48 ступеней к Виноградарю

Глава 1. Гора

В те дни, когда мир еще не знал его имени, он был всего лишь мальчиком с сердцем, стучавшим в ритме далеких гор. Его звали Лео, но спустя годы этот мир станет звать его Горой. Он вырос вдали от родины, на улицах чужого города, где солнце казалось холодным, а лица прохожих – одинаковыми.

Лео дрался, потому что в бою находил то, что не давало забыть, кто он есть. Эта борьба началась на ринге и продолжилась там, где тишина обнажала раны, что прежде скрывались за победами.

Чемпионские титулы сменяли друг друга, камеры ловили каждый его шаг, но во взгляде все чаще проступала едва уловимая тень усталости. Будто за ударами расползалась незаживающая трещина в старой ране, становившаяся все глубже.

А потом он исчез. Внезапно, без объяснений, словно его следы оборвались на краю ринга, оставив позади лишь скандальные газеты и пустоту на афишах. Тот, кого называли Горой, перестал быть героем арены – он стал тенью среди камней и голосом в безмолвии.

Но вот теперь, спустя двадцать лет молчания, бывший чемпион UFC Лео Кипиани впервые рассказал о том, что побудило его стать отшельником на пике своей славы.

Вопреки устоявшемуся факту, что Кипиани не дает интервью и не выходит на встречу к журналистам, я, начинающий репортер, вдохновленный воспоминаниями о его легендарных боях, дерзнул отправиться в монастырь на горе, куда добровольно заточил себя герой моего детства. Я верил, что Гора откроет мне не только тяжелые двери своей кельи, но и глубины души, в которых скрыта загадочная история его духовного пробуждения. Ведь в моем рюкзаке было то, что могло заставить его сердце говорить, – частичка прошлого, связующая нить между шумным миром октагона и тишиной его монашеской обители…

Я выехал в ночь, чтобы успеть к рассвету, – времени, когда монахи собираются на утреннюю службу. Однако дорога в монастырь превратилась в настоящее испытание. Вначале путь казался безмятежным: горы дремали в тишине, которую нарушал лишь гул мотора и редкие трели ночных птиц. Но по мере того, как я поднимался все выше, горизонт начал менять свой облик. Ночь была тягучей и бесконечной. Лунный свет просачивался сквозь мглу, как капли серебра на черном бархате. Все вокруг казалось затянутым тонким полупрозрачным дымом. Где-то вдали вспыхнула молния, осветив на миг вершины и острые скалы. Затем прогремел протяжный раскат грома, словно горы предупреждали о надвигающейся стихии. Дождь не заставил долго ждать. Первая капля упала на лобовое стекло, разбившись на крохотные брызги, за ней медленно потянулись еще несколько робких, будто проверяя прочность стекла, и лишь потом тысячи других устремились следом, превращая легкий стук в непрерывный шум. Фары пытались пробиться сквозь плотную завесу дождя, но их свет рассеивался в каплях, сливающихся в струящиеся потоки. Дворники сражались изо всех сил, но они казались бессильными перед натиском дождя, который заливал дорогу, обращая ее в поток грязной воды, что стекала вниз и увлекала за собой мелкие камни. Педаль газа давала лишь короткий толчок вперед, прежде чем машина снова замирала. И в этот момент я понял: у машины нет шанса на подъем. Но у меня он был…

Остановившись, я заглушил двигатель и, обхватив руль, на мгновение задумался: путь, что начинался с этой точки, на самом деле вел гораздо дальше – туда, где цель требовала не только движения, но и воли. Дождь стучал по крыше, как в барабан, требуя моего решения. Я вздохнул и потянулся к рюкзаку, лежащему на пассажирском сиденье, но пальцы задержались на плечевом ремешке, словно спрашивая: уверен ли ты? В этот момент прогремел гром, и вместе с ним в голове пронеслась мысль: нужно успеть к рассвету! Я схватил рюкзак, отстегнул ремень безопасности и накинул капюшон.

