Люди добрые

ЛЮДИ ДОБРЫЕ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Вадим Альбертович стоял у окна и бездумно смотрел на снующие по широкой улице машины. На этом шумном перекрёстке, где, несмотря на светофор, постоянно дежурили гаишники, просто так, создавая эффект присутствия, все равно то и дело происходили аварии. Почти каждый день какой-нибудь лихач хотел проскочить на жёлтый и врезался в такого же лихача, летящего на всей скорости на едва загоревшийся зелёный. Три потока по каждому направлению на перекрёстке смешивались, автомобили перестраивались из ряда в ряд, надрывно сигналили друг другу, требуя проезда или возмущаясь поведением самых наглых, а при любой еле заметной заминке среди машин, то с одной стороны тротуара, то с другой торопились проскочить между ними суетливые пешеходы. Вот опять какая-то бабушка с тросточкой, успела проковылять только до половины дорожного полотна, как чуть не попала под летящую на большой скорости иномарку. Водитель резко принял влево, чудом увернулся от идущего на поворот джипа, сделал длинный сердитый гудок и помчал дальше, а бабуля заковыляла на другую сторону улицы, даже не осознавая своей вины в чуть не произошедшей аварии.

Вот так же и мысли Вадима Альбертовича суетливо роились, обрываясь, смешиваясь, какая-то идея, не успев оформиться, тут же забывалась, рождая что-то новое. Чтобы как-то совладать с собой, Вадим Альбертович попытался сосредоточиться на главном. Главным для него сейчас было обретение самообладания. Только что закончившаяся у вице-губернатора встреча напрочь выбила его из колеи.

– Вот и всё! Вот и не нужен он больше с его опытом, с его знаниями. Вице-губернатор лукавил, говоря, что ему надо отдохнуть, особенно после такой тяжёлой операции, что он консультировался с зав. отделением, и тот рекомендовал оформить инвалидность. Покой, покой и ещё раз покой, чтобы не вызвать рецидив.

Даже будучи опытным политиком, вице-губернатор, с которым были давно знакомы, врать вот так в открытую умел плохо. Он старался не смотреть в глаза, отводил взгляд в сторону, смотрел на висящие на стене большие часы, за окно, на свои ладони. Пальцы его то сплетались вместе, то постукивали по столу. Было видно, что вице-губернатор сам тяготится этим разговором, не решаясь, между тем, открыто заявить, что пришло время не профессионалов, а преданных дилетантов, умеющих вовремя поддакнуть и легко прогнуться под начальственный приказ.

– Понимаю, что моё мнение уже никого не интересует, а кого на моё место?

– Пока не определили, – развёл руками вице-губернатор. – Хотя есть пара-тройка крепких ребят на примете. Сам понимаешь, грядут выборы губернатора, будут серьёзные схватки. Твоя операция оказалась очень не кстати. Сейчас придётся пахать круглыми сутками. Есть слухи, что сюда ринутся варяги. Регион, сам понимаешь, очень привлекательный. Своей сильной оппозиции нет, но нагадить могут сильно. Нам же надо выстоять любой ценой, потому что дельных проектов затеяно очень много, ну, да ты сам об этом хорошо знаешь.

– Наши из редакции не рассматриваются? – прямо спросил Вадим.

– Ничего определённого сказать не могу. Тут сейчас потребуются очень сильные политтехнологи. Задействуем мощные силы из Москвы.

– Я тебе не завидую, – сказал Вадим и поднялся первым.

– Ты давай лечись, отдыхай, набирайся сил. Нам такие кадры позарез нужны, – напутствовал вице-губернатор.

– Спасибо за заботу! Когда дела сдавать?

– Ты заявление напиши по состоянию здоровья. Дату пока не ставь, закроешь больничный, решим. Не рвись на работу. Отдыхай!

– Да я уж в больнице наотдыхался.

– Ты там, говорят, старую любовь встретил, – улыбнулся по-дружески вице-губернатор, обрадованный, что не пришлось долго уговаривать, давить, искать аргументы.

– Неужели тебе больше заняться нечем, кроме, как сплетни собирать?

– Личная жизнь ответственных сотрудников – тоже зона моей ответственности. Тем более, мы же с тобой – давние друзья. Вон как у тебя глаза-то сразу счастьем засияли!

– Да ладно! Просто случайно встретил старую знакомую. Ещё со студенческих пор. Только и делов-то. Зав.отделением её сиделкой для меня нанял, когда я после реанимации в себя приходил. Так что информация твоя не совсем точная.

