достал блокнот, рисуя что-то на полях. Через минуту протянул мне страницу. На ней была я – стоящая в луче света под фреской Икара. В углу он написал: «Лена, которая учит меня дышать».

– Ты вернёшься в Москву? – спросил он тихо.

– Не знаю. Мама всё ещё надеется.

– Тогда прими мой совет. – Он записал на листке номер телефона. – Это Селия, журналистка из газеты «La Voz de Santa Lucía». Расскажи ей о театре. Пусть напишет статью. Мой отец не выдержит давления общественности.

– Ты предаёшь его?

– Я выбираю Икара. – Он встал, поправляя рюкзак. – Прощай, Лена.

– Алехандро…

– Если спасёшь театр, приходи в кафе «Sol» в полночь через неделю. Я буду ждать. – Он улыбнулся, но в глазах стояла боль. – Не заставляй меня верить в тебя второй раз.

Дома я застала маму в новом приступе отчаяния. Контракт был утерян.

– Что будем делать? – спросила я, показывая номер Селии. – Давай попробуем привлечь общественность.

– Это рискованно. Мендес может подать в суд за клевету.

– А если правда? – Я сжала её руку. – Ты столько лет работаешь реставратором. Неужели не хочешь спасти хотя бы одно место, которое помнит, как люди смеялись и плакали вместе?

Мама посмотрела на меня, и в её глазах вспыхнула искра:

– Ты очень похожа на свою бабушку. Она тоже верила в лучшее.

Через час мы сидели в редакции «La Voz». Селия оказалась женщиной лет сорока с ярко-рыжими волосами и манерой задавать неудобные вопросы. Когда я рассказала историю театра, она постучала пальцами по столу:

– Это идеальная статья. Но мне нужны доказательства: старые фото, документы, свидетели.

– Алехандро… – начала я.

– Сын Мендеса? – Селия усмехнулась. – Он рисует, а не роется в архивах. Но… – она задумалась, – бабушка Соледад дружит с сестрой Лорки. Она может рассказать о премьерах 1920-х.

Соледад открыла дверь с кастрюлей в руках. Её квартира пахла корицей и чем-то домашним.

– ¡Niñas! – она поставила кастрюлю на стол и обняла нас обеих. – Я слышала о Мендесе. Старый осёл! Его отец бы его за такое отшлёпал.

Она принесла альбом с фотографиями: чёрно-белые снимки театра в расцвете, актёры в костюмах, зрители в парадных нарядах. На одной из фотографий – молодая женщина с печальными глазами.

– Это моя сестра Кармен, – прошептала Соледад. – Она пела здесь. Её голос привёл в Санта-Лусию даже Лорку. А потом пришла война…

Селия записывала каждое слово. Когда мы уходили, Соледад сунула мне в карман пакетик с лавандой:

– Для Алехандро. Скажи, бабушка знает: иногда нужно сжечь мосты, чтобы построить новые крылья.

Через три дня статья вышла под заголовком: «Театр Солнца: Мечта, которую предало время». На первой странице – фото Соледад у фрески Икара и строки о том, как Мендес-строитель губит наследие ради прибыли.

Город взорвался. В соцсетях создали группу «Salvemos el Teatro», на улицах собирались подписи, в мэрию посыпались письма. Но самое страшное – телефонный звонок в полночь.

– Ты думаешь, я не узнаю твой почерк? – голос Мендеса дрожал от ярости. – Завтра твоя мама получит уведомление о выселении. Никаких контрактов. Никакого театра.

Я выключила телефон, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Мы проиграли.

В полночь я всё равно пришла в кафе «Sol». Алехандро сидел в углу, рисуя что-то в блокноте. Его лицо было мрачным.

– Статья ни на что не повлияла?

– Отец уволил Соледад из благотворительного фонда. Запретил мне видеться с ней. – Он посмотрел на меня. – Прости. Я не смог.

– Это не твоя вина. – Я поставила перед ним чашку с какао (Соледад научила меня готовить его по-испански). – Твоя бабушка дала мне это для тебя.

Он открыл пакетик с лавандой и глубоко вдохнул:

– Запах её кухни… – Он улыбнулся сквозь слёзы. – Спасибо.

– Что теперь?

– Я подал документы в Берлинскую академию искусств. Стипендия покрывает обучение. – Он говорил быстро, будто боялся передумать. – Уезжаю через месяц.

– Алехандро…

– Я не могу больше здесь оставаться. Отец прав: я не сын, а предатель.

– А театр?

– Ты спасёшь его. – Он положил на стол ключ. – Это от подвала. Там архив 1920-х годов. Документы о пожертвованиях, чертежи… Это докажет, что театр принадлежит городу, а не Мендесам.

– Почему ты не отдал это раньше?

– Потому что боялся. – Он смотрел на мои руки. – Но ты учишь меня дышать. Даже если это убьёт меня.

Мы вышли на площадь. Луна отражалась в фонтане, а вдали играла гитара. Алехандро остановился у апельсинового дерева.

– Когда я был ребёнком, мать показала мне здесь созвездие Лебедя. Говорила, оно ведёт потерянных домой. – Его пальцы коснулись моих. – Если я вернусь… Ты будешь ждать?

– Я не могу обещать будущее, – я сжала его руку. – Но сегодня я выбираю этот момент. Икара, который рискнул.

Он поцеловал меня. Вкус лаванды и горьких слёз.

На следующее утро мама получила письмо. Мендес отозвал угрозу о выселении, но контракт был у другого подрядчика.