- -
- 100%
- +
Однако, моряков хвастовством не удивишь, большинство весь белый свет не по разу обошли, боцман Петрович даже втихушку ругнулся, мол, трепачи винтокрылые – и к себе в каюту ушел. Но боцман – старое поколение, из вымирающих, а мы-те кто помоложе, во все глаза смотрели и слушали вертолетчиков-испытателей, этих соколов неба, да и просто геройских ребят.
Утром отшвартовались, буксиры оттащили нас на внешний рейд, откуда мы, пройдя погранично-таможенный контроль, вышли в Японское море. Погода – не описать словами, а если одним словом, то – благодать. Все голубое: и море, и небо, и горизонт между ними. Короче, идиллия.
Я на руле стою, вахтенный помощник в лице старпома в локатор «Дон» пялится, хотя расстояние в десятки миль и без локатора легко просматривается. Теплоход со скоростью в одиннадцать узлов торопится в Японию. У нас план, его выполнение-закон!
Вдруг, слышим топот по железной палубе, словно цирковых жеребцов на арену выпустили, затем крики, смех – оказалось, наши гости вертолетчики на палубу вышли променад совершать. Одеты кто во что: одни в шортах-майках с надписью «ай лав ю», другие – в широченных нашенских трусах, с голыми торсами, но в «панамах» на головах – ну чисто цирковые клоуны. Но все с фотоаппаратами, начиная от родного «Зенита» до импортного «Кодака».
И началась беготня от одного борта к другому, словно орлы-летуны испытывали наш теплоход на живучесть и остойчивость.
– Братцы! Смотрите, кит! Ки-ит! Да вон же, во-он! – слышится с одного борта – и шумная вертолетная гвардия устремляется на крик.
– Ребята! Дельфины! – слышим крик с противоположного борта, и раскачивая судно, небесные богатыри, толкая друг друга, несутся запечатлеть любимое всеми млекопитающее. Дельфины, должно быть, желая попозировать, подходят все ближе и ближе. И что тут начинается! Герои летчики на глазах превращаются в обычных хулиганистых пацанов. Они кричат, вопят, свистят в три пальца. Да так свистят, что у нас в ушах закладывает – им бы прямиком в ансамбль песни и пляски Кубанского казачества. За борт летит все съестное, в том числе и конфеты в фантиках, будто дельфины ими только и питаются. Капитан – старый морской волк – матерится, грозится перевешать свистунов на рее, но его быстренько успокаивает замполит, предупреждая о высоком статусе гостей, мол, они из самой столицы, мало ли что. Капитан молча покидает рубку. «Валидол с коньячком пошел употреблять» – с завистью бурчит ему вслед старпом. А старый боцман Петрович в столовойкоманды матюгнувшись в сердцах, изрек пророчески, мол, досвистятся «летуны». «Дракон» как в воду глядел.
Прошли Сангарский пролив, по-японски – Цугару. Вот где вертолетчики понащелкали целую кучу кадров: слева Хоккайдо, справа – Хонсю, кругом – Япония.
