Будем жить!

А когда отложил гитару, взял поданную ему рюмку и, чокаясь со всеми, посмотрел в глаза Лизы, сразу понял, что попал в омут.

В этом омуте его закружило, утянуло на дно. Через две недели (редактор уговорил заведующую ЗАГСом оформить заявление задним числом) в редакции играли комсомольскую свадьбу. И полетела жизнь дальше, только уже с новыми обязанностями и новыми попутчиками. Вскоре родилась двойня, потом ещё мальчик, Вадим стал заведующим отделом, редактор для молодого и перспективного сотрудника, к тому же многодетного отца, выхлопотал в обкоме трёхкомнатную квартиру.

Но освоение недр интенсивно продолжалось, командировок меньше не становилось, и в этих постоянных отлучках, а выходные были заняты написанием материалов, Вадим как-то не сразу заметил, что дети, воспитываемые в основном бабушкой, быстро растут, что у жены интересы больше крутятся вокруг её работы в музее изобразительных искусств. Он был весь в работе и очень быстро стал заместителем редактора, был включён в кадровый резерв обкома, но жизнь внезапно сделала крутой поворот.

В соседней области случился большой скандал с участием редактора партийной газеты. Его вышибли из членов бюро обкома, предложили уйти на пенсию по собственному желанию, а предварительно уволить и своего замешанного в скандале заместителя. Вадима пригласили в отдел пропаганды обкома, где в кабинете заведующего в присутствии заведующего сектором печати объяснили, что им очень дорожат, но в отделе пропаганды ЦК есть мнение перевести его в соседний город и назначить редактором. Оба первых между собой уже переговорили и на такой перевод согласны. С жильем там пока вопрос открыт, но в течение полугода тоже будет решен.

Несмотря на то, что Вадима переводили в город с миллионным населением, именуемым центром культуры и искусства, жена переезжать наотрез отказалась. Тут у неё постоянно болеющая мать, тут учатся дети, а срывать их не резон, тем более, что ещё неизвестно, понравится ли там ему самому, приживётся ли он в новом коллективе. Ведь коллектив редакции, который сожрал редактора вместе с замом, наверняка рассчитывал на кого-то из своих и варяга не примет.

Коллектив принял. Правда, всё действительно оказалось не так просто. Но Вадим человеком был не конфликтным, компанейским, быстро уловил настроения коллег и понял причину их недовольства предшественником, умело нейтрализовал неформального лидера, сделав его своим замом. И бурный конфликт, в ликвидации которого оказались задействованы самые высокие инстанции, очень быстро угас. А когда Вадим через полгода отказался от предоставленной ему квартиры в пользу живущей в общежитии семьи одной сотрудницы, его зауважали даже те, кто относился с предубеждением.

Самого же его устраивала комната в обкомовской гостинице. Первое время он ездил домой каждый выходной, потом из-за неотложных дел стал ездить реже, а затем и вовсе появлялся не чаще раза в месяц, да и то на праздники. Так и жили они семьёй, которая существовала, по сути, только формально.

Крутить романы, особенно в первое время, он опасался. Именно амурные истории предшественника стали той искоркой, от которой разгорелось пламя большого скандала. К себе в обкомовскую гостиницу, где он занимал хороший номер, гостей приводить тоже было нельзя, потому что персонал, он в этом ничуть не сомневался, о каждом шаге своих постояльцев, об их моральном облике, докладывал не только своему начальству, откуда информация обязательно шла наверх, но и в соответствующие органы, без пристального внимания которых не оставался ни один из номенклатурных работников.

Но романы были. В основном мимолётные, без взаимных обещаний и обид. Как правило, заводил их Вадим (хотя скорее всего, он был лишь тем кроликом, которого гипнотизировали, чтобы заглотить, ведь выбирает всегда женщина) с особами молодыми, но замужними. А им самим огласка была совсем ни к чему. Он в этом случае сохранял лицо перед заботящейся о моральном облике своих членов партией, они блюли реноме перед мужьями.

А потом партия в одночасье рухнула, но партийная газета осталась, хотя тут же появилось множество других. Но те, как правило, возникнув на короткое время, сыграв свою роль по проведению очередной выборной кампании, растворялись в небытие, уступая место новым болидам, промелькнувшим ярким светом и облившим нечистотами какого-нибудь политика.