– Ладно, не скромничай, не скромничай. Ну, будь здоров! – И протянул для прощания руку.

Больничный у Вадима ещё был не закрыт. Как сказал при выписке врач, месяца полтора он ещё будет находиться на амбулаторном лечении. По этой причине уволить его до закрытия больничного по закону не могут. Что-то успеть предпринять? Вряд ли. Всё уже решено. Наверняка, не сегодня-завтра Правительство области на правах учредителя назначит кого-то на его место исполняющим обязанности. Интересно, кого хотят поставить на место редактора? Судя по всему, какого-нибудь политтехнолога из Москвы, а это значит, ребятам тоже придётся искать новую работу. Вряд ли они смогут согласиться с политикой беспрекословного подчинения власти.

– А! – Махнул рукой Вадим Альбертович. –Ребят охотно возьмут другие издания. Что касается его самого, была бы шея, хомут найдётся. В крайнем случае, можно пойти на полную ставку в университет. И вообще, что там врач говорил про позитивный настрой? Советовал думать только о хорошем? Ну, значит, будем думать о хорошем. А что в его жизни было хорошего? Ой, да очень много! Но, вне всякого сомнения, наверное, самым хорошим периодом жизни была практика в районной газете.

Вадим прошёл к столу, сел в кресло и начал вспоминать те далёкие годы своей молодости.

ПРОВОДЫ

– Ну, что ты меня, будто на фронт провожаешь?

– Упаси господи! Что хоть ты такое говоришь?

– Вот именно! Я же не фронт еду, а на практику.

– Вадим! Мне кажется, ты просто сам не осознаёшь всей серьёзности того, что затеял. Ты же едешь в деревню! Я посмотрела, этого твоего Липиного бора нет в Энциклопедии, он даже на политической карте страны не обозначен. Ты никогда в деревне не бывал, не знаешь, с какими трудностями там столкнёшься, что за люди там живут. Ты же вырос в городе, в профессорской семье, а там совсем другая среда.

– Мама, может быть, ты не замечаешь, что я давно уже не ребёнок… – начал раздражаться Вадим.

– Сынок, для нас, для родителей, дети всегда остаются детьми. Даже очень взрослые.

– Мама, я уже взрослый. Ну, что ты в самом деле? Я три года на флоте отслужил, не пропал. Знаешь, там было много деревенских. Очень, я тебе скажу, хорошие были ребята. Просто замечательные!

– Ой, как бы мне хотелось верить, что и теперь тебе встретятся только добрые люди.

– Папа, ну, хоть ты скажи своё веское слово.

Отец снял очки и с улыбкой сказал:

– Сын, ты же понимаешь, что у нас дома моё слово веским не бывает. Это не на кафедре. Здесь только у мамы аргументы веские. Но и ты постарайся её понять – один ты у нас. Мы привыкли, что ты всегда рядом, а тут на целый месяц уезжаешь. Я даже не уверен, что ты из той глухомани сможешь нам хотя бы раз в неделю звонить, чтобы мы знали, что у тебя всё хорошо.

Вечером Вадим записал в дневнике:

«Завтра начинается, наверное, главное в моей жизни событие 1975 года – практика в районной газете. Надеюсь, что мамины опасения окажутся беспочвенными, и на моём пути будут встречаться только добрые люди».

ПРИЕЗД

В Липин бор Вадим приехал перед обедом. Их ПАЗик долго дребезжал плохо закрывающимися дверками, скрипел разбитой подвеской, натужно завывал на небольших подъемах, лихо мчался вниз на спусках, и тогда казалось, что у него нет тормозов, и сейчас это сооружение на колёсах на повороте вылетит через высокихй бруствер расчищенной зимней дороги и начнёт озорно кувыркаться, как резвящийся жеребёнок. На спусках народ крепко сжимал в спрятанных в вязаные или меховые рукавицы ладонях поручни впереди стоящего сидения, пристально всматривался через единственное не покрытое инеем лобовое стекло и облегчённо вздыхал, когда автобус делал плавный вираж и катил дальше по накатанной тряской колее.