Вошли в Великий океан, в Тихий. Но нас он встретил не тишиной – жесточайшим штормом. Нам бы укрыться в какой-нибудь бухточке, переждать, однако план не дает: даешь план! Тогда с этим строго было – сам хоть погибай, но план давай. Ползем по водной поверхности, скорость упала до двух миль в час, волны с девятиэтажный дом, то в небо упремся, то в воду, то в небо, то в воду-болтанка страшная. Между тем, экипаж своим делом занят согласно штатному расписанию, а вот где наши «колумбы небесных высот» – неизвестно, ни на завтрак, ни на обед в кают-компании они не пришли. Неужно их так укачало? Нет-нет, не может этого быть, ведь они «орлы-неба», они не могут быть повержены какой-то там морской качкой, возможно имеющиеся у них солидные запасы домашней снеди, позволяют им безбедно существовать в отдельно взятой каюте. Однако, проведать летчиков хотя бы ради приличия-необходимо, и посему капитан, уняв былую злость на «свистунов», приказал мне, стоящему на руле: «Шурик, сбегай к гостям, посмотри, что с ними и как. Беги! Старпом, постой на руле» Я сбежал по трапам вниз, дверь в летную каюту приоткрыл… Е-мое! Иллюминатор открыт! В шторм! Должно быть, воздуха им не хватает! Заскочил в каюту – половики плавают, туфли, носки, бумаги… И как они еще не утопли? Я наглухо закрыл иллюминатор на все закрывалки. На «летунов» глянул… Видно, сильно укачало бедняг – лица зеленые, глаза запавшие, смотрят жалобно, пластами лежат, некоторые постанывают. «Ишь, что с людьми качка делает, – подумал я с сочувствием. – Кажись, у них даже сил нету, чтобы иллюминатор закрыть. Обувь плавает, однако не встали, с характером ребята…»
Вернулся я в рубку, доложил об увиденном капитану и опять за руль взялся. Капитан раз пять помельтешил по рубке, затем, остановившись напротив меня, с участием так сказал: «Знаешь, что Шурик, сходи-ка ты на камбуз, пусть Аннушка бутербродов с кофе организует… не для меня, для этих… „свистунов-летунов“. Пусть перекусят, может оживут… Старпом, за руль!»
Я – на камбуз. Аннушка – наш судовой повар – живенько подсуетилась, на самый большой поднос погрузила чайник с кофе и в три слоя бутербродов с колбасой, с сыром.
Открыл я коленом дверь в «летную» каюту и в шутку кричу: «Ребятушки – козлятушки, ваша мать пришла, колбаски с сырком вам принесла…» Зашел в каюту… А запах, запах! Будто в каюте бидон с бражкой разлили. Наизнанку рвет мужиков, с зеленью! Меня так же в первое время рвало… «Кушать будете?» – только и спросил, но видно напоминание о еде привело летчиков в бешенство. «Идиот!», «Злодей!», «Опричник!» – заорали с двух сторон, не особо так оскорбительно, почти культурненько – все-таки, летчики, из самой столицы. Но кем-то метко брошенная подушка вмиг разрушила мое мнение о культурности столичных летчиков – она выбила из моих рук поднос, чувствительно облив очень горячим кофе. Я с воплем вывалился в коридор и ударившись о переборку, набил себе шишку. Да еще перепугал до икания нашу Машу – уборщицу, елозившую шваброй в соседнем гальюне.
Когда я доложил капитану о случившемся и для пущей убедительности своих слов показал ему шишку на лбу, в рубке появился замполит с предложением устроить вечер-встречу экипажа с людьми героической профессии – летчиками. На что капитан впервые на моих глазах довольно жестко возразил своему помощнику по политической части: «Не надо никаких встреч, пусть летчики отдыхают, нам так спокойней будет…»
Пришли мы в Иокогаму, пришвартовались к причалу. Вертолеты тем же путем спустили на землю. Не отошедшие от качки вертолетчики хоть и пошатываясь, но почти бегом покинули судно и, лишь ощутив твердь земли, «сердечно» попрощались с экипажем, заявив, что больше их нога не ступит на это «корыто», что назад, на Родину они полетят как «белые люди» рейсом «Токио – Владивосток», где и будут дожидаться технику. Короче – гуд май, мореманы! Мы, ясное дело, обиделись на летунов (а кто бы не обиделся после такого бестактного заявления), однако вида не подали – моряки народ необидчивый.
