Тонкие нити судьбы
- -
- 100%
- +
– Да, про оказию я поняла, – медленно проговорила Лиля. – Где и когда я могу забрать это письмо?
– Я на машине, подвезу, куда скажете.
Они встретились в субботу у входа в Зоопарк: давно обещала Матвею провести с ним вдвоем целый день.
– Это такой взрослый сын у Веника? – изумился Семен. – И похож на него, очень, вот здесь особенно, в верхней части лица, – он неопределенно провел по лбу по направлению к переносице.
– Да? А мне все говорят, что это моя копия, – не сдержалась Лиля.
– Ну, да, и на вас тоже похож, – засуетился Семён. – Разрез глаз, цвет волос. А вот мой сын ни на кого не похож ‐ ни на меня, ни на супругу. Такой инопланетянин в семье, – он виновато развел руками и улыбнулся.
– Дети меняются. Матюша тоже родился темненьким, как папа, а сейчас практически блондин, как я.
Она произнесла это нейтральным тоном, даже дружелюбно. Что бы ни было в этом письме, при чем здесь этот Семен, сын которого на него совершенно не похож, сослуживцы которого живут в стране больших возможностей, а он приехал на старенький машинке и вообще, выглядит так, как будто за ним гонятся. Суббота. Видимо, получил много указаний от супруги, а вот ведь – нашел время встретиться с ней. Ответственный и порядочный.
– Я вам очень признательна, – она протянула руку.
– Ах, да, это вам, извините, заболтался, – он протянул ей пакет, плотный и яркий, с логотипом того, о чем она не имела понятия.
– Спасибо. До свидания.
Она так и гуляла с ребенком по зоопарку с пакетом в руке, пытаясь угадать, что же такого важного там, внутри; такого важного, что Веня не доверил это почте.
Они с Матюшей прекрасно погуляли: полдня провели в зоопарке, зависая у вольеров со смешными обезьянками, задумчивыми слонами и пугливыми антилопами.
Матвей долго смотрел на неподвижных крокодилов и совсем по-взрослому вздохнул:
– Какая тяжелая жизнь!
Лиля недоуменно посмотрела на сына.
– Скучная, – пояснил он. – Только кушают и лежат, как бревна.
– Ну, да, хотя где-нибудь в Африке им нужно и пошевелиться, чтобы добыть себе пищу.
– Ну, в Африке, конечно, – он согласился, легко кивнув.
А потом они сидели в кафе, ели медленно тающее мороженое и пили любимую крем-соду.
Она невольно вспомнила знакомое с детства стихотворение Маршака.
“Голубое, голубое, голубое в этот день
Было небо над Москвою и в садах цвела сирень.”
Все так похоже: и небо, и сирень, правда, в стихотворении с сыном гулял папа.
С папой они и открыли пакет из плотной коричневой бумаги, скрепленный сургучной печатью.
В пакете было два конверта – один тонкий, обычный, второй – нестандартный и тоже коричневый, как пакет.
Без марок, – мелькнула мысль. Другая догнала её: какие марки, ведь это оказия.
Папа передал ей тонкий конвертик, на котором было написано: "Лиле".
– Это тебе, доча, именное, а значит – личное. Почитаешь на досуге.
Второй конверт, на котором были крупно написаны ее фамилия и инициалы, папа внимательно осмотрел и вскрыл ножом – ровненько, по линеечке, аккуратненько, как все, что делал папа.
Вытащил два скрепленных листа, долго и внимательно вчитывался, словно пытаясь понять содержание.
Это было письмо от юриста, в котором сообщалось, по какому адресу должна явиться Лилия Александровна Линецкая для процедуры, необходимой для расторжения брака с Розиным Вениамином Львовичем.
На втором листе – адрес и телефон для назначения визита.
Лиля сидела со своим конвертом, не решаясь его открыть.
– Я сейчас, – папа тяжело поднялся со стула. – А ты читай пока.
Это было короткое и мало эмоциональное письмо. Ее муж выражал понимание сложившейся ситуацией и сожаление. Сожаление, что на сегодняшний момент он не может ничего поменять. Америка закрылась, неизвестно на сколько, возможно – навсегда. Что в первую очередь он думает о ней, Лиле и о ребенке. Да, именно так и было написано – “о ребенке”, словно у их сына не было имени. Имени, которое выбрал он сам, а она легко согласилась.