Выйдя из машины, я тут же ощутил на лице холодные иглы дождя, а вместе с ними и горьковатый аромат хвои. Я стоял на пороге неизвестного, глядя на тропу, которая извивалась между зарослями и терялась во тьме, уводя все выше. В полумраке виднелись причудливые очертания деревьев, они нависали мокрыми ветвями над тропой, наблюдая за редкими путниками, осмелившимися на нее ступить. Ветер гулял среди молчаливых силуэтов, принося с собой странное чувство: то ли тревогу, то ли предвкушение.

Наконец решившись, я шагнул в ночь, которая, казалось, терпеливо ждала меня, готовая стать моим спутником. Вокруг все будто затаилось, лишь мерный стук дождя сопровождал мои шаги, иногда сменяясь внезапными шорохами листвы, от которых сердце начинало биться еще быстрее. Редкие проблески лунного света, пробивающиеся сквозь плотные кроны деревьев, мелькали впереди, указывая дорогу. Бывало, ручьи, пересекающие тропу, внезапно окутывали холодом, когда приходилось пробираться через них, чувствуя, как намокают ноги. Местами тропа извивалась у самого обрыва, обещая падение тем, кто рискнет отвлечься на краткий миг, чтобы взглянуть в пропасть. Но именно эта дорога, с ее испытаниями и опасностями, стирала грань между земным и священным, подготавливая душу идущего к встрече с уединенным монастырем.

На мгновение я остановился, переводя сбившееся дыхание, и поднял взгляд. На вершине, скрытой в дождливой дымке, начали проступать очертания монастыря. Он был почти нереален, как видение, застывшее между небом и землей, – недосягаемый и таинственный. Внутри меня все кричало об усталости, но руки невольно сжали туго затянутые ремни рюкзака, напоминая о той цели, ради которой я отправился на эту гору. Дождь хлестал все сильнее, превращая каждый шаг в борьбу, пока я упрямо двигался вперед. В голове звучали слова из далекого прошлого, которые герой моего детства часто повторял: осилит дорогу идущий! Они превращали путь в испытание, которое мне надлежало пройти.

И вот, преодолев последний изгиб тропы, я оказался у подворья монастыря. Его серые каменные стены поднимались среди мрачных скал, сливаясь с их суровыми очертаниями. Ветер срывался с вершин и бил в них, но монастырь стоял незыблемо, врастая в скалу как нечто, неподвластное времени. Первые лучи солнца, прорываясь сквозь утренний туман, касались его стен мягкими, осторожными мазками света, раскрывая величие древней обители. Не в силах сдвинуться с места, я замер, вдыхая холодный воздух, который был наполнен ароматом хвои и мокрой земли. Все вместе: усталость, облегчение и почти священный трепет – накрыло меня волной спокойствия. Мне хотелось задержаться в этом мгновении – впитать в себя каждую ноту тишины, нависающей здесь как незримый купол. Чувство достижения, смешанное с ощущением, что ты стоишь на пороге откровения, заполняло пространство невидимой дрожью, пронизывающей до самых кончиков пальцев. Как если бы меня ожидала встреча со старым другом, о котором я слышал множество историй, но с кем не был знаком лично. Я ощущал, как секунды растягиваются, давая мне возможность осознать, что этот момент – не конец пути, а лишь его начало.

Глубокий, гулкий звон колокола пронзил утреннюю безмятежность, напоминая о том, что пора идти дальше, – все, что я искал, уже рядом.

Я двинулся вперед, шагая сквозь туман, который, едва касаясь земли, стелился над холодными каменными плитами. Запах прохладной свежести сплетался с легким ароматом ладана, исходящим из полуоткрытых дверей храма, откуда доносились молитвенные песнопения. Я устремился туда, но, переступив порог, уловил, как мое сердце будто бы забилось в двух ритмах: ровно и спокойно и одновременно качало кровь вдвое чаще, предвкушая встречу с Горой.

Литургия длилась почти четыре часа. Казалось, что горные испытания нашли свое продолжение там, в монастыре, где требовалась не только стойкость тела, но и сосредоточенность духа. Я стоял из последних сил. Протяжные напевы монахов разносились эхом по каменным сводам, освобождая меня от внутренней усталости, с которой давно срослась моя душа. А мерный звон кадила и плавное движение облаков ладана добавляли ощущения торжественности. В этом священном пространстве я чувствовал себя тенью в кругу света, и все же в сердце теплилась надежда, что я нахожусь именно там, где должен быть. Каждый взгляд на притвор, каждое движение монаха, перелистывавшего старый требник, будоражило во мне ожидание. Я пришел сюда, чтобы встретить Гору, и эта мысль – единственное, что помогало держаться на ногах.