По расписанию, на двести километров пути отводилось шесть часов. Говорили, что летом в дождливую погоду нередко добирались и значительно дольше, особенно, если автобус где-то буксовал в глубокой, набитой грузовиками колее, и пассажирам приходилось выходить в липкую грязь, чтобы подтолкнуть застрявшее транспортное средство. К этим приключениям все относились, как неизбежному, и за приключение не считали. Просто даже старенькие бабушки становились с боков или сзади и изо всех подталкивали машину, помогая ей выбраться из густого месива. Но зимой, когда не было метелей, дорога содержалась в довольно сносном состоянии, чтобы не выбиваться из графика, за что водителей не только журили, но и наказывали, в крупных сёлах стояли по полчаса. За это время пассажиры, намёрзнувшись в холодном салоне, обогревались в магазинах у тёплых, обитых жестью круглых печек, мужики сбивались в компании, чтобы принять что погорячее.

Во время третьей стоянки, когда до места оставалось ещё шестьдесят километров почти безлюдной дороги через болотистые и практически незаселённые леса, в стоящей посреди села чайной, возле которой была ничем не обозначенная остановка, в жидкий, зато довольно сладкий, чай водочки добавили и бойкие женщины. После выпитого они сразу же раскраснелись, сняли свои толстые платки, повязанные как-то по-особому – узлом на спине, чего никогда раньше Вадим в Ленинграде не видел, и заговорили громко, не стесняясь нескольких водителей грузовиков, что тоже сделали остановку: чайку испить да ноги размять. Вадим с нескрываемым любопытством осматривался, отмечая мысленно для своего дневника, который собирался ежедневно вести во время практики, репродукцию картины «Утро в сосновом бору» Ивана Шишкина на одной стене и его же «Рожь» – на другой.

– Странно, что в этих местах, где и так живут в окружении природы, стены украшают репродукциями известных пейзажей из собрания Третьяковской галереи, – думал Вадим. – Ведь могли же, например, купить «Незнакомку» или «Данаю». Хотя нет! Даная для зала чайной слишком эротична, а красивых незнакомок тут, наверное, хватает и из числа местных девушек.

– Ну, что? Все согрелись? Можем дальше ехать? – вывел из раздумья водитель. – Тогда предлагаю желающим сбегать в туалет, чтобы по дороге больше не останавливаться.

Народ начал подниматься из-за столов, запахивать полушубки, женщины ловко увязывать свои огромные платки. Выйдя на крыльцо, мужики потянулись за здание чайной, где стоял покосившийся сарайчик с выгоревшими от времени буквами М и Ж, но внутрь никто не заходил, все пристраивались возле дощатой стенки, где снег уже был желто-оранжевый.

Вадим по своей природной интеллигентности решил зайти внутрь, открыл щелястую дверь, ступил своими дорогими из натуральной кожи туфлями на жёлтый лёд, осмотрелся. Прямо перед ним было небольшое возвышение из таких же не строганных досок с овальной формы отверстиями. Из них сталагмитами торчали вверх обильно поливаемые мочой отходы человеческой жизнедеятельности. Хотя ленинградские вокзалы, с которых ему нередко доводилось уезжать на электричках, тоже особой чистотой не отличались, такую картину Вадим видел в своей жизни впервые. И понял, что к этому, видимо, придётся привыкать.

Если до этой остановки в основном люди ехали молча, то ли еще окончательно не проснувшись, потому что автобус отходил в шесть утра, то ли берегли тепло, и потому кутались в свои одежды носом, то теперь, когда дом был уже совсем рядом, да когда согрелись чаем и чем покрепче, молчал только он, присматриваясь к попутчикам. Но долго молчать ему не дали две бойких бабёнки.

– А Вы к кому такой красивый да обходительный едете? – спросила та, что сидела через проход. Вадим и в дороге, и в чайной не раз ловил на себе её испытывающий взгляд, но отводил глаза, опасаясь нежелательных расспросов.

– Поработать у вас хочу, – не желая ввязываться в долгую беседу, односложно ответил Вадим.

– Не учителем хоть? А то мой Санька говорит, что у их в школе учителя истории нету. Иван Михеич совсем занемог, а у других и так часов, хоть отбавляй.

– А я, что, похож на учителя?

– А чо? Похо-ож! Видно, что грамотный, вон и очки носите, даром, что молодой. Вот только борода… Учителям, вроде как, и не положено бы.

– Отстань, Ленка, от хорошего человека. Чо привязалась? Он, может, проверяющий какой из области, а ты тайны выведать хошь, – вступилась в разговор вторая.