Вадим по-прежнему был человеком авторитетным. Он не лез в депутаты, откровенно не поддерживал тех или иных прорабов перестройки, сохранял возможность относительной независимости газеты, убеждал сотрудников искать интересные читателям темы, избегая так называемой «чернухи», по-прежнему заступался за обиженных, изобличал прохиндеев, пытающихся нажиться в мутной воде неразберихи с приватизацией. Такие же борцы появлялись на экране телевизоров на местных каналах, что стали быстро множиться, но тоже сыграв свою роль, отбывали в столицу с солидными суммами гонораров. Он же оставался и набирал вес правдолюбца, честного человека, которого не могут подкупить ни власть, ни рвущиеся к ней. Стал часто выступать по телевизору в разных программах, давать интервью, постоянно мелькать в кадре, превращаясь в хорошо узнаваемого в городе человека. Он сохранял центристские позиции, не шарахался ни вправо, ни влево, но только сам знал, каких трудов и скольких нервов это ему стоило. Тем более, что по сути не с кем было поговорить, излить душу.

Будь он человеком верующим, каковыми стали хотя бы для вида, чуть не все современные политики, он бы мог поговорить со своим духовником и снять часть тяжести взваленного на крепкие плечи груза. Но духовника у него не было, а настоящие друзья, кому можно было бы полностью довериться, жили далеко. В этом большом и шумном городе, хоть и в несколько раз уступающем его родному Ленинграду, настоящими друзьями он так и не обзавёлся. Жена, если ещё можно было так назвать Лизу, что женой оставалась только формально, наверное бы его поняла, посочувствовала, но и она была далеко. Причём, далеко не только из-за разделявшего их расстояния.

Мимолётным подругам, их у него было немало, свою душу он тоже никогда не открывал. Не жилеткой для слез приходили они к нему в холостяцкую квартиру. Они являлись для весёлого отдыха, для расслабления и для секса, что для этих девиц со свободными нравами было совсем не чуждо. И разница в возрасте в два с лишним раза их совсем не смущала – были бы у временного избранника деньги да мужская сила.

Она у Вадима ещё была, но такие развлечения давно уже не приносили ему радости. Если какое-то время назад, в театре или на концерте он гордился, что рядом с ним находится красивая молодая девушка, радовался не только завистливым взглядам мужчин своего возраста, но и осуждающим взглядам их спутниц, то теперь и это не доставляло удовольствия. Он нередко появлялся то на выставке, то в филармонии с очередной смазливой спутницей, развлекал её, потом привозил домой, а наутро прощался без тени сожаления, что уходит она может быть навсегда. Он никогда таким девушкам не звонил, но и не отказывался от новой встречи, если они объявлялись сами.

А хотелось покоя, стабильности, верной и понятливой спутницы. Лиза была такой, но она всецело была занята внуками.

Глава 4.

Дед Коля

Татьяна тихо ушла в самом конце зимы. И не болела вроде бы, не жаловалась на хвори, и дед Коля не видел, как она тайком пила какие-то таблетки, а иногда будто просто так потирала ладонью левый бок. О своём нездоровье, как потом выяснилось, не говорила она ни слова ни сыну, ни дочери. Только однажды утром, проснувшись, как давным-давно было заведено, ровно в семь часов, дядя Коля не услышал привычного звона посуды на кухне. Сел, покрутил головой, как советовал когда-то давно один знакомый, утверждая, что таким образом улучшается кровоснабжение головного мозга, с лёгким кряхтением поднялся, потёр смолоду побаливающую поясницу, нащупал тапочки, всунул в них свои босые ноги и, шаркая, отправился на кухню.

Татьяны там не было. Не было на плите и свежесваренной каши, ставшей привычной в их утреннем рационе.

– Видать, захворала моя старушка, – заботливо подумал дед Коля и, чему-то улыбаясь, отправился к жене, с которой они давно уже спали в разных комнатах, чтобы не тревожить друг друга храпом или кашлем.

Жена лежала на спине, держась правой рукой за левый бок. Голова её была запрокинута, рот открыт, будто в попытке докричаться до спящего за стеной мужа. Даже не дотрагиваясь до тела, дядя Коля понял, что жена оставила его доживать на этом свете одного.