Очевидно, не зря говорят, что человек полагает, а Бог располагает; после Иокогамы судно сбегало по своим грузовым делам в Нагою, потом в Кобе, и лишь затем опять возвратилось в Иокогаму, где на все том же причале мы увидели знакомые силуэты вертолетов, а подойдя совсем уж близко к причалу… и самих летчиков-вертолетчиков, спрятавшихся от солнца в тенечке гофрированных складов. Все те же восемь «орёликов» вяло приветствуя, помахали нам ручками. Мы пришвартовались, трап спустили, я под него сетку безопасности завожу – летчики наверх поднимаются мрачные, головы понурены, плечи опущены. Я почему-то вспомнил о горячем чайнике с кофе и шишке на голове. Боцман сверху ехидненько так крикнул, мол, неисповедимы пути господни. А летчиков вдруг, как по команде прорвало, почти хором выругались они: «Такие-сякие, мать-перемать! На нас валюту экономят, ссуки кабинетные!» Хоть и хитро они выражались, но мы сразу поняли, что высшие аэрофлотовские чины «кинули» лучших в мире пилотов на все тот же пароход-«корыто», а сами улетели первым классом комфортабельного авиалайнера, мол, каждый сверчок, должен знать свой шесток.
Впрочем, обратный путь до Находки прошел на удивление спокойно, да и сами вертолетчики будто поняли, что море не любит лишней суеты, а тем более – свиста. В общем, расстались мы если не друзьями, то хорошими знакомыми, это точно. Прямо на причале механики собрали вертолеты, и те из наших кто проживал во Владивостоке, стали пассажирами этих вертолетов-красавцев.
– Ну что, ты по-прежнему будешь утверждать, что летчиков не укачивает, – дружески хлопнул меня по плечу Шурик, моряк с прекрасного города Владивостока. – Или согласишься со мной, что укачивает всех.
И я с ним согласился. А в вагоне по-прежнему продолжали играть в свои карты китайцы, пьяно похрапывая спал народ из Средней Азии, стучали колеса о рельсы: тук-тук, тук-тук, тук-тук! И думалось: какая же у нас огромная страна!
Не желаете натюрморт с селедкой?
Рассказ
Батюшки мои, до чего же быстротечно время! Оглянуться не успеешь, а Новый год в двери стучится: тук-тук! а вот и я! не ждали? Выглянешь: тьфу-ты! – опять этот жизнерадостный старикан со своей молодухой заявились, опять пьянки-гулянки, выпивки-застолья! О-о! А сколько денег надо? Все средства, что копил на нужную тебе вещь, за десять дней истратишь, как одну копейку! А какое железное здоровье надо иметь. Иной человек, может быть, целый год не пил, из последних сил держался, характер выдерживал, закалялся физически и морально – все бесполезно, все впустую: итог после праздника всегда один – головная боль, будь она неладна!
Выразив негативное отношение к наступающему Новому году, Вадим Зосимов постучал замерзшим ботинком о ботинок, чтобы хоть как-то согреться. Слегка побитый жизнью, пусть и худущий на вид, но еще достаточно крепкий, сорокапятилетний Зосимов официально нигде не работал, с гордостью называя себя человеком свободной профессии. То есть, он принимал и выполнял заказы от всех, кто попросит и неплохо заплатит. Впрочем, не отказывался он и от мелких заказов. Хм-м! Если разобраться, то само выражение «человек свободной профессии», звучит как-то туманно и не совсем понятно. Для полной ясности придется выдать Зосимова с головой: еще совсем недавно он числился художником при Доме культуры судоремонтного завода. Вскоре завод успешно приватизировали и в виде металлолома переправили в Китай, «культуру» так же успешно прихлопнули, в результате чего наш художник остался не у дел. Тогда-то и пришлось ему перейти в разряд людей свободной профессии, что помогало ему избегать встреч с налоговой инспекцией и более-менее безбедно существовать.