После завершения литургии тишина медленно заполнила храм, подобно воде, затопляющей каменную чашу. Свет снаружи спокойно заливал проход, пока паломники и монахи по одному скрывались за массивными дверями. Я остался стоять у стены, пристально вглядываясь в лица проходящих мимо монахов, с затаенной надеждой встретить своего, но среди них не было того, кого я искал, а точнее – кого хотел найти. Один из них подошел ко мне, приветливо поздоровался и предложил присоединиться к братской трапезе. Я, изнуренный и изголодавшийся, охотно согласился. Мы вышли из храма. Туман уже рассеялся, каменная дорожка, блестящая после дождя, уходила в глубину двора, где в тени монастырских стен прятались клумбы с лекарственными травами вперемешку с дикорастущими цветами. Ветер слегка шевелил их побеги, разнося по воздуху едва уловимый запах мяты и розмарина. Вершины скал, недавно скрытые под серой вуалью, теперь вспыхивали утренним светом, напоминая острие меча на рассвете.

Я хотел спросить о Горе, но, не успев задать вопрос, услышал ответ:

– Думаю, он направился в свою келью. Лео Кипиани, вы ведь его ищете?

– Да, но откуда вы…

– Знаю о том, что вы, чадо, жаждете раскрыть тайну души монаха? – произнося это, он слегка ухмыльнулся. – Это невозможно, ибо душа принадлежит Богу, и лишь перед Ним одним мы обнажаем ее.

Слова монаха застали меня врасплох.

– А сердце?

Монах остановился на мгновение и пристально взглянул на меня.

– Сердце – это поле битвы. Увы, миряне доверяют ему больше, чем следовало бы. Там, где вы видите истину, часто скрываются страсти, с которыми нам должно вести непрерывную борьбу.

– Говорите, не доверять ему?

– Говорю бороться, – ответил он и продолжил путь.

Когда мы достигли трапезной, я ощутил такое изнеможение, что, казалось, даже не смог бы поднять ложку.

– Могу ли я прежде немного вздремнуть под крышей вашей обители? – спросил я едва слышно, чувствуя, как усталость берет верх.

– Конечно, я позабочусь, чтобы вас разместили в гостевом корпусе, где найдется все необходимое: душ, чистое полотенце, кровать. Отдохните как следует, дорога сюда не из легких.

После этих слов я ощутил, как напряжение отступает. Поблагодарив его, я спросил:

– Как я могу к вам обращаться?

– Отец Лонгин, – ответил монах.

– Рад знакомству, отец. Меня зовут Саба, – представился я, склонив голову.

Отец Лонгин осенил меня крестным знамением, затем обернулся к одному из иноков, стоявшему неподалеку, и жестом призвал его.

– Проводи нашего гостя в комнату для паломников.

Тот почтительно кивнул и легким движением руки указал мне следовать за ним. Я еще раз поблагодарил отца Лонгина и последовал за иноком.

Тишина монастыря обволакивала меня со всех сторон, наполняя чувством умиротворения, которое я давно не испытывал. В этом спокойствии было что-то неожиданно близкое, словно душа находила там временный приют.

Я проспал до вечера и, судя по ощущениям, спал бы еще столько же, если бы не звон колоколов, созывавший всех обитателей монастыря на молитву.

На столике у кровати меня ждала постная трапеза: несколько ломтей грубого черного хлеба, пара сочных зеленых оливок и финики, сморщенная кожура которых скрывала медовую сладость. Я был настолько голоден, что чувствовал себя способным съесть целого кабана, но из-за строгости поста выбирать не приходилось. Поэтому, съев все, что было на тарелке, и запив водой, я быстро направился на службу, дабы не упустить Гору снова.

Вглядываясь в лица монахов, я не узнавал нужного мне. Время от времени мой взгляд цеплялся за кого-то похожего, но при ближайшем рассмотрении надежда рассеивалась – каждый раз это оказывался лишь еще один монах с длинной бородой, облаченный в черную рясу. Тут я заметил отца Лонгина, который совершал поклоны рядом с алтарем. Я приблизился к нему, чтобы спросить о Горе, но он лишь мельком взглянул на меня – в этом взгляде ясно читался безмолвный посыл: не сейчас.

