48 ступеней к Виноградарю

Глава 5. Мать Картли

После службы мы вновь отправились в прошлое моего героя. И наш путь лежал к холму Сололаки.

Мы подъехали к площадке, откуда открывался великолепный вид на город, а чуть поодаль статуя Матерь Картли встречала нас своим молчаливым взглядом. Высокая женская фигура в длинной национальной одежде, возвышающаяся над Тбилиси, смотрела вдаль. В чертах ее лица читались мягкость и холодная решимость. В одной руке она держала чашу с вином, которую предлагала друзьям, а в другой – меч, чуть наклоненный вниз, но готовый взметнуться, если придется защищать родную землю.

Ламара не случайно выбрала это место для начала съемок – хотела показать гостеприимство грузинского народа. Так, она ненадолго скрылась в салоне автобуса и вернулась с деревянным ящиком в руках.

Я с любопытством наблюдал, как она открывает крышку и достает оттуда несколько глиняных кубков.

– Что это?

– Семейная коллекция, – ответила она, раздавая их. – Мой отец всегда говорил: настоящее вино – из той земли, которая держит твои корни. Я подумала, это хорошее начало.

– Ты серьезно привезла их с собой? – удивился наш оператор, бережно принимая кубок.

– Конечно. Разве можно пить вино из пластика на таком месте? – шутливо произнесла Ламара, разливая красное терпкое саперави.

– За что мы пьем? – спросил я ее.

– Для начала, могесалмебит Сакартвелоши! – сказала она с улыбкой, подняв свою чашу с вином. – Я знаю, что почти каждый из вас родился здесь, но не все успели вырасти на этой земле. Кто-то из вас, – она взглянула на меня, – давно тут не был, а кто-то, – кивнула в сторону Купера, – впервые ступил на эту землю. Пьем за тех, кто помнит свои корни, и за тех, кто, хоть и временно, называет ее своим домом! Кэтили икхос тквэни мобрдзанэба!

Все подняли кубки, и я ощутил, как слова Ламары, словно виноградная лоза, обвивают душу, пробуждая в сердце давнюю привязанность к этому месту.

Купер сделал глоток вина и с доброй иронией заметил:

– Ну что ж, господа, с вашим грузинским гостеприимством вы и врага за стол посадите! Такое чувство, будто меня здесь не просто приняли – а вписали в семейную хронику!

Гога улыбчиво кивнул:

– Осторожней, Купер, так и женишься тут случайно!

– Эй! – Купер сделал вид, что испугался. – Я еще не готов к такой степени интеграции!

Ребята рассмеялись, и Ламара, улыбаясь, добавила:

– У нас не бывает «случайно». У нас все – по любви. И особенно гостеприимство.

– Хорошо сказано! – произнес я, поднимая свой бокал. А потом уже громче добавил: – Теперь позволь, я познакомлю тебя с нашей командой поближе! Официальное знакомство – как грузинский тост, без него никак!

– Я в предвкушении!

– Начнем с Купера, нашего оператора! Его мать гречанка, отец – американец. В спорте он поддерживает тех, кто реже выходит из кадра.

Купер скосил на меня взгляд:

– Статистика важна. Чем больше кадров, тем ближе победа.

– Видите? Человек верен принципам! Дальше – Гога! Режиссер с грузинской душой и терпением, которого хватает ровно до третьего дубля.

– Точно, – спокойно кивнул Гога. – Первый раз – подскажу. Второй раз – покажу. На третий – ты идешь пить чай, а я – чачу.

Ламара рассмеялась.

– Теперь Нико, наш звукооператор! Если работа Гоги заканчивается чачей, то работа Нико с нее только начинается, – пошутил я, подмигнув товарищу. – Говорят, он может настроить аппаратуру так, что слышит, как пробка крутится в кармане у Гоги.

– Всем известно, почему я с такой радостью согласился на этот проект, – подмигнул мне в ответ Нико.

– Потому что микрофон первым реагирует на звук открытой чачи? – усмехнулся Гога.

Нико задумчиво посмотрел на оборудование.