Мама болеет, с переездом в Бостон дело застопорилось, в общем, все очень сложно. И вообще, все не так просто в этой стране больших возможностей. Не так просто, как думалось ему, сидя в Москве. Они долго обсуждали сложившуюся ситуацию с мамой и решили, что наиболее приемлемым вариантом будет развод, ибо он порядочный человек и не может, нет! – не имеет никакого морального права кормить ее надеждами. Она еще молода и сможет устроить свою жизнь, а не проводить ее в бессмысленных ожиданиях и иллюзиях. Они навели справки, и Влад все устроил. Да, конечно, пришлось заплатить, кому нужно, но у Влада сумасшедшие связи и он все провернул так, что ей нужно только позвонить, назначить время и приехать для подписи. И она свободна. Свободна, как птица.
“Жду ответа, как соловей лета”.
Почему-то эта фраза из писем эпохи ее детства всплыла в памяти.
И вторая.
“Сколько в мире океанов, сколько в нем песку,
Столько счастья я желаю на твоем веку”.
В конце письма Веня тоже желал ей счастья и выражал уверенность, что у нее все будет хорошо.
Она подняла глаза и увидела родителей, безмолвно ожидающих, пока она дочитает это письмо. Встретилась взглядом с папой и прочла в его глазах: “все нормально, доча, прорвемся”.
Мама приняла все намного тяжелее. Она не жаловалась, но стала какой-то тихой и прозрачной. Феей, потерявший способность радоваться и творить чудеса. В доме запахло валерианкой, а папа с мамой частенько разговаривали в спальне, за закрытыми дверьми.
Через два года Лиля с Матюшей пошли в первый класс: он в школу, где работала Лора, а она в другую – немного подальше, где открылась вакансия.
Она сразу полюбила свой 1-й В, ей не надо было приспосабливаться и привыкать: эти девочки с бантиками и мальчишки с короткими стрижками были ровесниками ее сына, и она понимала и любила их, как своих.
Она стала Лилия Александровна и ей было смешно слышать, как путаются эти малыши в её длиннющим имени-отчестве.
За сына она была спокойна: к первому классу их совместными усилиями он был готов, к тому же – Лора была рядом и сообщала ей в подробностях обо всем, что творилось в школе.
Матюша учился хорошо, примерно выполнял домашние задания иногда с бабушкой, но чаще – сам. Он усердно выводил буквы и цифры, склоняя круглую головку и помогая себе языком. У него не было Лилиного почерка, да и что можно ожидать от ребенка, сразу начавшего писать шариковой ручкой.
“Нажим – волосяная, нажим – волосяная” – это в прошлом. Странно, что многие вещи, которые когда-то были так важны, через некоторое время становятся совершенно лишенными смысла. Да, можно отменить каллиграфический почерк, занести его в графу “бесполезное и никчемное”, не стоящее усилий и времени, потраченных на выписывание этих округлостей и витиеватых вензелей. Но как можно было занести в эту графу собственного сына, полностью вычеркнуть из памяти улыбчивого и круглоголового Матвейку – этого она не понимала.
Уже несколько лет от Вени не было ни слуху, ни духу.
Как-то высказала свои мысли папе и услышала в ответ: а оно тебе надо?
Она ни о чем не спрашивала Лору, а та молчала; этой темы между ними просто не существовало , хотя они очень сблизились со времени их работы в одной школе.
Все шло своим чередом: рос сын, на работе ею были довольны и руководство и родители. Одно тревожило и не отпускало: состояние мамы. Она копошилась на кухне, много времени уделяла внуку, но Лиля чувствовала: что-то происходит с того дня, с той майской субботы, когда она принесла в дом этот коричневый конверт.
Мама не жаловалась, не бегала по врачам, но она стала другая. Это видел и папа, бросающий на неё изредка тревожные взгляды.
– Все нормально, Алик.
Она улыбалась какой-то слабой, беспомощной улыбкой, почти забросила кухню и оживала только рядом с Матвеем.
Почти месяц пролежала в неврологическом стационаре, который славился сильными врачами.
– Если бы вы жили где-то в глубинке за Уралом, я бы посоветовал вам ехать в Москву, а так, – врач, похожий на состарившегося Атоса, развел руками. – А так – думайте сами.
Мысль об отъезде папа озвучил на дне рождении внука. Он передал Лиле бумажку с номером телефона.