После похорон и поминального обеда, когда соседки-старушки разошлись по домам, напоследок скорбно вытирая слёзы и одинаково вторя, что, слава богу, не намаялась Татьяна, прибрал господь с миром. Говорили, что, конечно, могла бы ещё жить да жить при её-то здоровье, да, видать, так было судьбой определено. Другие кивали головами, мол, им тоже не много осталось на этом свете. У порога откланивались и уходили каждая к себе со своими скорбными мыслями о бренности жизни.

А когда народ разошёлся, начался семейный совет. Светка, сноха, сразу заявила, что деду надо сегодня же переезжать к ним, не гоже одному, старому да немощному, век вековать. Квартиру можно сдавать – вон сколько объявлений от желающих. Хоть и хрущёвка, но трёхкомнатная, и не беда, что кухонька крохотная да одна комната проходная. Люди и такой рады. И русские семьи жильё ищут, и кавказцы. С этих можно запросить даже больше, потому что дом неподалёку от рынка, вот только загадят они чужое жилье, как пить дать. Потом скоблить да чистить долго придётся.

Танька, дочь, с тем, что деда надо забирать, была полностью согласна. Но женщины расходились в том, у кого отец будет жить.

– Мы папу к себе забираем, – безапелляционно заявила дочь. У нас и район тихий, и парк рядом, так что есть куда погулять выйти.

– Так у вас же двухкомнатная квартира на троих, куда вы деда-то поселите? – запротестовала Светка.

– А мы деду маленькую комнату отведём, а Серёжку сюда поселим. Парню уже жениться пора, пусть привыкает самостоятельно жить.

– Ну, если на то пошло, у нас тоже Наташка на выданье, тоже стесняется кавалеров приводить. Пусть дедуля её комнату занимает, а она здесь поселится. И университет рядом, и работа в двух кварталах.

– Нет уж! – категорично заявила Татьяна. – Папулю мы забираем к себе. Всё-таки родная дочь лучше снохи, что бы ты ни говорила.

Разговор начинал обретать форму скандала. Дед Коля поднялся из-за стола:

– А что вы тут распорядились-то? Я никуда не собираюсь. Дайте мне спокойно помереть в своём доме.

– Ага, а кто тут за тобой прибираться станет? – взвилась Татьяна. – Мы сюда каждый день не наездимся. Не близок крюк с работы сюда таскаться.

– Таня ведь правду говорит, папа, – поддержала Светлана. – У нас же дома свои дела, да и на работе так выматываешься, что никаких сил нет, а ещё к тебе сюда ездить.

– Вот что, милые мои, я никого и не прошу сюда ко мне, как Танька сказала, таскаться. Я не маленький, сам себя обихожу, силы, слава богу, ещё есть. И разговоры о моём переезде вы тут напрасно затеяли. Мы с Татьяной тут сорок лет прожили, тут и помрём оба. Она, царствие ей небесное, ушла с миром, да и мне немного осталось. А потом, что хошь делайте.

Дед Коля повернулся и пошёл из залы в свою комнату. Всё это время молчавшие мужчины тоже поднялись и пошли на площадку выкурить по сигарете. У сына и зятя тоже были свои мнения по поводу дальнейшей судьбы деда, где и с кем ему доживать, но ни тот, ни другой в разговор жён не встревали. Их супруги не спрашивали, а если бы и спросили, то вряд ли прислушались.

На второй день, когда на двух машинах съездили на кладбище и вернулись домой, едва только женщины уже в присутствии своих взрослых детей затеяли разговор о переезде, дед Коля и с небывалой раньше строгостью пресёк их доводы и аргументы, взял с полки какую-то толстую книгу и ушёл в свою комнату, демонстративно громко притворив дверь.

Первое время сын и дочь звонили каждый день, справлялись о здоровье, спрашивали, что готовил на обед, чем ужинал. После девятого дня звонки постепенно перешли с ежедневных только на воскресные. Раз в неделю забегала после лекций внучка Наташка, иногда с подружками. Пили в зале чай, потому что на тесной кухне за крохотным столиком места было только на двоих, весело щебетали о своих университетских делах, жаловались деду на строгость молодых преподавателей, хихикали по поводу нерадивых кавалеров и шумной стайкой убегали по своим молодым делам.