– Нет. Просто звук чачи всегда чище, чем звук актеров с третьего дубля.

Смех прокатился волной, но все постарались сделать вид, что смеются над чем-то другим.

– А вот и Тамаз, наш светотехник! Мы придумали про него поговорку… – Стоило мне это произнести, как ребята тут же дружно подхватили: «Если кто-то из нас пропадет, Тамаз подсветит и найдет!» – Он почти всегда молчит, чтобы все слушали Гогу. – Тамаз щелкнул фонариком в сторону Гоги и кивнул, вызвав новый взрыв смеха. – Вот и вся команда! Как видишь, они скромные и исключительно талантливые!

Ламара подняла чашу:

– Похоже, это будет интересное путешествие!

– Теперь твоя очередь, Гловели, – сказал я, подливая ей еще немного вина. – Давай, расскажи что-нибудь о себе.

Она опустила взгляд, наблюдая, как капли вина медленно стекают по краю ее кубка.

– Я просто девушка, которая считает ступеньки у храмов.

– Неплохо, – усмехнулся Гога, скрестив руки на груди. – Но звучит как половина правды. Расскажи побольше о том, кто ты? Чем занимаешься?

Купер, не говоря ни слова, приблизил камеру, поймав ее профиль.

– А что рассказывать? Я не гид, если ты об этом.

– Мы уже заметили, – вставил Нико. – Гиды обычно не кричат в громкоговоритель, если только не обнаружили, что половина группы ушла в хинкальную.

Команда захихикала, и Ламара, улыбнувшись, сдалась:

– Мой дед делал вино в Кахетии. Отец преподавал историю. Половину детства я провела с ним в музеях и на раскопках. Рисовала, чтобы не скучать.

– «Рисовала», – протянул Гога, бросив на нее взгляд с легкой ухмылкой. – Это та часть, которую ты явно преуменьшаешь.

– Я просто хотела занять чем-то руки, вот и пошла в художку.

– И кто бы мог подумать, что «занять руки» выльется в картину, которая висит в нашем отеле, – произнес я, приподняв брови. – Скажи, это копия? Потому что оригинал, кажется, стоит как половина этого отеля.

Она взглянула на меня, и в ее глазах мелькнуло смущение, будто ее поймали с поличным.

– Это и есть оригинал, – спокойно сказала Ламара. – Я подарила полотно владельцу отеля в знак благодарности за участие в реставрации одного старого храма.

Купер тихо присвистнул, а Нико с Гогой переглянулись.

– Ну что ж, друзья, – сказал я, когда Ламара скромно отвела взгляд. – Мы пьем с великой художницей, которая, между прочим, согласилась стать нашим гидом!

– Я не великая художница, но охотно покажу вам ту Грузию, которую люблю.

– И это лучше любого расписания, – добавил я, поднимая свой кубок. – За Ламару!

– За нового друга нашей команды! – громко провозгласил Гога.

Все повторили его слова и испили вина.

Я приблизился к Ламаре и шепнул ей на ухо:

– Теперь ты официально часть нашей банды, Гловели.

– Я в этой банде с первой ступеньки Самеба, – ответила она и легко коснулась моего кубка. Будто знала все с самого начала…

***

Отец Лонгин немного помолчал, словно воспоминания вновь предстали перед его внутренним взором, и затем продолжил:

– В Ламаре удивительным образом сочетались дух воина и сердце маленькой девочки. В тот вечер я заметил, что статуя, видимая из разных уголков города, никогда не казалась мне такой живой, как в ее присутствии. Казалось, этот каменный символ обретал душу рядом с ней.

Мы общались, запивая слова вином, пока солнце не растаяло на наших глазах, оставив на память закат, который мне не забыть…

– Каким был тот закат, что спустя столько лет живет в вашей памяти?

Монах прикрыл глаза и произнес:

– В тот вечер закат не только окрашивал небесный свод. – Его голос стал тише, будто он боялся спугнуть само воспоминание. – Он жил, дышал, шептал…

Небо расплавилось в охре и пурпуре, медленно расползаясь по линии горизонта, как огонь по тонкой бумаге. Город словно впитывал это сияние, жадно пируя красками заката, наполняя улицы мягким светом. Солнечные отблески скользили по стеклянным фасадам, замирали на позолоте куполов и вспыхивали бликами в реке, прежде чем кануть в сгущающиеся сумерки.