К примеру, в самый канун Нового года Зосимов выполнил срочный заказ в кафе «Агдам», где оформил настенное новогоднее панно с обязательным Дедом Морозом и Снегурочкой. Краснощекая, эротически длинноногая Снегурочка в коротенькой мини шубке, очень уж приглянулась хозяину кафе Мусе, от последующих затем щедрот которого Зосимов так наугощался, так наугощался… Бр-р, вспоминать не хочется. Собственно, вспоминать-то особо и нечего, так, кое-что… Тускло помнится, как пил с черноусым Мусой, пил с огромным охранником Васей, с официанткой пил… кажись, дома пил. Дальше – полный провал в памяти… Нет, одно Вадим помнил точно: проснулся он на своем родном диване. Да разве такое забудешь? Утром, разъяренная супруга Муза, бесцеремонно сбросив его с дивана, вытолкала взашей из квартиры со строжайшим наказом не возвращаться домой без денег. И вот, получив от хозяина кафе Мусы кое-какие деньжата, Вадиму пришла в голову спасительная мысль о подарке. Да-да, только подарок, хороший подарок мог успокоить, задобрить Музу, мог примирить их. Хороший, но не особо дорогой. Такой вряд ли купишь в супермаркете, надо идти на городской рынок, на барахолку.
Зажав в карманах окоченевшими пальцами денежные купюры, Зосимов тяжело передвигая ноги, направился в сторону городского рынка. Сильно болела голова, хотелось чего-то такого, такого… «Опохмелиться бы не мешало», – едва подумал художник, как ноги угодливо занесли его дрожащее от холода, от выпитого вчера тело в тепло закусочной «Три богатыря», а красные от мороза руки бережно сжали стакан с водкой. Понятно, что после влитого в себя стакана, Зосимов не превратился в былинного Илью Муромца, однако почувствовал себя настолько уверенно, что подойдя к городскому рынку, без страха и сомнения нырнул в неуправляемую рыночную стихию, которая пошвыряв его, как волны – пустую пластиковую бутылку, выбросили у прилавка с печатной продукцией.
Отряхнувшись побитой собакой, Зосимов машинально оглядел прилавок: газеты, журналы, календари с полуобнаженными красотками лежали на прилавке плотно, как загорающие на переполненном пляже. Молодой бородатый торговец с серьгой в правом ухе, тыкая пальцем в соблазнительные телеса девиц, бойко зазывал покупателей: «Подходи! Налетай! Покупай! Милейшие господа, а так же сударыни, эти горячие красавицы согреют вас в Новом году получше любого слесаря-сантехника!»
«Фи, какая пошлость! – целомудренно фыркнул Зосимов. – Тоже мне, юморист-самоучка!» Он уже хотел было отойти к более приличному прилавку, но тут его взгляд совершенно случайно зацепился за прикрепленный металлическими кнопками к дощатой стене холст. Именно холст! Показалось, будто холст маслянисто подмигнул: купи меня, дружище, ну пожалуйста! Вадим даже зажмурился, а когда резко открыл глаза – холст сиротливо висел на прежнем месте, и по-прежнему будто умолял: ну купи, не прогадаешь. Черт побери, он был! Он-есть! Он – явь! Животом навалившись на прилавок, точь-в-точь как охотник высматривающий дичь, художник впился жадным взглядом в холст. Холст являл собой небольших размеров натюрморт, чей ярко-голубой фон невольно притягивал взгляд. На этом фоне отчетливо виднелся квадрат кривоногого стола под сине-белой, в клеточку скатертью. На скатерти – зеленоватого цвета бутылка с водочной этикеткой, два граненных стакана, один из которых – с отчетливо видимой зигзагообразной трещинкой – похоже, стакан роняли. Рядом – опять же две, скорее всего серебряные вилки, невесть кем и зачем-то варварски погнутые. Жирная сельдь – должно быть, охотская – расслабленно разлеглась на белой, с красной каемочкой тарелке, от другой рыбешки остался только скелет, издали похожий на выброшенную после праздника елку без иголок. На самом краешке стола, как бы нагонял тоску об ушедшем лете увядший букет желтоватых цветов: то ли пионов, а, может, георгинов, возможно – тюльпанов.
Удивительно, но чем больше Зосимов разглядывал сей ярко-сочный натюрморт, тем больше холст казался ему знакомым. Где, на какой выставке, в каком музее или в художественном каталоге он мог видеть его? Его – или что-то подобное? Он пытался вспомнить, но – увы! не мог.