Время от времени заезжал внук Серёжка. Но это были только визиты вежливости. Он отказывался от чая, сидел на диване, справлялся о самочувствии, беспрестанно кому-то звонил и пикал кнопками, отправляя смс-ски, спрашивал, не надо ли чем помочь, в магазин там сходить или ещё что, а когда дед от его волонтёрской помощи отказывался, ссылаясь на массу дел, уходил с обещанием как-нибудь заглянуть снова.

Иногда заезжали и сын с дочерью. То ли они сговаривались заранее промеж собой, то ли так получалось, но каждый раз объявлялись врозь. Только на сороковины дети и внуки сидели за общим столом, а после будто чёрная кошка промеж них пробежала. Дед Коля не забивал себе голову такими пустяками, и от разговоров о завещании, что заводили и дочь, и сноха, только отмахивался:

– Да что вы меня хоронить-то торопитесь? Не собираюсь я помирать, отступитесь вы от меня. А похороните, потом сами разбирайтесь, кому квартира отойдёт. Другого-то богатства мы не накопили. Да и квартира незавидная – скоро, поди, дому срок годности кончится. Вон в Москве, по телевизору говорят, хрущёвки уже сносить начали. Дойдёт это и до нашего города.

Как-то очень быстро растаял снег, не было даже привычной для весны грязи, начался дачный сезон, сын и дочь наперебой приглашали его на свои дачи, но ехать никуда не хотелось. Это раньше они с Татьяной занимались посадками у тех и других, благо участки находились в одном кооперативе, на них всё лето приходился и полив, и прополка. Дети наезжали только на выходные, да и то можно сказать, с инспекторской проверкой: всё ли сделано, да не созрели ли огурцы и ягоды.

Чаще всего, когда созревал урожай, привозили своих друзей шашлыков отведать да попариться в баньке, которые дед Коля на обоих участках соорудил на совесть. Пенсионерам на дачах тоже было лучше, чем в квартире, поэтому дед Коля с Татьяной всё лето жили за городом в срубленной из брёвен старого дома даче, которую потом отписали сыну. Как-то незаметно и на этой своей даче они стали вроде как не хозяевами, а гостями. Правда, из рубленой половины их никто не выселял, потому что там было теплее, но в выходные всё чаще хотелось уехать в город, чтобы не мозолить глаза семье сына и его друзьям. А уж если заявлялся Серёжка с компанией, Татьяна сразу начинала собираться в город, объясняя, что им с дедом надо было давно проверить, всё ли там в порядке, да только боялись оставить дачу без присмотра.

Дед стариком себя не считал. Силы у него были, всю тяжёлую работу на даче он делал сам, хотя и сын, и зять ворчали, что мог бы их дождаться, но он не любил, когда кто-то мешался под руками. Татьяна тоже на старуху не тянула. Правда, после рождения внука, а потом и внучки, сразу безоговорочно объявила себя бабушкой и старалась во всём соответствовать новому статусу. А уж когда те стали взрослыми, и совсем смирилась со своей старостью.

Конечно, на даче было бы вольготнее, но дед Коля даже не представлял, как он будет один там, где привык быть вдвоём с женой, всего несколько месяцев не дождавшейся их золотой свадьбы. Дома – другое дело. Тут они хоть и были вместе, но больше времени проводили каждый в своей комнате. Дед отдавал предпочтение книгам, а Татьяна – телевизору. И возникшая после смерти жены пустота не так угнетала, как на даче. Дед Коля замкнулся. Он целыми днями сидел с книгами, читал первое попавшее под руку, а когда переворачивал последнюю страницу, не мог вспомнить ни строчки из прочитанного. Текст не отпечатывался в сознании, занятом совершенно другими мыслями.

Старик тосковал. Тосковал сильно, хоть и не подавал вида.