– Позвони. Это номер учителя иврита. Ведёт небольшие группы. Его очень хвалят. Нам с Фаечкой это уже ни к чему, навряд ли пригодится. К нему, – он кивнул на внука, – все само придет, без усилий. А для тебя это будет лучшим багажом. Да нам и везти особенно нечего. Всю жизнь отработали на совесть, а богатства особого не нажили. Вот квартиру жалко.
Он задумался.
– Ну, думаю, что и это не самое страшное. Потерявши голову, о волосах не плачут. Правда, Фаечка?
Она кивнула с неожиданно проснувшись интересом в глазах.
Почти два года Лиля отходила на занятия. Это была действительно небольшая группа – всего пять человек. Учителем был молодой парень, на которого они – люди разных возрастов – смотрели, как на Бога.
Язык ей понравился сразу – своей мелодичностью и непохожестью ни на что. Это позже пришло восхищение его конструктивностью, возможностью создавать слова по схемам, зная лишь три буквы корня. А вначале, глядя на таблицы, начерченные Даниэлем, она неуверенно спросила:
– Вы действительно считаете, что это можно выучить, хотя бы теоретически?
– Не вы, а ты, – поправил он её с улыбкой. – В иврите нет обращения на “вы”, мы все братья.
Глава 3
Они уехали зимой восемьдесят девятого.
– Вовремя, бар-мицву Матвею отметим уже на месте.
Потом Лиля не раз задумывалась, каким мудрым и прозорливым оказался её папа. Как вовремя они поднялись и получили хотя бы небольшое, но преимущество перед той валом вновь приезжих, который обрушился на страну через год.
Они сразу сняли квартиру в Тель-Авиве, в стареньком двухэтажном домике на первом этаже с маленьким палисадником.
– Дом, конечно, бедовый, развалюшка, а не дом, но квартира совсем неплоха, – отметил папа. – И район тихий.
Потом выяснилось, что район не только тихий, но и очень удобный для жизни: рядом была школа и поликлинника, небольшой супермаркет и отделение почты, а на соседней улице, буквально за углом – остановка автобусов и маршруток.
Им не нужна была помощь: Лиля прилично говорила на иврите и уверенно решала все дела, необходимые на первом этапе.
Мама немного пришла в себя, но отказалась от ульпана, привычно взвалив на себя кухню.
Папа было начал учёбу, но через месяц аккуратных посещений занятий заявил:
– Нечего мне там делать. Молодежь сплошная. Не хочу позориться, да и незачем. В этой стране вполне можно прожить и без иврита: русских немало, идиш выручает, а иврит – так у нас личная переводчица есть, да и второй не сегодня-завтра появится. Правда, Матвейка?
– Я уже не Матвейка, меня в школе зовут Мати.
– Ну, Мати, так Мати, тоже звучит. Мати Линецкий – красиво, представительно и солидно.
Ещё перед выездом Лиля поменяла сыну фамилию. Папа, обычно сдержанный, настоял на этом.
– Чтобы духу его не было! – процедил он сквозь зубы, и Лиля поняла: он никогда не простит зятя.
Сосед пристроил папу на работу в типографию, и он необыкновенно этим гордился.
– До пенсии ещё поработаем, нечего дома сидеть. Деньги лишними не бывают.
Этот же сосед пригласил папу в синагогу и вскоре эти посещения стали регулярными. Папа ни на чем не настаивал, но как-то само собой получилось, что в пятницу стали зажигать шабатние свечи. Это было ново, красиво, празднично и никто не был против.
Лиля подрабатывала и планировала поступление в колледж, чтобы получить право преподавания в школе. Но уже через несколько месяцев папа вернулся из синагоги сияющий.
– Вот, Шимон, вот человек, а ведь я даже и не просил, так, немного намекнул. Готовься, доча, народ поднялся, летит огромное количество и почти все – без иврита. С педагогами напряженно. В общем, Шимон навел справки, попросил кого надо. Тебе надо будет закончить трехмесячный курс и будешь преподавать иврит вновь прибывшим.
– Я?
– Ты, ты. А кто два года занимался, не поднимая головы? Шимон с тобой общался, он уверен, что ты справишься.
На курсе она занималась с израильтянами, иврит там не учили, акцент был на методику преподавания. Было совсем непросто, но Лиля почувствовала, как быстро, просто на глазах вырос ее уровень.
В июле отметили бар-мицву Мати, в той синагоге, в которую ходили Шимон и папа, и это было необыкновенно торжественно и волнительно.
