Против течения. Книга первая

Мать с отцом берегли дочку от всякой работы пуще глаза. Аннушка, оставаясь дома одна, думала, что да как будет? Роды были первыми и неизвестность страшила ее. Она горячо молилась, прося у Богородицы защиты для будущего дитя и легких родов у святой великомученицы Екатерины. 25 сентября ближе к вечеру начались первые схватки, стало тянуть внизу живота. Мать, услышав, как охнула Анютка, и, поняв, что пришло время родить, пошла за бабкой, которую в деревне прозвали Огафья-пупорезка. На улице потемки, дождь моросит, вокруг ни жуля30, так что прятаться от дурного глаза Соломониде Ивановне не пришлось.

– Доброго здоровьица, баушка Огафья, – перекрестившись на иконы и кланяясь, с волнением в голосе сказала Соломонида Ивановна. – Зашла бы ты нашу корову посмотреть, а то обещалась, а не идешь.

Повитуха, поняв, зачем к ней о такую пору пришли, быстрехонько собралась, и вместе женщины заспешили, чавкая лаптями по раскисшей от дождя тропке. Рожать Аннушку увели в приготовленную накануне баню. Мать вымыла, выскоблила ее «до бела», тятя протопил без лишнего жару, одымил внутри полынью с бессмертником, чтобы роженице легче было дышать. Бабка Агафья, нашептывая молитвы, бережно разглаживала, разминала напрягшееся от мучительной боли Аннушкино тело, растирала его сметаной.

– Терпи, андел мой, гора крута обрывчива, дырка31 болька, забывчива, – приговаривала повитуха. – Вот уж и головка показалась, тужся, андел, тужся.

Вскоре раздался писк младенца.

– С дочкой тебя, Аннушка! – приговаривала старая Огафья, обмывая девочку. – Славная какая! Как назовешь-то?

– Марией, коли батюшка в церкви благословит, – улыбаясь пересохшими губами, ответила Анна.

– Ну, баушка Огафья, будем за тя32 бога молить, – благодарила повитуху мать. – Вот не побрезгуй, возьми за труды, – и совала в руки бабушке десять копеек да узелок с караваем хлеба и пирогом.

А в избе в это время места себе не находил Аннушкин муж. Несколько раз порывался он к жене, но сильные руки тестя усаживали его на лавку.

– Куды? А ну, годи! – успокаивал тесть. – Не место мужикам видеть, как бабские дела делаются.

Но вот дверь отворилась и в избу вошла теща с завернутым в одеяло младенцем.

– С дочерью тебя, зятенек! – сказала она, устало улыбаясь.

Анна, измученная родами, лежала вместе с новорожденной за переборкой, на кровати. В кути мать накрывала на стол, брякая посудой.

– Ну-ко, Иван, испробуй кашку, – протянула она зятю отдельную миску.

Иван загреб деревянной ложкой кашу, прожевав, поморщился – каша была сильно перченой и пересоленной, но он ел ее беспрекословно. Знал – таков обычай. Мужик должен понимать, каково горько и солоно пришлось его жене. А впереди были бессонные ночи с колыбельными, крестины, первый зубок, первая улыбка и первые несмелые дочкины шаги.

Через полтора года у Ивана и Анны родилась вторая дочь – Наталья. А через три года случилось страшное горе. Прибрал Господь Ивана, на делянке придавило лесиной. Осталась Анна вдовой с двумя детишками на руках. Сильно горевала она, но надо дальше жить и деток поднимать. На второй год вдовства посватался к ней Гавриил Елисеевич Некрасов, или, как звали его в деревне, дядя Гаря, бездетный вдовец, человек необычайно добрый, работящий и непьющий.

Гавриил Елисеевич был кузнецом-единоличником, работал, не покладая рук – на деревне без кузнеца прожить невозможно, особенно во время сева или уборки урожая. Если инвентарь в страду выйдет из строя, починить его сможет только кузнец. Несмотря на тяжелые условия труда, это ремесло давало семье возможность жить безбедно.