– Нет, проверяющие, те на самолёте летают. Им недосуг на автобусе трястись. Дак кем Вы у нас работать-то будите? Не врачом хоть? А то у нас ой как врачей не хватает. Ой, да у нас тут всех не хватает. Когда райён-то ликвидировали, все и поразъехались. А теперь вот опомнились, снова создали, а где специалистов взять, и не знают. Мудрецы хреновы. Ой, а Вы хоть не в райком, а то я, дура, разболталась тут.

– Нет, не в райком. В редакцию.

– Ой, а правда ведь, Люська Надина-то, – она повернулась к попутчице, вчера к моей приходила, дак говорила, что в редакцию ждут кого-то из самого Ленинграда. Люськина мать-то в типографии работает, дак всё знает. Дак вы, значит, кареспандент будите?

– Ну, да, что-то в этом роде.

– Ой, вот девки-то у нас с ума посходят. Такой красавец да из самого Ленинграду! Ну, тут Вас сразу оженят. Вот Полинка-то моя мала ещё! Я бы такого зятя в дом без раздумий взяла.

–Ну, и балаболка ты, Нюрка! – попыталась осадить товарку та, что сидела у окна. – Не вводи человека в смущение.

– А что? Я дело говорю. Ты глянь, у нас и ребят-то путёвых нету. А девок сколь? Школу возьми, Дом культуры, конторы опять же. Одни девки да бабы. А мужики всё работяги, а значит – пьют без меры.

–Да не все же пьют. Есть ведь и нормальные.

– Дак тех, нормальных-то, уж и захомутали давно. Холостых-то и нету почти. Только в редакции и остались. Ой, правда, в редакции-то только редактор да заместитель его женатые, а остальные-то все холостые. Ой, девки хвостами-то крутя-а-ат! Учителки особенно. Их по распределению-то вон сколько послали по три года отрабатывать после института. Кровь-то бурлит, особливо сейчас, весной, а женихов нетути. Ну, не промахнись, кареспандент! Ой, а жить-то где будите? В Доме колхозника-то дороговато. Может, баба Степанида постояльца пустит? Ужо-ко я у Люськи-то вечером вызнаю. Степанида-то – это баушка её по отцовской линии. Ой, а Люська-то вот невеста дак невеста! Красивица – спасу нет! А умница-то какая! А работящая-то! И послушная – поперёк слова не скажет. И скромница, каких ноне уж и мало осталось. На фершала учится, а теперича-то на практике у нас. Вот ужо я Люське вечером расскажу, какой красавец к нам приехал. А ты тоже не робей, не прозевай девку-то, – тараторила она, то и дело незаметно для себя переходя то с уважительного Вы на дружеское Ты. – А вот и редакция нашей газеты, – показала она вскоре на двухэтажное здание с резными наличниками, что стояло чуть в стороне от дороги на краю соснового бора. – Тебе, милок, поди сначала-то надо начальству показаться. Может, они с жильём што уже и решили, а то скажи, что посоветовала тебе Нюрка Кораблиха у Надиной бабки про угол-то поспрошать. Надежда-то, не забудь, в типографии работает.

*            *            *

Редактор оказался всего на несколько лет старше Вадима, но уже с большими залысинами. Встретил радушно, крепко пожал руку:

– Василий Дмитриевич. Можно просто Вася, правда, ребята больше Дмитричем зовут. Я честно говоря, до этой минуты не верил, что приедешь. Думал, испугает тебя глухомань. Вы же все в столичные газеты норовите попасть, а ещё лучше собкорами за границу, так что практику в районе избегаете, предпочитая в какой-нибудь многотиражке месяц поболтаться вместо настоящей работы. Но я тебе откровенно скажу, настоящая журналистика начинается в районной газете.

– Да мне это и наш зав.кафедрой много раз говорил. Может, слышали – профессор Прицкер.

– Да не просто слышал. Я же тоже Ленинградский журфак заканчивал. Правда, заочно. А Прицкеру историю журналистики сдавал. Заметь, с первого раза.

– Да, это не просто, – засмеялся Вадим, потому что профессор Прицкер слыл человеком очень придирчивым и терпеть не мог лень. Зато даровитых различал за версту и потом старался помочь им устроиться в хорошие газеты. Вот и Вадима он выделил с первого курса и относился к нему по-отечески заботливо. Не исключено, что помимо старания не последнюю роль играло и происхождение, поскольку отец – профессор Раевский – тоже в научных кругах Ленинграда, а тем более – университета, человеком был известным.