На Рош а шана Шимон пригласил их в гости к сыну. Такой замечательный обычай – показать новым репатриантам, как принято отмечать праздники.
Частный дом, столы, накрытые во дворе. Белые скатерти и красивая посуда. Народу было много: и семья, и друзья. Весело и шумно. Много детей в белых рубашечках и нарядных белых платьях. Маленькие принцы и принцессы с тщательно расчесанными кудрями. Родители, спокойно воспринимающие этот балаган и шум, не делающие детям замечаний и полностью довольные жизнью.
Лиля не запомнила никого на этой вечеринке, но через пару недель к ним заглянул Шимон.
– Лили, дорогая, найдёшь пару минут поговорить?
Они вышли во дворик и Шимон начал издалека. Он похвалил их семью, отметив, как они замечательно вписались в новую жизнь. Как довольны на работе папой, какая хозяйка Фая, какой смышленый Мати и к тому же – красавчик. И она, такая молодец, приехала с ивритом и не должна зарабатывать на уборках.
– Запомни, милая, уроки иврита в этой стране – это всегда актуально. Народ ехал, едет и ехать будет. Такая у нас страна – земля обетованная. Без работы не останешься, обещаю. Да и на частных уроках всегда сможешь подзаработать. Осталось тебе только личную жизнь устроить.
Лиля настороженно молчала.
– Есть тут один мужчина, у сына был на празднике, обратил на тебя внимание и хочет познакомиться. Вот я и подумал – а что не попробовать. Телефон давать не стал, пообещал сначала у тебя спросить. Он из ваших, даже по-русски говорит немного. Вроде, родители его из Вильно. А он, по-моему, уже здесь родился. Устроенный, солидный. Интересный. Но что это я его расхваливаю, сама увидишь. Не пожалеешь, мне кажется. А нет, так нет. Без обид.
Он позвонил на следующий день, и она улыбалась, слушая, как он старается вести беседу на русском – с диким акцентом и несуразными окончаниями слов.
– Я могу говорить на иврите, если вам сложно.
– А что, я так некрасиво говорю?
Этим, совершенно детским вопросом, он как-то сразу расположил ее к себе. Он старался, явно старался ей понравиться, продираясь, как через джунгли, через падежи и спряжения глаголов, через прилагательные, упрямо нежелающие согласовываться с существительными.
– Можно будет встречаться? – спросил он с надеждой в голосе. И добавил:
– Без телефона я разговариваю лучше.
Она вдруг почувствовала необычную легкость. Да, он ее видел, она ему уже нравится, так что решать ей. Такая игра в мяч и её очередь кидать.
Они договорились о встрече на берегу моря, вечером, когда немного спала жара.
Он пришел в белых брюках, цветной тенниске и мягких мокасинах. И она с грустью поняла, что не сможет упомянуть про Рио де Жанейро, где все ходят в белых штанах . Вернее, упомянуть-то сможет, но он, наверняка, не поймет, о чем это она. И ещё много такого есть, о чем они никогда не поговорят, не вспомнят, не посмеются и не погрустят. Разные песочницы, разные буквари, разные песни. Нет никаких точек соприкосновения: у нее за спиной свое прошлое, которое даже одной точкой не пересекается с его прошлым. Эта мысль не давала ей покоя все то время, пока они степенно гуляли по набережной. Он что-то рассказывал на русском, сбиваясь на иврит, она вежливо улыбалась, кивая.
А потом, в кафе, он, словно исчерпав запас слов для разговора, замолчал. И она внезапно почувствовала, как хорошо с ним молчать. Легко, непринужденно, не испытывая неловкости и желания что-то сказать, чтобы заполнить паузу. А еще не отпускала мысль, что он старше, намного старше ее. Она пыталась понять: мешает ли ей этот факт, но не находила ответа. Ей нравился его акцент, который не был таким тяжелым в живой беседе. Нравилась его ненавязчивость, легкость, естественность и вместе с тем – предупредительность и забота. Это проявлялось в мелочах и самых, казалось бы, простых вопросах: не хочет ли она поменяться с ним местами, чтобы лучше видеть море? Любит ли она салат с курицей? Если да, то он очень рекомендует заказать его именно в этом кафе – у них необыкновенная зелень.
– Меня всегда тянет спросить, где они ее выращивают, прямо здесь, на берегу?
– Вы часто здесь бываете? – она спросила и тут же пожалела о своем вопросе.