Чего только не изготавливал Гавриил Елисеевич: амбарные замки для дверей и ключи к ним, сельскохозяйственный инвентарь, подковы для лошадей и гвозди подковочные, предметы быта, рессоры для тарантасов (двуколок и четырехколок), ограды и калитки, козырьки над крыльцами. Его неказистая прокопчённая кузница стояла в стороне от жилых домов, и целыми днями доносился оттуда перестук кузнечных молотов. Жители деревни просыпались с зарей не только под мычание коров, которых пастухи гнали в стадо. Крестьян будил звонкий и чистый стук молота о наковальню, разносившийся из его кузницы. Гавриил Елисеевич полюбил детей Анны, а впоследствии и внучку Люсю, как родных. Так и зажили они в добре и согласии.

Сельская кузница. Фото XIX века33.

В 30-х годах в деревне основали колхоз, который получил название «Родина». Пошли в него работать по великой нужде крестьяне, считавшиеся у местных властей бедняками и середняками. Были в деревне мужики-отходники, те, уехали на побочные заработки в город. Звали их в деревне «питерщиками». Были и зажиточные крестьяне, которых власти считали кулаками. Их вывезли из родной деревни под конвоем на телегах, а куда – одному Богу известно. Имущество разделили между бедняками, а скотину забрали в колхоз. В одном из домов разместилась контора колхоза и сельсовет, в другом – деревенский клуб.

Бабушка неохотно вспоминала про те тяжелые годы. Но, бывало, нахлынут воспоминания, и начнет она рассказывать истории, которые внучке тогда казались выдумкой, так не вязалась жизнь бабушки с той, которую видела вокруг себя Люся. Зимними долгими вечерами пряла бабка Анна куделю и рассказывала:

– Из нашей деревни до войны угнали много мужиков. Сказывали, что они были кулаками, а потом уж и из коухозников, откуда ни возьмись, взялись враги народа.

Забирали самых работяшшых крестьян, которые трудилися много и жили справно. Токо лодырей не тронули. У нас Сухарниковы жили. Все с утра раннего на работу, а ихние мужики – на печь. Спят до обеда, на своих полях не роботают. А работяшшые—то на своих полях с первым петухам вкалывают. Вот и получилось, што те, которы работали да наживали – кулаки, а те, которы лентяи – бидняки. Как это понять?! Я не знаю. И ведь люди ничего на то не говорили. Боялися!

Прощай, родимый дом. 30-е годы ХХ в.

Она тягостно вздыхала, чесала кончиком веретена в ухе и продолжала:

– Те, у которых хозяйства у всех были добротные, их посчитали врагам народа. И таких семей у нас было много. Вот так мы роботали и жили. Мужиков от нас отымали и угоняли непонятно куды и непонятно пошто. А мы, бабы, роботали и за себя, и за мужиков. Слава Богу! Мово мужика не забрали на войну, броню дали как ковалю. Да ты гляди, не рассказывай никому про это. Я – дура стара говорю, чего не ведаю, – предупреждала бабушка внучку.

Вспоминала Анна Макаровна, как пошла работать дояркой на колхозную ферму:

– Ой, андел мой, фсю жись я тут-ка прожила. Со свякровушкой жила, как мужика—то моего, деда твово, стало быть, в лесу придавило лесиной. Свякровушка померла, ей восимисят семь годков минуло. Вота пробор в волосьях, мотри, – показывала бабушка ниточку пробора в своих волосах. – Это она, сердешная, Царство ей небесное, светлое место, расплела мою девичью косыньку на—двоё, да бабью красу на меня надела. А дедко—то Гаря, он ко мне уж ковда я овдовела, посватався.

А роботала я сначала в поле, потом уж дояркой. Роботали мы с коровами и днем, и ночью. Мы не токмо34доярили, но и сами сено косили, силосовали. Ой, и досталося нам!.. Три рас за день рукам доили, да по пятнадцать, а то и по двадцать коров. Подои-ко. Уйдешь с петухам и до обед. Да ишо напоить надо их, воды с речки натаскать на коромысле, подкормки надо накосить коровам—то. Начальница придет, проверит – не мало ли подкормки наложили, ишо и ногам примнет. Лошадку запряжешь и поедешь косить. Не то, что нынче доярки, сходят на два часа, как на прогулку. А домой придешь – своя скотина, корова да авечки. Всю жись токо роботала да роботала, ничего интяреснова в жизни не видала. Добра не нажила…

Денёг в коухозе тода не платили, а записывали трудодни в книжку коухозника. Один трудодень – одна палочка в книжке.

Книжка колхозника. З0-е годы ХХ в.