– Пойдём, я тебя с коллективом познакомлю. Правда, половина сегодня в разъездах – в колхозах идут отчётно-выборные собрания, так что они там, проникаются духом народным. Так-то люди не больно откровенны с нашим братом – корреспондентом, зато на собраниях говорят откровенно, без экивоков. А вот и наш заместитель, заведующий отделом партийной жизни Николай Семёнович Кузовкин. Это наш аксакал, ум, честь и совесть нашей редакции.

Аксакалу было меньше сорока, но показался он чересчур солидным, в застёгнутом на все пуговицы костюме, тугой узел галстука крепко поддерживал воротник белой рубашки. Зам без улыбки протянул руку:

– Будем знакомы! – и пошёл вниз по лестнице.

– Не обращай внимания на его сдержанность. Он человек серьёзный. Коллектив у нас маленький, никак штат укомплектовать не можем. Сергей и Вася вернутся за полночь. Собрания у нас – это, старик, целая песня! Сначала целый день ругаются, потом празднуют. Думаю, нашим завтра с утра будет очень плохо. Ну, пойдём заодно типографию покажу. Семёныч у нас сегодня за ответсека номер делает, ответсек Алик к матери уехал, захворала сильно, отпуск взял на две недели. Тут все по необходимости друг друга заменяют. Особенно летом. Кстати, старик, мы пока ничего не предприняли, чтобы тебя на квартиру устроить. Хоромов предложить не смогу, но, думаю, за пару дней что-нибудь подыщем. Я же говорю, что мы не очень верили, что приедешь. Пока можешь вот на этом диване перекантоваться. На нём многие приезжие спали. Даже Николай Рубцов пару раз ночевал, когда к нам сюда приезжал. Вот у этой самой печки и написал:

«Сижу в гостинице районной,

Курю, читаю, печь топлю,

Наверно, будет ночь бессонной,

Я так порой не спать люблю!

Да как же спать, когда из мрака

Мне будто слышен глас веков,

И свет соседнего барака

Еще горит во мгле снегов.

Пусть завтра будет путь морозен,

Пусть буду, может быть, угрюм,

Я не просплю сказанье сосен,

Старинных сосен долгий шум…»

Редактор нараспев продекламировал стихи, которые Вадим вроде бы уже где-то слышал раньше. Про Рубцова знал только, что он какое-то время жил в Ленинграде, вроде бы даже работал то ли дворником, то ли кочегаром, потом учился в Москве, в литературном институте, много пил, предсказал свою смерть стихотворением «Умру в крещенские морозы», и будто бы именно в Крещенский праздник как-то нелепо завершилась его жизнь на крутом творческом взлёте. Да, еще ходило по рукам переписанное множеством рук и почерков его саркастическое стихотворение « Жалоба алкоголика». Его Вадим запомнил как-то сразу, с первого прочтения, когда попал в руки лист с отпечатанным на машинке еле читаемым текстом:

Ах, что я делаю, зачем я мучаю

Больной и маленький свой организм?

Ах, по какому же такому случаю?

Ведь люди борются за коммунизм!

Скот размножается, пшеница мелется,

И все на правильном таком пути…

Так замети меня, метель-метелица,

Ох, замети меня, ох, замети!

Я жил на полюсе, жил на экваторе -

На протяжении всего пути,

Так замети меня, к едрене матери,

Метель-метелица, ох, замети…

Вадим понимал, что это стихотворение никогда не будет опубликовано ни в одном толстом журнале или книжке, что ему так и суждено остаться, может быть, одним из самых известных, но никогда не напечатанных, потому что было идеологически не выдержанным, не прославляло достижения советского народа. И вот ведь как бывает, жизнь забросила его в глухомань, удостоенной рубцовского стихотворения, и где ему придётся спать на том же с откидными валиками и высокой спинкой диване, на котором коротал свои бессонные ночи певец русской деревни. Надо обязательно занести в дневник, – подумал Вадим и извинился, что задумавшись, не расслышал вопроса редактора.

– Я спрашиваю, пообедал, или с автобуса прямо сюда?

– Нет, спасибо, мы в дороге делали остановку. Я там покушал.