– Когда навещаю дочку, мы иногда с внуками забегаем сюда. Они любят здешнее мороженое. Я думаю, что твоему сыну оно тоже понравится. Надо как-нибудь прийти сюда с ним.
Она кивнула, поняв, что он все решил, что их встречи будут продолжаться, что он хочет познакомиться с Матвейкой. Решил, не спросив ее мнения, но это ей почему-то было приятно.
Почему? Ответа на это у нее не было.
Он словно прочел ее мысли, накрыл ладонью ее руку и произнес медленно на иврите:
– Лили, прости, я, наверное, немного поторопился насчет твоего сына. Ведь в конечном счете все решает женщина. И решение за тобой. Я, с твоего разрешения, позвоню через пару дней и ты сообщишь, что решила.
Он расплатился с официантом карточкой, без этого дурацкого копания в кошельке и выискивания мелочи. Без того позерства, которое порой так раздражало ее в бывшем муже.
– Мы можем пройтись до стоянки, если ты не устала, или подождешь меня на скамейке?
– Конечно, пройдемся, закат, такая красота.
– О, подожди, ты ещё не видела наших зимних закатов, эти краски передать под силу только талантливому художнику.
Он помолчал и добавил:
– Зимой пляж пустой и пройтись – просто удовольствие.
Они медленно шли к стоянке и Лиля думала о мудрости иврита, который не признает обращения на “вы”, тем самым стирая дистанцию, делая людей ближе с самого начала знакомства.
А еще она заметила, что они говорят обо всем и в то же время – ни о чем. Он не рассказал ничего о себе, не спросил про нее. Хотя… Что про нее спрашивать – и так все понятно: совсем зелененькая, в Израиле меньше года. Правда, с ивритом, совсем неплохим, даже приличным – это она поняла на курсе.
– Со следующей недели начинаю преподавать в ульпане, – неожиданно для себя призналась она. – Очень волнуюсь, как пойдет.
– У тебя прекрасный иврит, даже не скажешь, что ты меньше года в стране. И ведь ты будешь преподавать людям с нуля. Уверен, что твоих знаний хватит.
Она кивнула, чувствуя, как важна ей эта поддержка. Поддержка почти незнакомого мужчины, с которым она провела всего лишь один вечер.
Он позвонил, как и обещал, но только не через пару дней, а через неделю. Извинился, что замотался по работе и пригласил на концерт.
Концерт был утренний, в каком-то монастыре, в зале с прекрасной акустикой. До этого выпили кофе в маленьком придорожном кафе. Картонные стаканчики, но совершенно необыкновенный маковый рулет – тонкое тесто, сплошная начинка.
И вот тогда ее накрыло теплой волной. Что это было? Благодарность? Признательность? Пробуждающаяся симпатия? Наверное, все вместе.
Может, потому, что это было в ее жизни впервые: и это придорожное кафе на заправке, и рулет с маком в маленькой картонной формочке. И взгляд этого мужчины, смотрящего на нее так, как не смотрел на неё никто прежде.
Концерт был великолепный: Бах, Брамс и Рахманинов. Все знакомое, а оттого – еще более любимое.
После концерта они погуляли немного по парку, принадлежащему монастырю, и успели прикупить бутылку розового вина в небольшом магазинчике, который уже закрывался.
Уже в машине, по дороге домой, он объяснил, почему родители назвали его Цви.
– Вообще-то, я должен был быть Гирш, в честь деда. Но Гирш на идиш “олень”. Вот этого “оленя” перевели на иврит. Получилось Цви. Но близкие зовут меня Цвика.
– Да, это не так официально, – согласилась она. – А у меня цветочное имя – Лилия. Но тут меня все зовут Лили. И тоже назвали в честь бабушки. Ее звали Лия. Красивое имя, но я осталась на своем.
– А как насчет фамилии?
– Фамилию я не меняла, наверное, чувствовала, что вся эта история ненадолго.
– Папа Мати остался там? В Москве?
Она обратила внимание, что он знает, откуда она родом. Значит, интересовался у Шимона. А она, она совсем ничего о нем не знает. Он не рассказывает, а спрашивать неловко.
– Папа Мати? Нет, он в Нью-Йорке, хотя, возможно, сейчас уже в Бостоне. Мы не поддерживаем связь.
Последнюю фразу она добавила сухо, как бы предупреждая дальнейшие расспросы.
Он понял.
И опять беседа ни о чем. О погоде, о последних теплых деньках, после которых начнется сезон дождей.