Глядя на эти краски, все переживания, радости и горести, связанные с Тбилиси, снова ожили в моей памяти. Тогда я понял, что этот город живет внутри меня, пульсируя в такт с сердцем – это та часть, которая будет во мне, пока светит это солнце и существует этот закат…

– Красиво…

Отец Лонгин поднял глаза и ответил:

– Это про Ламару… Закат был лишь отражением ее глаз. Казалось, солнце спускалось, только чтобы коснуться нежного овала ее лица… Я видел, как багрянец растекался в ее зрачках, будто небо решило спрятаться там. В тот момент я вдруг ощутил, что хочу обнять ее так же крепко, как и этот город – безоговорочно и всем сердцем. Но тогда – всего лишь тихо прошептал ей: «Мадлоба». А потом осознал, что важные слова так и остаются внутри. И чем дольше ты молчишь, тем тяжелее становится их нести…

Глава 6. Крепость Нарикала

На следующий день мы продолжили съемки фильма, направившись в крепость Нарикала. Утро было холодным, и солнечные лучи прокладывали себе путь сквозь влажный и густой воздух, плавно раздвигая небесный занавес над городом. Камни под ногами покрывал тонкий налет инея, и с каждым шагом я чувствовал, как мороз цепляется за обувь и проникает под воротник.

– Почему здесь и так рано? – зевнув, спросил я Ламару, нарушая хруст наших шагов по покрытой инеем земле.

– Чтобы увидеть то, что рождается на рассвете.

Я огляделся. Тбилиси лежал внизу – серый, с покатыми крышами, меж которых вился тонкий дымок из труб. С высоты казалось, будто город еще не проснулся, затаившись в ожидании тепла.

– Эта крепость, в свое время служившая защитой города от врагов, олицетворяет дух грузинского патриотизма и стойкости, – сообщила нам Ламара. – Нарикала – это напоминание о том, что, несмотря на трудности и испытания, мы должны сохранять верность своим корням и испытывать гордость за свою историю, которая способна вдохновлять нас на новые подвиги.

– Конечно. Что же еще, как не руины и предания, сформирует нам дорогу в будущее, – сказал я с легкой усмешкой.

Ламара улыбнулась едва заметно:

– Иногда слова опережают мысли. Но ты поймешь.

– Спасибо за аванс, – пробормотал я с привычной ухмылкой. Но внутри скребло ощущение, что она понимала меня лучше, чем я сам.

Ламара остановилась и провела ладонью по холодному камню. В ее движении было что-то трепетное, как будто она касалась чего-то живого.

Обернувшись, она взглянула на меня и добавила:

– Мне хотелось, чтобы в фильме была эта крепость, потому что она воплощает ту несломимую силу духа, которая есть и в тебе.

Я замешкался. На языке вертелась очередная колкость, но я ее проглотил. Она смотрела на меня с такой искренней уверенностью, будто видела то, чего я сам не замечал. Мне казалось, если я оступлюсь, ее глаза удержат меня и подскажут верный путь, как компас, который никогда не ошибается. И я вдруг почувствовал себя неловко в броне моей иронии.

Купер чуть приблизился, стараясь поймать в кадр ее профиль на фоне пробуждающегося города.

– Видите этот склон? – Ламара указала на узкую тропу, петляющую вниз к крышам старого Тбилиси. – По нему поднимались защитники города. Многие из них знали, что могут не вернуться, но шли. Они понимали: если падет Нарикала – падет и город. Были времена, когда крепость завоевали, разрушали, но потом вновь восстанавливали. В этом ее сила – и наша тоже.

Ламара вновь остановила свой взгляд на мне.

Я кивнул, но ничего не сказал. Камера продолжала снимать. Tогда я не придавал значения тому, что самое важное в этом фильме не войдет в кадр. Оно останется здесь – в холодных камнях Нарикалы и в голосе Ламары, звучащем в утренней тишине.