После службы отец Лонгин подошел ко мне, призывая следовать за ним. Что я и сделал, надеясь на то, что он приведет меня к Горе. Но вместо этого мы вышли во двор, где у задней стены монастыря возвышалась гора поленьев, приготовленных для колки. Отец Лонгин молча протянул мне топор. Я так же молча взял его и с размаху опустил лезвие на полено, пытаясь расколоть его пополам. Но сколько бы я ни старался, ничего не выходило – древесина оставалась целой, а лезвие лишь глубже застревало в ее толще.

В конце концов я махнул на послушание рукой, опустил топор и, тяжело дыша, присел рядом с колодой.

– Где он? – выдавил я, пытаясь восстановить дыхание.

– Он?

– Лео Кипиани по прозвищу Гора, – сказал я напряженно.

Отец Лонгин взялся за застрявшую в полене рукоять и резко ударил им об колоду. С первого удара полено раскололось пополам.

– Зачем вам Кипиани? – ровным голосом спросил меня монах.

– Вы не поймете, – ответил я, немного удивленный увиденным.

– А вы попробуйте объяснить глупому, – смиренно произнес он.

– Простите, я не то имел в виду. Просто… это личное.

– Хорошо, что не арифметика. Я ее с детства не понимаю, – с тенью улыбки произнес он, передавая мне топор.

Следующие два часа мы кололи дрова. Отец Лонгин непрерывно нашептывал молитвы, в то время как я угрюмо безмолвствовал, понимая, что его молчание – это не проявление равнодушия, а нечто большее. Оно словно говорило: ты еще не готов, не время.

Вечером мы с монахами и послушниками снова собрались на богослужение. И так тянулись дни, которые превращались в недели, а затем и в месяцы. Настоятель разрешил мне остаться в монастыре, видя мою растерянность и желание найти ответы на важные вопросы. Он сказал, что для души необходимо время молчания и труда, и тогда ответы приходят сами.

Я исполнял послушания: подметал каменные дорожки, чинил лавки, копался в саду, сортировал книги в библиотеке. Этот размеренный ритм очищал мои мысли от суеты, которой полнилась прежняя жизнь. Молитва учила смирению, труд придавал телу силу, а молчание оживляло душу. Каждый день был испытанием, шагом вперед, который требовал усилий, – как физических, так и душевных. И, скорее всего, я бы сдался уже к концу первого месяца пребывания в монастыре, если бы не отец Лонгин. Его молитвами мое отчаяние переросло в спокойствие. Слова казались излишними, когда он медленно перебирал четки, сидя у стены монастырского двора; когда ел лишь сухой хлеб или склонял голову при виде меня, сострадая терзающейся душе. Благодаря ему я осознал, что в безмолвии скрыта великая сила, очищающая душу от скверны.

Прошло почти полгода. Молитва сменялась трапезой, затем трудом и снова молитвой. И так, день за днем, живя в послушании и наблюдая за маленькими подвигами отца Лонгина, я постепенно утратил остроту своего нетерпения, и мои вопросы затерялись между строк запылившегося блокнота. Я не заметил, как пришло смирение. Оно не было внезапным, но медленным, словно роса, собиравшаяся по капле на листьях. Я не считал это поражением – скорее, принятием того, что некоторые ответы могут так и не прийти. И тогда я решил: настало время покинуть гору.

Глава 2. Келья

Я собрался на рассвете. На самом деле я и не спал. Ночь прошла словно в тумане – как в то утро, когда я впервые поднялся на эту гору. Только теперь во мне жило осознание: что не все в жизни зависит лишь от моих усилий и что Божий замысел не торопится, но и не опаздывает. А потому все, что должно, случится, когда настанет час. Это то, чему я успел научиться у монахов, и то, чему мне еще предстояло учиться. И с этим пониманием я доверился Его воле.

Перед уходом я заглянул в келью отца Лонгина, чтобы проститься с ним. Он сидел на деревянном стуле, слегка склонив голову, как будто только недавно уступил сну. Его дыхание было ровным и спокойным, лицо излучало умиротворение.