Брезгливо сморщившись, Зосимов огляделся вокруг.
«Как холст оказался здесь, среди людской сутолоки, матерной ругани, рыночной грязи? Может, я пьян? Или это всего лишь сон? – Он ущипнул себя за щеку и вскрикнул от боли: – Ой! Нет, это не сон! Явно не сон. Господи, но как же он хорош! Не натюрморт – прямо чудо! Именно, чудо!»
В настоящий момент Зосимову очень и очень не хватало реального чуда, и вот, кажется, он получил его, он поверил в это самое чудо! И вот уже оно, словно снежный вихрь ворвалось в похмельно-тоскливую душу художника и прочь прогнало все то нехорошее и гадкое, что терзало его тонкую творческую натуру в это морозное предновогоднее утро.
«Пусть еще не до конца верится, но кажется, мне впервые в жизни по-настоящему повезло. Этот натюрморт, похоже – шедевр! Случайно увиденный мной шедевр. Похожие удачные находки крайне редки, случаются примерно раз в сто лет, – размышлял Зосимов, сползая с прилавка. – Как бы, как бы мне его заполучить? Ой! Нельзя ли поосторожнее?! – Проходившая мимо с массой и скоростью маневренного тепловоза толстая покупательница больно ударила художника в бок бараньей ногой, клыкасто торчащей из порванного пакета, тем самым вернув его из заоблачного мира искусств на грешную землю. – Совсем озверели людишки! А еще женщина! Даже извиниться не соизволила! – ругнулся Зосимов, потирая ушибленный бок. С болью пришло сомнение. – А что если натюрморт – не подлинник, а всего лишь копия? Подделка – вдруг?»
И сразу, то ли от волнения, то ли от боли в боку захотелось чего-то такого… кисленького или солененького – и художник с голодным вожделением уставился на сельдь на холсте. Казалось, сельдь дышала, пульсировала, трепетала: одним словом – жила! И так она натурально выглядела, что Зосимов почти реально ощутил на своем языке ее малосольный вкус, а нос будто бы учуял пряный запах. Эх, выпить бы сейчас!
– Дядя, вы что-то купить желаете? – спросил продавец, давно наблюдавший за странными манипуляциями явно нетрезвого мужчины в норковой шапке. – У меня товары на любой вкус и цвет. Если пожелаете, могу показать такую «клубничку» – ночь не уснете.
– Да нет, спасибо, я жене подарок ищу, – отстраненно буркнул художник.
– Жене, подарок? Ноу проблем. И жене вашей найдем. Одну секундочку… Вот! – словно фокусник, бородатый мигом достал из-под прилавка небольшой приборчик с разноцветными кнопками непонятного назначения. – Последний писк моды! Из Швеции! Называется «Стимулятор для груди». Всего пара недель – и грудь вашей жены станет больше… чем купола этой церкви, – кивнул он на заснеженные купола небольшой церквушки, что приютилась за рыночным забором.
– У моей пятый размер, так что не надо мне вашей груди, – вполне тактично отказался Зосимов. – Вы мне лучше во-он ту картину покажите! – показал он пальцем на натюрморт.
– Какую вам? Эту? Или эту? – принялся учтиво перебирать висевшие рядом с натюрмортом календари торговец. – А, может, вон ту?
– Да нет же, нет! Вон этот холст! – нетерпеливо топнул ногой художник.
– Эту… мазню? – увял было бородатый, но заметив лихорадочных блеск в глазах явно потенциального покупателя, засуетился. – Ах, эту! Понял, понял! Сейчас мы ее, сейчас, один моментик…
Чертыхаясь, пыхтя, обламывая ногти о металл кнопок, он снял картину со стены и, положив ее перед собой на прилавок, принялся привычно рекламировать:
– Уважаемый! Перед вами – не холст и даже не картина, перед вами – мечта! Уж поверьте мне, я толк в картинах знаю, на этом самом месте как проклятый искусством торгую уже целых десять лет! Десять лет – день в день! У меня на них нюх выработался не хуже, чем у розыскной собаки. К примеру, вот эта картина называется… как же она называется? О, вспомнил! Натюра…
– Натюрморт это, – тактично поправил Зосимов.