Я дояркой вырабатывала по 300 трудодней, этого мне хватало. А те, которы на поле спинушку гнули от зари до зари, ишшо35 меньше получали трудодней—то. По сто может. Только-только по норме отчитывались. Да, не дай Бог, если меньше выполнишь, из коухоза исключат, усадьбу отымут и сенокос, а то и засудят. На трудодни давали хлеб да дрова. Да и те неколкие, комли36одне. Но только всего один год на трудодни нам дали вдосталь хлеба. А потом вообще ничево не давали. Задаром работали. Все, што выростили сдавали государству. Да зимами ишшо и лес заготовляли. Для кого эти заготовки мы делали, ня знаю. Сказали делать, мы и делали. Тогда лишнего люди не спрашивали. Опасно было вопросы—то задавать.

Вот и дедушко-то Гаря договорився на свою голову, андел ты мой. Все правды искал, да разве ее найдешь, правду—то? В 1932 году он вступив в коухоз. Его кузница вместе с инструментом стала коухозной. А када война началася, и мобилизации на фронт проходили одна за другой, то дедку Гарю не брали, потому што у ево, как у кузнеца, была бронь. Вроде и войну пережили, да несчастливой видно я родивася. Вдругорядь овдовела. Ох, грешница я великая.

Перебирая в памяти рассказанные бабушкой истории, Люся вспомнила, как хоронили дедку Гарю. А случилось с ним вот что. В то время под сталинские репрессии попадали не только видные деятели науки и искусства, но и рядовые граждане. При Сталине политические аресты были нормой, причем очень часто дела были сфабрикованы и строились на оговорах и доносах, не имея под собой никаких других доказательств.

Как-то летом 1950 г. после тяжелого рабочего дня Гавриил Елисеевич с другими деревенскими мужиками сидел на бревнышке под развесистыми тополями. Мужики, наломавшиеся за день кто в поле, кто в лесу, отдыхали в тенечке после трудов праведных. Гавриил Елисеевич достал кисет с табаком, выращенным собственноручно, и принялся всех угощать. Вместо курительной бумаги он использовал газету, отрывая от нее кусочки. Мужики насыпали табак на кусочки газеты, сворачивая их, кто в трубочку-самокрутку, а кто и в «козью ножку». Закурив, они принялись нахваливать аромат табака, обсуждать, как лучше его выращивать. Гавриил Елисеевич похвастался своим изобретением – приспособлением для резки табачных листьев.

Один из мужиков, владевший грамотой, взял остаток газеты и принялся читать вслух. Речь в статье шла об укрупнении колхозов37.

– «так как советское руководство видит в укрупнении мелких колхозов один из путей повышения эффективности сельскохозяйственного производства», – читал по слогам деревенский грамотей. Мужики принялись с жаром обсуждать прочитанное. Больше всех горячился Гавриил Елисеевич.

– Эх, не зря бают, прикажи дураку Богу молиться, так он и лоб расшибет, мрачно пошутил он. – Правление и то топерича в Тодине, вот и топай пешком за сто верст кисяля хлябать. Справку каку али печать, каково в таку даль мне старику ноги топтать? Не ближний свет! Хоть плачь!

Неподалеку от уважаемого собрания сидел мужичок из соседней деревни. Окрестили его в народе Паша Кудесник. Был он не такой как все: маленького росточка, сухонький, похожий на подростка. Личико кукольное с жидкой порослью на подбородке. Маленькие глазки смотрят пронизывающим взором, с какой-то тревожной проницательностью. Поговаривали, что вырос он в дворянской семье, мать работала горничной и нагуляла его от барина. Кудесник сидел на бревне в сторонке, внимательно слушая общее собрание.

– Ты что же Елисеич, против укрупнения што ли? – странным бабьим голосом спросил он старика.

– Да на кой оно мне, – бесхитростно ответил тот. – Я так чую, одна всем надсада38 от нонешних порядков.

Вскоре разговор переключился на бытовые темы и об укрупнении позабыли.

Через неделю после деревенских посиделок под тополями кто-то сведущий и сердобольный предупредил деда Гарю о том, что на него «настучали» в «органы». Долго думал Гавриил Елисеевич, просидев всю ночь и не сомкнув глаз. Ареста ли он боялся или расстрела, а может быть переживал за жену и приемных детей, которых ждет участь стать «семьей врага народа»? Никто и никогда этого не узнает. Утром, ничего не сказав жене, он пошел в кузню и там повесился на горне.