– Ну, смотри, а то у нас тут тоже чайная в центре. Через парк, – он показал рукой направление, – метров триста. Но лучше всего обедать в леспромхозовской. Там и вкуснее, и дешевле. Это в другой стороне. Ребята завтра покажут. Кстати, старик, чайная до семи часов. Не опоздай. А пока можешь полистать подшивку, посмотреть, чем живём, о чём пишем. Войти в курс дела, познакомиться с районом. Завтра у тебя день для знакомства с райцентром и с народом, а послезавтра куда-нибудь съездишь. Тебе что больше по душе – леспромхоз, колхоз или культура? С последней, правда, у нас совсем небогато. Артисты сюда не едут, только своя самодеятельность. Но самодеятельность, старик, я тебе скажу, замечательная! Да ты, вроде, и сам того… – он показал на чехол гитары. – Играешь?

– Немного.

– Ну, будешь у нас первым парнем! Вот тебе стол, вот пишущая машинка. Умеешь?

– Конечно!

– Молодец! Располагайся, я пока пойду, подумаю насчёт жилья.

– Мне попутчица говорила что-то про какую-то бабушку сотрудницы типографии. Надежда, вроде. У неё ещё дочь в медицинском учится.

– О! Ты уже и про девушек наших справки навёл? – рассмеялся редактор.

– Да нет, Василий Дмитириевич! Это всё мне попутчицы рассказали, даже чуть ли не сватали, – заулыбался Вадим.

– Тогда пойдём к Надежде. Сразу и познакомлю, и про устройство спросим.

Надежда оказалась верстальщицей. Когда они заходили в комнату вёрстки, эта молодая женщина лишь мельком посмотрела на вошедших, пробормотала в ответ приветствие и снова черными от типографской краски руками стала менять отлитые на линотипе строчки в готовой полосе очередного номера. Похоже, что отвлекаться на гостей ей было некогда. Но на этот раз, когда редактор обратился к ней с вопросом, правда ли, что её мать может пустить постояльца, внимательно посмотрела на приезжего. Вадим от смущения поправил очки, пригладил свою шкиперскую бородку. Этой бородкой Вадим гордился среди юных сокурсников, которых был почти на четыре года старше, потому что поступил учиться после трёх лет службы на флоте.

– Спрошу вечером, – пообещала Надежда. – Если не пьёт, не курит, дак чего же не пустить. Места, поди, не жалко. Одна в доме живёт, а так, может хоть дров из сарайки принесёт да снег с дорожки очистит.

– Конечно, конечно, – заторопился Вадим. – Я правду сказать, в деревне никогда не бывал, но, думаю, снег чистить дело не хитрое.

– Переговорю, чего же не спросить. Завтра скажу ответ. – И она снова отвернулась к верстаку с гранками.

ПЕРВОЕ УТРО

Ночь Вадим спал плохо. Диван даже с откинутыми валиками для его высокого роста оказался коротковат, чтобы голова не проваливалась вниз, пришлось положить в изголовье две прошлогодние подшивки. Перед этим одну из них внимательно полистал, изучая по названиям деревень и колхозов географию района, знакомясь с будущими собратьями по перу по их публикациям. Сморило уже далеко за полночь.

Снился родной Ленинград, будто стоит он на набережной Невы возле Дворцового моста в ожидании, когда опустятся его вздёрнутые вверх створки, чтобы перейти на Васильевский и согреться от пронизывающего ветра в здании университета. И вдруг в эту тишину ночи ворвался раскатистый грохот выстрелившей пушки.

– Странно, – подумал Вадим, – ведь пушка стреляет в полдень, а сейчас ночь, – и тут же проснулся. Оказывается, кто-то скинул на железный лист перед печкой охапку дров и теперь шуршит бумагой, растапливая столбянку.

– Здравствуйте, – поздоровался Вадим с маленькой старушкой, занятой привычным делом.

– Фу, ты сотона! – отшатнулась старушка и, не удержавшись, шмякнулась на свою тощую задницу, – Напугал старую до смерти. Ты откель тут взялси-то, бородатый такой да огромённый?

– На практику к вам приехал.

– Да сказывали мне вчерась, только не знала, што ты тут ночевать будешь, – она проворно поднялась, подкинула в топку несколько полешков, которые тут же стало лизать весёлое пламя, занявшееся от скомканной бумаги да сухих щепок. – Да ты пошто тут-то ночевал? Сказывали, к Степаниде квартиранта определили.

Вадим поразился, насколько быстро распространяется тут информация. Он ещё и сам ничего не знает, а люди уже обсуждают, как новость районного масштаба.

– Ты, мил человек, вон чайник бери да включай, а я счас оладушек принесу.