Вот, говорят, перед смертью у человека перед глазами вихрем пролетает вся его жизнь. Дед Коля умирать не собирался, и жизнь перед его глазами не пролетала стремительным мигом, а медленно, как в занудных телевизионных сериалах, которые так любила Татьяна, просматривалась серия за серией. В этих своих воспоминаниях он иногда так отрешался от действительности, что вставал из кресла и направлялся к двери, чтобы напомнить жене о том или ином случае, но сделав два-три шага, останавливался, осознавая, что сказать некому, что он один-одинёшенек в этой сразу ставшей такой ненужно большой квартире.

От этого одиночества начинало ныть сердце. Дед Коля брал со столика валидол, клал его под язык, откидывался в кресле, стараясь переключиться на что-то приятное, но это что-то непременно было связано опять же с Татьяной, и становилось ещё тоскливее.

Хандра наваливалась всё чаще и чаще. В этом своём состоянии отрешённости от мира дед Коля забывал про еду и вспоминал о ней, только когда в животе начинало урчать. Тогда он шёл на кухню, доставал из холодильника пакет кефира, наливал кружку и пил маленькими глотками, только чтобы заглушить чувство голода.

Когда сын или дочь спрашивали, что он ел на обед или на ужин, дед Коля вообще не мог вспомнить, а ел ли хоть что-то, или так и просидел в кресле с открытой книгой, но ворчал в ответ, что, слава богу, на что на что, а на еду его пенсии ему хватает.

К концу лета начал болеть живот. Резь время от времени становилась настолько невыносимой, что хоть старик и терпеть не мог врачей, пришлось идти в поликлинику. Участковый врач дала направление в гастроцентр, где впервые в жизни деду Коле пришлось глотать резиновый шланг. Его выворачивало наизнанку, но медсестра просила потерпеть и с каждым глотательным движением пациента проталкивала противную кишку всё дальше.

И это были не единственные мучения, которым подвергли доктора попавшего к ним руки пациента. После того, как он прошёл полное обследование, оставив в кассе почти всю свою пенсию, выписали деду Коле направление в онкоцентр. Так и оказался старик среди других товарищей по несчастью, диагноз которых люди называли коротким словом рак.

Глава 5.

Фёдор

На злополучные военные сборы Фёдора призвали из резерва только потому, что тот, кого надо было отправить, за неделю до этого сломал ногу. Какая-то косточка в ступне хрустнула, когда неловко оступился на лестнице. И поехал младший лейтенант запаса Фёдор Березин в десантный полк на целых два месяца.

Армейская жизнь его не тяготила, наоборот, он даже в какой-то степени обрадовался предстоящим изменениям в наскучившем однообразии пресной гражданской жизни. Служил он в ВДВ, поэтому надеялся снова ощутить непередаваемое чувство полёта под куполом парашюта, когда душа поёт, а от неописуемого восторга ощущения необъятного пространства хочется кричать во весь голос.

Но начало сборов оказалось более, чем скучным. Каждый день в течение двух недель их снова и снова заставляли укладывать парашюты, потому что половина участников сборов не имела об этом ни малейшего представления. Ещё по два часа они прыгали с тренажёров, натирая ремнями плечи, потом прыгали с вышки, проводили ориентирование на местности, ходили на стрельбы и на инженерную подготовку – учились взрывать бетонные сваи и железнодорожные рельсы, отрабатывали приёмы рукопашного боя.

Правда, потом были и прыжки. И с Ан-2 и с ИЛ-76. Особенно нравились Фёдору прыжки с этого большого самолёта. Перед десантированием он снижал скорость до 300 километров в час, и всё равно воздух казался таким плотным, что из чрева лайнера прыгал, будто на поверхность воды.

Но романтика, как и следовало по логике, что за хорошим всегда следует плохое, закончилась учениями. За четверо суток «диверсантам-партизанам» предстояло ночами пройти более двухсот километров, условно взорвав несколько «стратегических» объектов, охраняемых во время учений солдатами срочной службы.

Как назло зарядили дожди. В чётко определённых командованием местах днёвок, где их проверяли следившие за учениями независимые инспекторы, возле нещадно дымящего от сырых дров костра сушили одежду и обычные кирзовые солдатские сапоги. И надо же было так случиться, что уже на второй день носок правого Фединого сапога оказался настолько близко к огню, что пригорел. А самое неприятное заключалось в том, что в нём образовалась хоть и небольшая, но дырка, через которую влага от мокрой травы сразу же проникала внутрь.