Позднее разнесся по деревне слушок, что донес на него тот самый Паша Кудесник, который был якобы осведомителем органов МГБ39.

Лишний рот

Дети войны. Ребятишки из деревни Судилово.

Люся первая справа, 1947 г.

В этот трагический год, когда похоронили деда Гарю, Люсе исполнилось семь лет. Пришла пора собирать ее в школу. Анна Макаровна, только что оплакавшая смерть мужа, каждый вечер молилась Богородице и, тяжко вздыхая, шептала, с надеждой глядя на икону:

– Богородица! Матерь Божья, прошу тебя сердешно, помоги в моей нужде. Где ж денёг взять, штобы собрать робенка в школу? На трудодни-то нынче не разбежисься. Много ли я зароботаю. Да и руки-то не дают доить. Гляди—ко што деется. Все пальцы перевело, крутит, ровно собаки грызут. На тебе, Владычице моя Богородице, возлагаю все упование мое.

Прежде чем ложиться спать, она доставала из голбца склянку с настойкой сабельника и принималась натирать ноющие суставы, после чего накладывала на больное место примочку.

Однажды, проснувшись рано утром, Люся увидела бабушку сидящей на расправленной кровати. Та тихонько постанывала, гладя отекшие и покрасневшие колени.

– Ох, анделы мои! Бог—от наказыват, за что – не сказыват. Люсенька, андел, – сдерживая стон, обратилась Анна Макаровна к внучке, – беги за фелшаром. Да зайди к тетке Нюре Паунинской, пусть придет корову подоить. Скажи, мол, бабка захворала.

После полудня в избу вошел, высокого роста подтянутый мужчина, лет сорока пяти, с приятными чертами лица, согретыми доброй, славной улыбкой. Он шагнул за порог, низко нагнув под притолокой голову. Это был местный фельдшер Степан Константинович Хохулин.

В деревне фельдшер первый человек. Отношение к нему самое доброжелательное. Уважают фельдшера как никого другого. На каждом застолье сажают во главу стола, потчуют разносолами и предлагают лучшие блюда.

– Замечательный человек наш Стяпан Константиныч, – судачили, бывало, о нем у колодца деревенские бабы, – ему бы вся стать врачом быть.

– Баб, Степан Константиныч пришел, – сообщила Люся бабушке, лежавшей за переборкой на койке.

– Разболокайтесь40, Стяпан Константиныч, – прошелестела чуть слышно Анна Макаровна. – Люсенька, андел, прими одежу-то.

– Не беспокойся, Макаровна, разберемся, – сказал фельдшер, и, посмотрев на Люсю, с лукавой усмешкой подмигнул ей.

Сняв брезентовый дождевик и кепку, он отдал их Люсе, а сам, вынув из нагрудного кармана пиджака расческу, принялся зачесывать со лба вверх темно-русые с проседью волосы. Он поставил на стол свой чемоданчик, достал оттуда белый халат и стетоскоп. Надев халат и вымыв под рукомойником руки, фельдшер принялся осматривать больную.

– Макаровна, не иначе у тебя ревматизм, надо бы в больницу ехать, на рентген. Снимок надо делать.

– Да Бог с тобой, батюшка Стяпан Константинович, какая мне больница, – испугалась бабушка, – робенка-то я на ково оставлю? Нет уж, ты сам меня полячи мало-мальски.

– Эх, Макаровна, подведешь ты меня под монастырь, – покачал головой фельдшер. – Знаю я одно проверенное народное средство. Люся, голубушка, – обратился он к девочке, – ступай-ка на конюшню. Скажи конюху, дяде Ване пусть тебе с полведерка навозу накладет. Скажи, мол, Степан Константинович велел. А ты, Макаровна, – обратился он к болящей, – навоз запаришь горячей водой в кадушке деревянной и держи ноги в теплом навозе. Так делай с неделю. А я поделаю тебе уколы.

И, действительно, уколы и народная медицина помогли поставить бабушку на ноги. Опухоль спала, и она снова стала ходить. Но, как говорится, пришла беда отворяй ворота. Из-за развивающейся катаракты перестал видеть один глаз, но Анна Макаровна гнала уныние прочь. Главное – собрать внучку в школу, а это, как оказалось, было нелегкой задачей. Вещи приходилось выменивать на местном базаре, расплачиваясь зерном, мукой или тем, что росло на огороде. Анна Макаровна с утра отправлялась на городской базар, неся продавать молоко, сметану или овощи да огородную зелень.