Меня переполняло чувство благодарности, но я не осмелился нарушить его столь редкий покой. Вместо этого я решил дождаться его пробуждения, тихо прислонившись к деревянному косяку рядом с полкой книг. С потертыми корешками и закладками из старых бумажек они стояли ровными рядами, вплотную друг к другу. Мой взгляд задержался на одной из книг. На обложке было написано: «Сорок восемь ступеней к Виноградарю». Среди богословских трудов и аскетических трактатов ее соседство казалось случайным. Но именно это придавало ей особую притягательность, пробудив во мне странное, почти непреодолимое желание открыть книгу. И я поддался порыву…

Первая страница оказалась оборванной. Едва я взглянул на нее, как почувствовал, что столкнулся с недосказанной историей, и эта незавершенность вдруг отозвалась во мне странным, почти щемящим предчувствием. На мгновение я замер, затем машинально потянулся к своему рюкзаку. Там, среди вещей, лежало то, что я хранил все эти долгие месяцы. То, что так и не смог передать Горе. Дрожащей рукой я приложил слегка помятый лист к порванной странице. И тогда увидел – он идеально подходил к разрыву – пазл сошелся. Я поспешно захлопнул книгу и вернул ее на полку. Клочок бумаги остался у меня в руке, будто жег кожу своей правдой. Я перевел дыхание и медленно повернул голову к отцу Лонгину. Он все еще сидел на стуле, с закрытыми глазами, казалось, погруженный в глубокий, но чуткий сон. Я шагнул к нему с предельной осторожностью, стараясь не разбудить.

Передо мной был все тот же человек, которого я привык видеть: обычный монах с густой бородой и слегка всклокоченными волосами. Но внезапно перед внутренним взором всплыла одна деталь, от которой у меня пересохло во рту, – сломанные уши Горы. Эта мысль на миг лишила меня дыхания. А что, если? Решив рискнуть, я медленно протянул руку к его волосам у виска. Мое сердце билось так громко, что, как мне казалось, он должен услышать его стук. Я не успел дотронуться до мирно дремавшего монаха, как его рука с поразительной силой и точностью схватила меня за запястье. Почувствовав его железную хватку, я вздрогнул. Глаза отца Лонгина медленно открылись. Он спокойно смотрел на меня с выражением, в котором не было ни гнева, ни удивления. Я же застыл, не в силах отвести взгляда.

– Не бойтесь, – тихо сказал он, ослабляя хватку. Затем показал свои сломанные уши.

– Гора… – вырвалось у меня шепотом.

– Отец Лонгин, – невозмутимо поправил он.

Я всмотрелся в лицо монаха, пытаясь найти в его чертах сходство с Горой. Обрамленное густой бородой, оно выглядело строго и непроницаемо, но глаза – те самые глаза, которые когда-то смотрели на мир со страстью и решимостью, – теперь были отрешены от суеты. В их глубине я пытался найти отблески огня, что некогда бушевал в нем, той мощи, которая делала его легендой. Но вместо этого видел только смирение, которое укрывало его от прошлого, подобно тому, как монашеская ряса укрывает тело. Это был уже другой облик силы, перерожденной и направленной в глубь себя, что делало ее похожей на спящий вулкан. В этот момент я понял: Гора все еще жил в нем, но теперь несокрушимость и воля к победе стали частью его тишины, его покоя.

Я протянул отцу Лонгину вырванный клочок из книги. Он взял его, прочел написанное и медленно перевел взгляд на меня. Его глаза теперь смотрели иначе. В них затаилась боль – старая, запекшаяся, как рана, которая никогда не заживала.

– Откуда это? – спросил он негромко, но в его голосе отчетливо слышалась встревоженность.

– Из книги, – ответил я, чувствуя, как воздух в келье сгущается.

– Откуда это у вас? – переспросил он, и в словах теперь звучала требовательная строгость.

– Это было в дневнике Ламары, – ответил я, глядя ему в глаза, хотя его взгляд был невыносимо тяжелым и словно прожигал меня изнутри.

– Ламара не вела дневников! – грозно воскликнул монах, поднимаясь со стула. В этот миг он снова стал похож на Гору, оживляя образ, который так долго хранился в моей памяти.