***

– Что же там осталось, отец Лонгин?

– Пока я пытался понять историю крепости, Ламара рассказывала мне свою собственную. Она говорила о Нарикале как о верном товарище, который стоял за спиной Тбилиси и охранял его даже тогда, когда все остальное рушилось. Тогда я не сразу понял, что она говорила обо мне… О том, кем я мог бы стать для нее…

Отец Лонгин не договорил, но я почувствовал, что продолжение истории живет в его сердце, там, где уже нет места сожалению. Лишь тишине утра с холодным, пронизывающим улицы ветром. И покою старых камней крепости, переживших слишком многое, чтобы говорить. И в этом безмолвии продолжали жить слова Ламары. Они не исчезли, а просочились в трещины старых стен, затаившись там в ожидании своего часа, чтобы спустя годы найти путь обратно к Горе. Теперь эти слова живут в другой крепости – в молчаливых стенах сердца отца Лонгина.

Глава 7. Джвари

Солнце настигло нас по дороге в Мцхету. Город пробуждался как мудрый старик, которому некуда спешить. Остатки тумана еще цеплялись за крыши и улицы, но тепло нового дня постепенно вытесняло их. Я ощущал, как спокойствие утра наполняло меня, становясь частью ритма. Ламара молча шла рядом, кутаясь в свой теплый шарф, ее дыхание таяло в морозном воздухе, поднимаясь к небу еле заметными облачками. Дорога вела нас к вершине, где простирался монастырь Джвари. Под первыми лучами солнца, касающимися его древних стен, он, словно принимая Божье благословение, озарял окрестности своей святостью.

– Именно на этом холме, – сказала Ламара, когда мы поднялись к монастырю, – росло то самое мироточивое дерево, из которого вырезали три креста святой Нино. – Один из них установили на этом месте, где раньше стоял языческий идол, ознаменовав зарождение христианской веры в Грузии. Сам монастырь был построен позже, в конце VI – начале VII века. Джвари – один из старейших христианских храмов страны, возведенный в уникальном тетраконховом стиле.

Пока съемочная группа снимала панораму и храм, Ламара направилась ко входу. Я последовал за ней. В то раннее морозное утро в храме почти никого не было. Мы пересекли зал и подошли к алтарю. С каждым шагом тишина вокруг нас становилась гуще, а стук сердца – громче. Лишь тонкие лучи, проникающие через высокие узкие окна, мягко падали на алтарь, освещая его благостным сиянием.

– Ты это слышишь? – прошептала она, не оборачиваясь.

– Что – это? – недоуменно спросил я.

Тогда она повернулась ко мне и сказала:

– Прислушайся… – Ее рука плавно скользнула по моему лицу, и пальцы осторожно прикрыли веки. Я почувствовал это нежное, почти невесомое прикосновение. А после тишина обволокла меня, и я ощутил нелинейность времени. Оно перестало быть чем-то привычным и измеримым, оно исчезло, уступив место чему-то большему. Храм, с его многовековой историей, будто безмолвно беседовал с нами через стены, пропитанные молитвами, через тени, отбрасываемые от мерцающих свечей, через дыхание веков, застывшее в холоде камня. Ощущение было настолько сильным, что, казалось, мое сердце замедлило свой ход, чтобы лучше слышать этот беззвучный диалог.

Я почувствовал внутри некую легкость, и в то же время все вокруг обрело значимость. В пространстве монастыря действительно было нечто особенное – то, что невозможно выразить словами, но оно проникало глубоко в душу.

Мы с Ламарой стояли рядом, и я откуда-то знал, что она чувствует то же самое, что молчание между нами не было пустым. В нем было что-то родное, близкое, – когда в тишине ты находишь то, что тщетно искал бы в тысячах разговоров.

Затем я медленно открыл глаза… Внешне ничего не изменилось: те же каменные стены, те же робкие лучи солнца, тот же приглушенный свет лампад.