Постепенно она прикупила отрез коричневой шерсти на школьное платье, черного и белого сатина на фартуки. По вечерам, сидя за швейкой – приспособлением для ручного шитья, Анна Макаровна шила школьную форму, аккуратно прокладывая стежок за стежком.

В один из последних дней августа Анна Макаровна принесла на базар десять буханок свежеиспеченного хлеба. За шесть буханок выменяла она у местного умельца деревянный чемоданчик, заменивший Люсе портфель. На оставшиеся от продажи хлеба деньги Анна Макаровна купила тетрадки, чернильницу—непроливайку, ручку с пером, карандаши и линейку в магазине канцтоваров.

Утром первого сентября Люся проснулась рано. Бабушка брякала подойником, гремела ухватами.

– Спи, ишшо рано, – сказала она.

Но Люсе не спалось. Она соскочила с койки и принялась ощупывать висевшую на спинке стула форму, раскрыла замок на чемоданчике, и, наверное, в сотый раз переложила содержимое на стол и обратно.

– Баб, а букет-то, – с плаксивыми нотками в голосе сказала Люся. – Как же без цветов-то.

– Ой, голова моя худая, – всплеснула руками бабушка, – погодь я щас. У Маньки Федотовой в палисаднике каких только нет.

Бабушка хлопнула дверью и через полчаса вернулась с букетом вишневых георгинов вперемежку с бело—зелеными листьями садовой осоки. Анна Макаровна, гордая собой, вела внучку в первый класс.

– Не хуже, чем у людей, – думала она, умильно глядя на нарядную и счастливую Люсю. – Слава те, Господи! Благодарю тя, Царица Небесная, помогла Заступница ты наша.

В начале 50—х вернулась в Судилово из Ленинграда младшая дочь бабушки Анны Макаровны – Наталия.

На левом фото справа Наташа Григорьева (в замужестве – Сергун), сестра Марии Григорьевой, 1948 г.

Надпись на фото: «На память дорогим родителям папе  и маме от дочери Наталии и ее подруг. Взгляните

и вспомните свою дочь, находящуюся далеко от вас.

Ленинград, 11/V—48 г. На фото справа ― Анна Макаровна с внуками.

Приехала она не одна, а с мужем. Сергун Василий Кириллович был родом из Белоруссии. В Ленинграде он работал шофером на восстановительных работах, там и познакомился с Наталией. Приехав в Судилово, Василий быстро оценил обстановку и в колхоз работать за трудодни не пошел.

Местному леспромхозу требовались молодые, но опытные водители на лесовозы. Туда он и устроился шофёром.

Молодым дали небольшую квартиру в новом двухквартирном доме в поселке мелиораторов, расположенном в одном километре от райцентра. Вскоре у четы родились дети: дочка Галя и сын Коля.

Народное гуляние «Проводы русской зимы».

Сергун Иван (слева), дядя Боря Беляев (по центру)

и Сергун Василий крайний справа. 60-е гг. ХХ в.

Анна Макаровна в силу возраста и здоровья уже не работала в колхозе. Пенсию от государства ей не платили, как впрочем, и другим колхозникам. Продав за бесценок свой дом в деревне, она переехала жить в дом к Наталии и Василию, где в закутке за печкой им с Люсей выделили уголок. Там поместилась кровать и кованый сундук – все бабушкино имущество. Чтобы не быть иждивенкой в доме зятя, Анна Макаровна принялась нянчиться с детьми Сергунов – Галей и Колей. Мариина дочка Люся в новой семье стала «лишним ртом».

Нрава Василий был крутого, возражений не терпел. Как-то однажды слово за слово разгорелся в семье скандал. Зять упрекал Анну Макаровну за то, что балует Люсю, ограждает ее от хозяйственных хлопот.

– Ничего не делает, только жрет, – кричал на бабушку Василий. – Да у меня и без нее на шее висят четверо иждивенцев.

Сергун принял безжалостное решение отдать девочку в детский дом—интернат. Анна Макаровна украдкой плакала, но что тут можно было сделать, ведь сама была приживалкой в доме зятя.

Наталья и Анна Макаровна собрали документы и отдали заявление в РОНО. Так Люся в возрасте 10 лет от роду оказалась в детском доме-интернате. Шел 1953 год.