– А я и говорю, натюрморт, – не смутился продавец. – Между прочим, не простой натюрморт, а старый, очень даже старый! Мне его вчера братан привез… из Москвы. Да-да, из самой столицы! Он там на стройке работает… прорабом, вот! Их бригада дом ломала… особняк старинный… брат сказал – купеческий. Он ударил ломом, а там эта штучка-дрючка… натюрморт этот. Ну, братан его и пригрел, не пропадать же добру. А у них в бригаде бывший студент-художник работает, он-то и сказал, что натюрморт этот – вещь ценная и даже редкая, что рисовали ее эти… черт бы их всех побрал! и не выговоришь… крутится на языке… что-то вроде империалистов.
– Импрессионисты, – вежливо подсказал художник.
– Вот-вот, они самые – сионисты! – закивал жиденькой бороденкой продавец. – Братан и фамилии их называл, да я их забыл, помню только – чудные такие, ненашенские фамилии. Да и жили те художники давным-давно, когда меня еще на свете не было… и вас тоже. Так что, не сомневайтесь уважаемый, натюра… натюрморт старый, я бы даже сказал – очень старый и исключительно редкостный. Да вы сами на нее посмотрите, – он слегка приподнял холст. – Вот, смотрите, смотрите! Ишь, ишь зараза, как живая переливается! Видите, видите! Красиво, правда? Чисто змеюка… Ни в жизнь бы не продал, да бабки нужны, хочу старую тачку на новую поменять. Так что, берите уважаемый, вещь, как видите, о-очень ха-а-рошая!
– Согласен, может, и хорошая… А с другой стороны, вдруг – копия? – с видом знатока засомневался Зосимов. – Прекрасно выполненная копия. А что, вы этого не допускаете?
– Копия? Какая копия?! – растерянно переспросил бородатый, надуваясь праведным гневом. – Ты что дядя, обидеть меня хочешь? Я что, по-твоему, копий не знаю? Да через мои руки знаешь сколько копий прошло? Ого-го! – потряс он короткопалыми конечностями. – Десятки, сотни! Эти копии меня, как огня боятся! Избегают, трусливо стороной обходят, будто я – налоговый инспектор! Вот так-то! А вы тут заладили одно и то же: копия! копия!
Зосимов почувствовал, что краснеет, ему стало стыдно за свои, возможно, необоснованные подозрения.
– Допустим, что это копия, – вроде как соглашаясь, предположил продавец, не сводя с художника глаз. —Всего лишь, допустим. Ну и что? Вы же сами сказали – прекрасно выполненная копия. А раз так, то… то она тоже стоит денег. Лично я так думаю. А вы как?
– Как я? – Зосимов не знал, что и ответить. – Ну-у… не знаю. Одно дело – подлинник, другое – копия. Тут в цене разница.
– Вот и я об этом говорю, – громко щелкнул пальцами бородатый. – Все дело – в цене! Любая добротная вещь, пусть даже и копия, должна стоить денег, ну хоть каких…
Зосимов промолчал, лишь тонкие пальцы художника, нервно барабаня по прилавку, выдавали его волнение. Неужели чудо не состоится?
Продавец, чутко заметив нервные самоистязания явно клюнувшего на холст покупателя, мгновенно воспользовался этим.
– Папаша, отбросьте ваши гнусные сомнения, никакая это не копия, это есть самая настоящая натюра… я хотел сказать – натюрморт. Так что смело покупайте, не прогадаете! Хотите, я вам, как настоящему ценителю искусства, сделаю тридцатипроцентную скидку? Исключительно для вас, милейший! Только для вас! Можете еще раз внимательно холст обследовать, разрешаю. – И он, цепко держа натюрморт обеими руками, решительно поднес его к лицу художника, как свой последний решающий аргумент. – Вы принюхайтесь, принюхайтесь! Чуете? Тихоокеанской сельдью пахнет, иваси называется! Да тут один запах денег стоит…
И действительно, Зосимов уловил специфический запах сельди. «Фантастика! – закатил он глаза. – Надо же, как в нос шибануло! Вот это реализм!»