Я вгляделся в Ламару. Каждый ее вдох был ровным и спокойным. Через мгновение ее веки дрогнули, словно потревоженные тенью, пробежавшей по ровной глади воды, и медленно, будто откликаясь на незримый зов, она открыла глаза. Тогда я осознал: все изменилось внутри. Между нами возникло нечто неуловимое, мы оба это знали, хоть и не говорили об этом.

***

Когда мы вышли из Джвари, Ламара остановилась на холме и, устремив взгляд туда, где две реки сходятся у подножия древнего города, произнесла:

– Там, где сливаются Арагви и Кура, видно, как встречаются два разных потока.

Арагви – стремительная, прозрачная, рожденная в горах, несет ледяную воду с высот Кавказа. А Кура – темная, теплая, уже проделавшая долгий путь, впитавшая в себя десятки притоков. Они сливаются здесь, в Мцхете, но не сразу смешивают свои воды – еще какое-то время текут рядом, прежде чем стать единым потоком.

Взглянув на меня, она добавила:

– Жизнь подобна реке: кто-то приходит к нам быстрым ручейком, кто-то – бурным потоком. И именно такие встречи необходимы. Они не случаются просто так. Иногда они сдвигают нас с прежнего места, подобно тому, как перекатываются камни по дну. Но именно тогда мы растем. Мы учимся – прощать, принимать, чувствовать глубже. Люди – как зеркала, в которых проступает наш лик. Без них мы бы так и не поняли, кто мы есть на самом деле.

– Но иногда река выходит из берегов. – Тихо произнес я, сам не ожидая, что скажу это вслух.

Она кивнула, не отрывая взгляда от слияния вод.

– Да, бывает и так. Порой поток становится слишком сильным, захлестывает, сметает все на своем пути. Такая встреча может увести в никуда.

– И что тогда?

Ламара ненадолго задумалась.

– Тогда остается одно – найти свое русло. Пусть не сразу, пусть не там, где мы думали, но река всегда находит путь. Как и человек.

Я хотел что-то сказать, но слова показались лишними. Мы стояли молча, глядя на потоки двух рек, каждый погруженный в свои мысли, но, возможно, думая об одном и том же.

Глава 8. Светицховели

– Све-ти-цхо-ве-ли, – сказала Ламара, растягивая слоги, как будто пробуя их на вкус. – В этом слове есть музыка, слышишь? Оно льется как вино, медленно стекающее из квеври.

***

Величественный собор Светицховели возвышался перед нами, озаренный лучами полуденного света.

– Мы приблизились к душе Грузии, – произнесла она, войдя в храм. Воздух внутри был пропитан ладаном и прохладой камня. – Грузию неспроста называют вторым Иерусалимом. Причины этого – в ее духовном значении для православных христиан и множестве святынь, которые хранятся на нашей земле. Светицховели, построенный в начале XI века, хранит в себе реликвии Нового и Старого Завета: плащаница пророка Илии и Хитон Господень, который является главной святыней нашей страны.

Не издавая звука, я шевельнул губами:

– Хитон Господень…

– После того как Иисус Христос был распят, – сказав это, она перекрестилась, – Его одежду поделили между собой солдаты. Бесшовный хитон же было решено не разрывать, и его разыграли по жребию. По преданию, он оказался у одного из воинов, а позже был передан Элиозу, еврейскому раввину из Грузии, который в это время находился в Иерусалиме. Пораженный увиденным, он привез реликвию в Мцхету, где жила его сестра по имени Сидония. Когда же Элиоз прибыл к ней и передал хитон, она, прикоснувшись к святыне, была настолько потрясена, что ее сердце остановилось от божественного трепета. Так Сидония была захоронена с хитоном, поскольку его не смогли высвободить из ее объятий. С тех пор святыня хранилась в земле, считаясь символом глубочайшего благочестия. Позднее на этом месте был построен собор Светицховели, где находится могила Сидонии, а вместе с ней и хитон.

Я стоял молча, пытаясь осмыслить все услышанное. Съемочная группа в это время бесшумно перемещалась по храму, снимая древние фрески. Ламара же внимательно наблюдала за мной, ожидая реакции.