Я застыл на месте, а затем едва слышно произнес:

– Видимо, вела…

Мой взгляд невольно скользнул к рюкзаку, лежащему в углу.

– Что там еще у вас припрятано? Доставайте… – произнес он голосом, в котором чувствовалось сдержанное волнение.

Я направился к рюкзаку, но мои движения были неспешными, как у человека, идущего по тонкому льду. Из внутреннего кармана я вынул дневник Ламары. Отец Лонгин мельком взглянул на него, и его плечи, только что напряженные, слегка опустились. Он резко сел обратно на стул, будто прошлое своим грузом придавило его к месту.

– Положите дневник на столик, пожалуйста, – сказал он уже тихим голосом.

Я выполнил его просьбу и, ощущая неловкость, направился к двери.

– Останьтесь, – раздалось за моей спиной. Его взгляд все еще был прикован к дневнику.

Не задавая лишних вопросов, я медленно развернулся и присел напротив монаха. Прошло немало времени, прежде чем он наконец нарушил повисшую между нами тишину.

– Вы ведь пришли сюда за ответами, не так ли?

– Я…

– Вы не один, кому нужны ответы.

– Знаю. Интерес журналистов к вам все еще не утихает…

– Нет, не они, – прервал он меня. – Ответы нужны и мне, Саба.

– Вам? – переспросил я, удивленный неожиданной откровенностью.

– Она ушла, оставив много вопросов…

Сделав паузу, я спросил:

– Думаете, ответы в этом дневнике?

Глаза отца Лонгина снова остановились на нем, и на мгновение он замолчал.

– Я боюсь думать о таком, – наконец произнес монах. Он говорил ровным голосом, но волнение в нем ощущалось почти физически. – Скажите, вы читали его?

– Нет, при всем моем желании…

– Саба? – его взгляд стал пристальным.

– Нет, правда. Я хоть и журналист, но этот дневник, он…

– Хорошо. Хорошо, что не читали, – прервал он меня, немного смягчившись.

Думаю, он поверил мне. Может, потому, что хотел поверить, или потому, что я не умею лгать.

Я кивнул, и вдруг отец Лонгин заявил:

– Тогда прочтем его вместе.

«Сам Гора предложил раскрыть тайны, приведшие меня сюда», – подумал я, снова кивнув и расплывшись в улыбке. Но, представив, что могло быть в этом дневнике, вызвавшем столь сильную тревогу у отшельника, – стиснул зубы.

– После литургии, – добавил он едва слышно, будто обращался не только ко мне, но и к самому себе. – Мы начнем после литургии…

Глава 3. Ступени

Я не мог сосредоточиться на службе. Мои мысли то и дело возвращались к дневнику Ламары, а глаза искали стрелки часов, ожидая окончания молебна.

Отец Лонгин, напротив, стоял неподвижно, погруженный в молитву. Я смотрел на него и понимал: передо мной не та яростная Гора, что некогда бросала вызов соперникам. Он открылся с другой стороны – тихим, молчаливым, но все еще продолжавшим борьбу. Только теперь битва разворачивалась внутри него, где демоны, терзавшие сердце, сражались за душу отшельника.

Впервые меня охватило сомнение: правильно ли я поступил, отдав отцу Лонгину дневник? Я знал, что откровения Ламары либо укажут ему путь к освобождению от тяжести пережитого, либо окончательно затворят в клетке его собственных страданий. Но сожалеть о содеянном было поздно – ключ уже был повернут в замке ожиданий, и дверь в прошлое начала приоткрываться, обещая изменить все…

К концу литургии мы с отцом Лонгином, словно по молчаливой договоренности, вышли из храма, и минуя трапезную, отправились в его келью, которая на время грозила превратиться в октагон, где должны были встретиться Гора с монахом – две стороны одной души.

Хоть и в крошечной келье отца Лонгина были лишь кушетка, маленький столик с двумя стульями и полка, заваленная книгами, нигде я не ощущал себя так взволнованно, как здесь. Меня переполняли эмоции, такие же яркие, как в детстве, когда я мечтал забраться в октагон к Горе, чтобы он поднял меня на свои мускулистые плечи, празднуя очередную победу за защиту чемпионского титула.