– Ну как, впечатляет? – самодовольно хихикнул продавец. – Копия так не пахнет! Это чистейшая натура, факт! Повезло вам папаша, купите жене в подарок, она вас будет на руках носить до самого Восьмого марта, а то и до дня Победы.
– Извиняюсь, а сколько вы за свою «натуру» просите? Я имею в виду, сколько может стоить этот натюрморт? Его реальная цена?
– Реальная? Гм-м… Я думаю, в пределах… – Бородатый замолчал, затем достал откуда-то из-под прилавка бутылку пива «Балтика», хрустко открыл ее о край прилавка и, выцедив пенистый напиток до дна, выдохнул: – Две тыщи!
– Две тысячи? – Зосимов машинально бросил руку в карман пытаясь вспомнить, сколько денег при расчете выдал ему черноусый Муса, сколько он оставил в «Трех богатырях». Выходило мало, очень мало. Но натюрморт никак нельзя было упускать.
– Что папаша, проблема с финансами? – заметил продавец заминку художника. – Понимаю вас, сейчас всем трудно – кризис. А, может вы считаете, что я дорого прошу? Ошибаетесь, милейший, эта картина даже без рамки стоит таких денег. Думаю, вы согласитесь со мной: две тысячи по нынешним временам – не шибко большие деньги.
– Смотря для кого, – нашел в себе силы огрызнуться Зосимов.
– А вот здесь вы совершенно правы, уважаемый, – снисходительно осклабился продавец. – Я сегодня утром своей супружнице кинул тысчонку на мелкие расходы, так она сразу пасть разинула: ты что мне копейки суешь?!
– Ну, знаете ли, ваше сравнение здесь неуместно! – искренне возмутился художник. – Может, для вашей жены тысяча рублей – копейки, лично для меня это – приличная сумма!
– А чего тогда по рынку шарахаетесь?! – в свою очередь озлился бородатый. – Не имеешь «бабок» – сиди дома! Все такие шибко культурные! А заглянешь в карман, там – вошь на аркане, да блох как на соседском Тузике! А гонору-то, гонору – выше рыночного забора! Мой вам совет: идите и купите своей жене медное колечко в уличном киоске, то-то она рада будет.
– Ты мою жену не тронь! – переходя на «ты», заорал неожиданно для себя осмелевший художник. – Ты ее мизинчика не стоишь, хам! Не тронь ее, эскиз недоделанный! Я тебе сейчас за свою жену скальп сниму… – Подняв вверх обе руки, Зосимов навалился на прилавок, отчего стал похож на отощавшего медведя – шатуна, пытавшегося добраться до куска мяса.
– Но-но, папаша! – трусливо отшатнулся от прилавка продавец. – Только без рук, без рук! И попрошу вас, ведите себя прилично, мы же с вами интеллигентные люди! Не забывайте: сейчас у нас не старое время, демократия у нас, либеральность! Уважаемый, если хотите знать, я исправно плачу налоги! Я помогаю двигать реформы! Я полицию содержу, вот! – Бородатый боязливо оглянулся по сторонам. – Давайте договоримся тихо-мирно, как цивилизованные люди… – Он вытер остатки пивной пены с бороды и, ударив указательным пальцем по прилавку, как бы поставил точку в цене: – Тыща!.. двести! Больше не сбавлю, я не желаю торговать себе в убыток.
И, шумно высморкавшись в клетчатый потолок, он принялся медленно, медленно сворачивать натюрморт в трубочку, исподлобья сторожа каждое движение покупателя. Видя, как толстые пальцы бородатого грубо мнут нежный холст, Зосимов испугался.