– Хитон здесь, в Мцхете… Это невероятно… Прости, я не могу осознать всю значимость того, что ты только что рассказала…

– Не все постигается мгновенно. Когда ты прикоснешься к этой истории душой, ты поймешь, что не нужно искать логических объяснений. Наши сердца давно уже знают то, что разум не всегда может постичь. Такие откровения требуют времени, и для каждого оно свое.

– Но как… как это вообще можно почувствовать? – спросил я, ощущая поднимающуюся волну смятения и трепета внутри. – Это… слишком…

– Ты уже чувствуешь, – ответила она, касаясь ладонью моего сердца. – Иногда то, что кажется недоступным для понимания, нужно просто принять как данность. Ты здесь, и ты часть этой истории, даже если пока не осознаешь этого. Но придет время, и все станет ясно, если только удержишь ум в сердце, – с уверенностью произнесла она, мягко постукивая подушечками пальцев по моей груди.

Затем Ламара осторожно поправила платок на своей голове и добавила:

– Нам пора. Нас ждет мама Габриэли. Это здесь, во Мцхете.

– Кто это?

Она взглянула на меня с присущей ей мягкой улыбкой и начала свой рассказ, направляясь в сторону монастыря Самтавро.

Глава 9. Самтавро

– Для преподобного старца каждый был любимым чадом Божиим, и всякий, кто обращался к нему, получал утешение, как от родного человека. К нему приходили не только верующие, но и те, кто давно потерял путь. Он был тем, кому доверяли самое сокровенное, тем, кто смотрел в самую суть человека, не осуждая, но любя.

Ламара взглянула на гробницу святого и произнесла:

– Отец Гавриил был не просто святым, а юродивым, скрывавшим истину под видом безумия… – Она приложилась к иконе. – Обращаясь к каждому, кто искал утешения, он говорил: «Я буду молиться за всех вас, и если что-то случится, приходите ко мне в Самтавро – я всегда буду здесь и помогу вам». Люди продолжают приезжать к его мощам, веря, что он все так же молится за них.

В те годы, когда религиозные убеждения преследовались, отец Гавриил осмелился открыто выразить свое несогласие. В один из дней в центре Тбилиси, во время празднования годовщины Октябрьской революции, он взял огромный портрет Ленина, установленный на здании, и сжег его перед многолюдной толпой, осенив себя крестом. Этот акт, яркий и бесстрашный, был для него символом протеста против идеологии, лишенной духовности и человечности. После его сразу арестовали и жестоко избили. Обвинители требовали смертной казни, однако вместо этого власти приговорили его к принудительному лечению в психиатрической больнице. Говорят, за него заступилась сама Богородица – явившись одному из служителей власти с повелением сохранить жизнь отцу Гавриилу.

– Ты сказала юродивый… Что это значит? – спросил я, пытаясь понять, что делает человека святым.

– Юродство – это высшая степень святости. Юродивые Христа ради – это особые подвижники, которые осознанно отвергают все, что большинство считает основой и нормой жизни, для того, чтобы освободиться от привязанности к миру и стяжать Божественную благодать. Они порой ведут себя так, что могут показаться сумасшедшими или странными в глазах других, но на самом деле – принимают насмешки, пренебрежение и даже ненависть, чтобы жить в полном смирении. И отец Гавриил Ургебадзе был одним из них. Мы зовем его мама Габриэли.

– Откуда ты все это знаешь? – с удивлением спросил я ее.

– Меня вырастила бэбо. Она была набожным человеком.

Ламара притихла, будто в ее памяти всплыло что-то, а затем продолжила:

– Как и у всех, у нее были свои слабости. Одна из них – пристрастие к нарядам. Бэбо была портнихой и очень любила красивые вещи. Она всегда стремилась появляться в новом сшитом ею платье, меняя их с удивительной легкостью. А когда проходила мимо затемненных витрин, на мгновение останавливалась, чтобы полюбоваться, как изящно смотрится ее наряд.

– Разве не все женщины так делают? – заметил я с иронией, глядя на ребят из съемочной группы в ожидании кивков.