Ясный день, в лазурном небе – белоснежные облака. Насколько хватает глаз – вокруг ржаное поле.
Между деревней и лесом – синеватое море. Кажется, будто над полем, вобравшим в себя цвет неба, поднялся лёгкий туман: это зацветающая рожь поднимает пыльцу. Лёгкий ветер – и пыльца взлетает вверх. Стихает – плавно оседает обратно.
От этого «моря» тянет запахом только что испечённого кислого ржаного хлеба – он щекочет в ноздрях и пробуждает аппетит.
А в самой середине поля врезалась ложбина – крошечная речушка. Она словно змея, желающая ускользнуть в синеву поля.
К середине лета в ней почти не остаётся воды – кроме пескарей и лягушек, вряд ли здесь кто-то живёт. И всё же у неё есть громкое имя – речка Югары Оч ("Югары Оч" по-татарски – "Верхний исток").
Берега этой речки, в отличие от привычных местных русел, не изрыты оврагами – они покрыты густой, насыщенно-зелёной травой. А в той зелени – ягоды! Их аромат проникает прямо в нос.
Между белыми облаками и этим земным раем – одна из самых прекрасных красот природы: ввысь и обратно, снова и снова, поют жаворонки.
Лёгкий ветерок раскачивает кусты крыжовника, выросшие в том месте, где луг прорезает ржаное поле. Между ними пролетают синие, белые, красные бабочки. Весь луг наполнен песней кузнечиков…
На другом берегу речки, никого не замечая, веселятся суслики. Встав на задние лапы, они посвистывают:
– Фьюить!
Недаром говорят: летом светятся лучи рая!
Среди этой природной красоты, в одном из углублений речки Югары Оч, что протекает сквозь поле, группа людей копает землю, тяжело пыхтя. Их дело никак не вяжется с окружающей идиллией. Работа у них спорится: нарушая это великолепие, они рвут зелёное поле, переворачивают пласт за пластом землю.
Двое по пояс в яме – швыряют наверх комья красной глины, прилипшие к лопатам; двое других оттаскивают эти комья подальше, чтобы они не скатились обратно. Загорелые лица блестят от пота, рубашки прилипли к спинам. Они сопят, но будто и сама природа противится их труду: глина липнет к лопатам, замедляя дело, комья, с трудом выброшенные из ямы, обратно осыпаются вниз, словно пытаются сопротивляться им…
Сиражи с раздражением смотрел на копающих – казалось, будто их сам вид прицепился к нему, как клоп: всё мешает, всё не так. День шёл. Он знал: такую работу нужно делать быстро. Если упустишь момент – всё рассыплется, как глина под лопатой.
Он и сам было попытался копать, но снова остановился: нельзя. Сам возьмёшься – можно что-то упустить. Поэтому и не лезет в яму – лишь опирается на лопату и наблюдает за другими. Никто не разговаривает, у всех дело срочное.
Хорошо ещё, что жаворонки в небе не понимают, с какой ненавистью смотрит Сиражи – взглядом, способным расплавить железо на лопате. Поняли бы – улетели бы прочь, за край земли, и никогда бы не вернулись.
Они ведь и не знают о другой страшной вещи, совсем не вписывающейся в это летнее великолепие.
На краю ямы, выкопанной из красной глины, на коленях – двое с заломленными за спину руками. Один – мужчина лет сорока пяти, другой – подросток, не больше четырнадцати.
Одежда обоих изодрана, перепачкана грязью, сквозь прорехи видны тела. На коже и лицах – следы побоев. У мужчины рот и подбородок залиты алой жижей, с небритого лица капает кровь – прямо на колени.
Они оба похожи как две капли: невысокие, с квадратными головами, ёжиком торчащими волосами, кожа у них чёрная, глаза узкие. Как два пня – один срубленный недавно, второй только начал расти.
Этого крепкого мужчину в деревне все знают под прозвищем Китай а рядом – его сын, такой же, как и он, и прозвище у него такое же: Китайчонок.
Взгляды их полны отчаяния. Если взгляд Сиражи способен расплавить металл, то их взгляды могли бы обратить воду в реке в лёд.