Она видела, что он несколько раз украдкой посмотрел на часы и прибавил скорость. Довез до дома, церемонно открыл дверь машины и легко прикоснулся губами к ее руке.
– Лили, спасибо за общение и такое приятное утро.
– Ну, что ты, это тебе спасибо! Мне все понравилось: и дорога, и монастырь, и музыка. И даже кофе с маковым рулетом. Это было просто великолепно!
– Я рад, что смог доставить тебе удовольствие. Дай бог, не в последний раз. Вот так, постепенно, я изучу все твои вкусы. Шабат шалом, Лили.
– Шабат шалом, Цвика.
Он не обманул: их отношения разворачивались действительно постепенно, как лента какого-то фильма. Фильма, наполненного большими и маленькими сюрпризами, согретого теплом и пониманием.
После праздников Лиля начала работать в ульпане, ей нравилось объяснять правила языка вновь прибывшим, видеть их изумленные глаза и радость, когда им удавалось произнести короткую фразу, грамотно составить предложение. Да, этот язык, такой умный и мелодичный, был совершенно не похож на русский или английский. Он опрокидывал знакомые и привычные понятия и брал в плен, медленно и уверенно вытесняя другие языки. По ее просьбе с Цвикой они говорили только на иврите, и такое общение дало ей много. Остались в прошлом страхи и комплексы, что она не справится. Два года усердного изучения иврита в Москве не прошли даром.
На Хануку они с Цвикой выехали на две ночи в отель на севере, и она была очарована природой, начавшей пробуждаться после обильных осенних дождей.
– Мы приедем сюда ещё раз – в начале весны. Хотя, можно и чуть раньше – в феврале. Хочу показать тебе цветение миндаля и цикламенов.
В декабре исполнился их год пребывания в Стране.
Глава 4
Лиля часто думала, что редко кому из прибывших так повезло и благодарила судьбу, что их соседом стал Шимон, который явился добрым ангелом для всей их семьи.
В конце февраля мама с папой получили амидар – небольшую квартиру от государства. Это был не лучший район Тель-Авива. Настолько не лучший, что они долго обсуждали целесообразность переезда.
– Даже не думайте, – махал руками Шимон. – Тель-Авив! Вы просто не понимаете , что это! Получить Амидар в Тель-Авиве! Вы что, хотите жить в Сдероте или Димоне? Или на севере? Центр – это центр.
По той горячности, с которой он настаивал на переезде, было понятно, что он принял участие и в этом проекте.
Как-то Лиля, сидя с Цвикой в кафе, поинтересовалась:
– Откуда у Шимона такие связи? Он , вроде, не из самых состоятельных, раз живет в таком стареньком доме. И в общении очень прост.
– О! Шимон! – усмехнулся Цвика. – О его связях можно только догадываться. И о его состоятельности тоже. И вообще – он не так прост, как кажется. А живет здесь, потому, что не хочет ничего менять – это квартира его покойных родителей, ему комфортно, привык. Район хороший, удобный. Но то, что вам с ним повезло – это без сомнения. К тому же, он из тех, которые считают своим долгом помочь новым репатриантам. Тут все помогают, но большинство – советами или какими-то вещами: мебелью, одеждой. А у него есть возможность помочь реальными делами. И он это делает. Мы знакомы так давно, что и подумать страшно. Он у меня на свадьбе ещё гулял.
Он замолчал и замялся, словно упомянул то, о чем не следовало говорить.
Они были знакомы уже почти полгода, но темы, связанные с их прошлым, не обсуждали, кроме краткого упоминания о ее муже, живущем в Америке. Ей казалось неловким задавать вопросы о его семье, и сейчас она сделала вид, что не заметила его замешательства.
За время их общения они ни разу не встречались в шабат, он ни разу не пригласил ее в гости. Ей приходилось иногда достаточно сложно вырваться в будний день: с утра была учеба, три раза в неделю – вечерние группы в ульпане. Она вела группу поочередно с Эдной, с которой они вместе заканчивали курсы по методике преподавания.
Это была яркая крупная брюнетка со стрижкой под Мирей Матье. Свободные туники, яркие украшения из натуральных камней, умело наложенный макияж – она обращала на себя внимание не только внешностью, но и манерой держаться. Родом из Франции, приехавшая маленькой девочкой, она, словно, привезла с собой этот парижский шарм, элегантность и умение произвести впечатление, чем явно не отличались большинство израильтян.