В детдоме

Бывшая богадельня купца Звонова. В 50-х-70-х гг. —

детский дом-интернат.

Прежде чем переходить к повествованию о годах жизни Люси Леншиной в детском доме-интернате, необходимо для полноты картины привести некоторые исторические факты из жизни страны того времени и людей, ее населявших.

5-го марта 1953 года умер И. В. Сталин, и с его смертью началась новая эпоха в жизни государства. Н. С. Хрущеву с группой высших руководителей удалось вырвать власть из рук Берии. Он был арестован, осужден и расстрелян. В сентябре 1953 г. Хрущева избрали первым секретарем ЦК КПСС.

Хрущев, став главой партии и руководителем правительства, сконцентрировал в своих руках всю полноту власти. Курс социальных и политических реформ получил гарантию продолжения.

Была прекращена подготовка к процессам над «врагами народа». Ликвидирован ГУЛАГ. МГБ переименован в Комитет государственной безопасности при Совмине СССР. Началась реабилитация жертв репрессий, пересмотрено 16 тысяч дел. За фальсификацию преданы суду некоторые руководители органов безопасности. В печати началась критика политики Сталина.

На 20—м Съезде КПСС в феврале 1956 г. Хрущев выступил с докладом «О культе личности и его последствиях». В нем содержались сведения о массовых репрессиях 30—40 гг. Их причины связывались с отступлениями от марксистского понимания роли личности в истории и с амбициозным характером Сталина.

Важным событием в истории страны стал 22-й Съезд КПСС, на котором было продолжено развенчание культа личности Сталина. Тело «вождя народов» вынесли из мавзолея, переименовали города, убрали памятники41. Начался период, который историки назвали «хрущевская оттепель».

Русский народ остер на язык и, как говориться, за словом в карман не полезет. Вот и сочинили тогда деревенские жители острые, с «перцем» частушки:

Берия, БерияНе оказал доверия,А товарищ МаленковНадавал ему пинков.Все случилось шито-крыто.Стал вождем Хрущев Никита.Сталин гнал нас на войну,А Хрущев – на целину.

В 1956 году в СССР была проведена пенсионная реформа, которая полностью отвечала интересам трудящихся, и размеры выплат для горожан, рабочих и служащих были значительно повышены42. Кроме того, впервые ввели пенсии для колхозников, правда, они рассчитывались по отдельной системе и были ниже, чем у других работников. Бабушка Люси – Анна Макаровна так же стала получать пенсию, правда небольшую – 12 рублей в месяц. Для сравнения – студенческая стипендия составляла 35 рублей.

Сидя на мостках, Люся разглядывала фотографии, сделанные детдомовским фотографом, и вспоминала свои первые дни, проведенные в детдоме. В комнате, куда ее привел воспитатель, размещалось шесть коек. Девочки—соседки настороженно смотрели на Люсю – кто такая? Непросто было привыкнуть к распорядку: подъем, зарядка, дежурство по комнате, завтрак, обед, ужин – все по расписанию. Но время шло, и Люся привыкла к новым соседям и требованиям общежития. Жизнь в детдоме бурлила как в муравейнике. Учеба в школе, домашние задания, кружки и секции – все это не оставляло времени на скуку. Бабушка иногда навещала внучку и приносила деревенских гостинцев. А по выходным дням Люсю отпускали в деревню с ночевкой.

Люся с грустной улыбкой смотрела на маленькую черно-белую фотографию. Здесь ей десять лет. Навсегда Люсе запомнился этот весенний день и то, как их принимали в пионеры. В один из апрельских дней школьники 4-х классов строем пошли на центральную площадь города, к памятнику Владимиру Ильичу, возле которого они произнесли торжественную клятву «…жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин…». День был по-весеннему солнечный, мальчишки и девчонки стояли в белых рубашках, а комсомольцы повязывали им красные галстуки. Когда торжественная линейка закончилась, мамы городских детей подбежали к ним, стали поздравлять, целовать и заботливо надевать на них пальтишки. Детдомовцев строем повели в Детский дом. Люся вспомнила, как придя в свою комнату, она разрыдалась. Ей так хотелось, чтобы мама в этот праздничный день была рядом.

С другой фотографии смотрели, улыбаясь, члены Детского Совета, созданного в детдоме в помощь воспитателям.