Подросток дрожит, как цыплёнок, только что вытащенный из ледяной воды. Он трясётся, сутулится, срывается на всхлипывания и оседает на колени. Связанные руки вздрагивают, будто он пытается их развязать.
Тощий торс, проглядывающий из-под рваной ткани, такой худой, что кости, кажется, вот-вот прорвут кожу. Лицо, покрытое пылью, опущено к глине. Слёзы капают в красную землю. Порыдав, он поднимает голову – и снова вздрагивает, глядя на Сиражи.
Рот искривлён, он продолжает издавать всхлипывающие звуки – в этот миг подросток кажется каким-то пугающим существом.
Но вот он замирает, как будто смирившись со своей судьбой, и втыкает взгляд в одну точку…
Старший – загорелый, с потрескавшейся кожей, поднимает голову и, наблюдая за работой копателей, обращается к Сиражию:
– Сиражи-абый… Сиражи-абый… Может, простишь? Ну, хоть в этот раз?
Сиражи не отвечает. Он смотрит в яму, будто копать её – его заветная мечта, и вот, когда она исполнена, можно и уходить из этого мира…
– Сиражи-абый… Сиражи-абый… Я готов быть твоим рабом до конца жизни…
Сиражи молчит.
Кто бы мог подумать, что смерть будет вот такой?
Мальчик, стоящий на коленях у края ямы, не способен осмыслить происходящее. Страх затмил рассудок.
Кто бы мог представить, что смерть придёт вот так – тихо, буднично, на фоне пыльцы и жаворонков? И так явно, зримой ямой в земле?
…Каждый ковш земли, вылетающий из ямы, приближал их смерть.
– Сиражи-абый, не копай больше эту яму, остановись…
Китай, хоть и понимал, зачем вырыта эта яма, не решался произнести это вслух – не хотелось называть вещи своими именами. Вот он и твердил одно и то же:
– Не копай, не копай… – умоляя.
Казалось, ничто уже не изменится. Но всё же, когда он вновь начал просить, даже каменное сердце Сиражи дрогнуло.
Только пользы это не принесло.
Опираясь на лопату, Сиражи откашлялся, сплюнул и произнёс то, чего Китай не просто не хотел услышать – он боялся даже представить эти слова:
– Это не просто яма. Это твоя могила! Могила, понял? И твоя, и твоего сопливца!
Слово «могила» хлестнуло их, как плеть по обнажённой спине.
Китай вздрогнул всем телом, а его сын, рухнув лицом в глину, взвыл:
– Не убивайте меня! Я не хочу умирать! Я хочу жить, слышите?! Жить хочу!!!
Хотя мальчик уже кричал этим утром, этот вопль был таким пронзительным, что от него сжималось сердце.
Даже Китай, переживший немало страшного, видевший смерть и сам однажды ставший её причиной, – и он не выдержал. Его затрясло.
Лица копателей опустились ещё ниже, будто, если бы могли – провалились бы сквозь землю.
Словно если не смотреть – это не с ними.
Чем громче кричал мальчик, тем яростнее работали копатели. То ли пытались заглушить себя, то ли надеялись: «чем быстрее, тем скорее всё закончится».
Лицом вниз, раскинувшись на красной глине, мальчик продолжал биться:
– Я хочу жить! Не хочу умирать!..
И тогда даже сердце Китая – закалённого, привыкшего к боли и страху – не выдержало.
Он резко запрокинул голову, и из груди вырвался вопль:
– Не убивайте! Не лишайте жизни! Побойтесь Бога!
Он закричал с таким отчаянием, что мороз пробежал по спинам. Зажмурился, сжал губы, вонзил зубы в нижнюю – и уставился в небо.
Сердце, разогнанное страхом, колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.
Если бы Китай знал, что этот душераздирающий вопль ложится на душу Сиражи, как тёплое масло, – может, и не бился бы он так в истерике.
Но ведь богач-враг ждал именно такой сцены долгие годы.
Кому смерть – а кому забава: мыши – погибель, а коту – пиршество.
Сиражи вонзил лопату в землю и перешёл на другую сторону могилы – туда, где стояли пленники.