Язык мертвых богов

Глава 1

АКТ I: ШРАМЫ НА РЕАЛЬНОСТИ

Эпизод первый.

Последнее Эхо.

Эхо поймал собственное отражение в зеркале. На него смотрел мужчина лет двадцати пяти – типичный представитель Муйтинамари, с округлым румяным лицом, светло-рыжими волосами и спокойными светлыми глазами. Лицо, которое он видел, уже давно не имело ничего общего с тем, что он чувствовал. Годы выступлений отлили его в идеальную, непроницаемую маску. Он порой ловил себя на мысли, тайном страхе: однажды он посмотрит в зеркало и не увидит себя – лишь идеально подогнанную личину для сцены.

Он механически смахнул несуществующую пылинку с рукава. Костюм. Тёмно-зелёная ткань, прошитая светлой вертикальной полосой. Присмотревшись, можно было разглядеть, что полоса – не абстрактный узор, а бесконечно повторяющиеся строки из поэмы эпохи Второй Редактуры. Забытые слова, ставшие украшением. Текст давил тяжестью мёртвого языка, впитываясь в кожу прохладной тяжестью. Подмышки костюма были уже чуть влажными от предстартового адреналина, а привычное напряжение сковывало трапеции, будто на плечи положили невидимую свинцовую мантию.

Пиджак двубортный, строгий. Пуговицы – тёмные, глухие глаза. Из нагрудного кармана эффектным треугольником выпирал платок-паше – тот же текст, но отпечатанный в скупой, геометричной серости. Каждый раз, надевая эту униформу-палимпсест, Эхо чувствовал, как кожа под тканью покрывается мурашками. Слова липли к телу, навязывая чужой ритм, чужую память. Во рту пересохло, язык прилип к нёбу – знакомый, тошнотворный привкус страха, замаскированный под аромат полоскания для рта с мятой.

Он глубоко вздохнул, выравнивая дыхание под размеренный ямб предписанного этикета. Готов. Маска надета. Эхо вышел из гримёрки, бесшумно скользя по коридору и обходя других артистов. Одни уже отыграли свой набор и с пустыми глазами ждали расчёта, другие судорожно шептали заклинания-распевки, в последний раз настраивая голосовые связки – свой главный инструмент и свою вечную каторгу.

Эхо был одним из немногих «артистов», кому дозволялось выступить на церемонии награждения лучших выпускников Имперской Академии. Тем, кому предстояло влиться в ряды семиотической инквизиции, управляющих фонетическими шахтами и архитекторов прагматического контроля.

И он был единственным на этом празднике имперской гегемонии, кто не состоял у неё на службе. Всего лишь бродячий декламатор. Разрешение на декламацию поэмы на мёртвом языке было не жестом либерализации, а высшей, циничной формой лингвистического империализма. От языка не осталось ничего – ни сакрального смысла, ни подрывной семантики, лишь изысканная фонетическая оболочка, пригодная для эстетического потребления аристократии.

Его пригласили сюда как живой трофей. Актом эпистемического насилия, призванным ещё раз продемонстрировать абсолютную победу: культура, превращённая в безобидный спектакль. Знание, умерщвлённое и натянутое на подкладку имперского торжества как чучело.

Эхо отогнал крамольную мысль – будто шепот из ушедшей эпохи прорвался сквозь толщу лет. Это было сейчас опасно и ни к чему.

Он был живым саркофагом для мёртвого языка. Поэма, которую он нёс в себе, была для него лишь изощренным узором звуков, выученным на слух. Красивой, чуждой, лишённой смысла аритмией. Он торговал эхом утраты, и имперская публика платила ему именно за это – за сладковатую горечь ностальгии по тому, что они же и уничтожили.

Сначала это было выживанием. Бегством от тех, кто слышал в его речи колдовство или кощунство. Потом – ремеслом. Он научился извлекать выгоду из собственного культурного самоубийства, отточив декламацию до блеска безупречного, пустого алмаза.

Иногда, редко, его посещала жажда найти другого – того, кто откликнется на утраченный глиф, на забытый узор в его голосе. Но это было слабо. Сейчас же он ловил себя на ином чувстве – гордости. Горькой, ядовитой гордости палача, который виртуозно владеет топором. Они аплодировали уже не из жалости к убогому, а из-за безупречной эстетики зрелища. И он, предатель, считал это своей победой. Своей извращённой данью предкам, чью могилу он так красиво обустроил.

Эхо вышел на сцену. Льстивый свет софитов выбелил первые ряды зрителей, превратив аристократов и академиков в безликую массу из шитья на мундирах и блеска очков. Глубокий вдох. Тишина, полная ожидания. Горло сжал знакомый спазм, который он привычно протолкнул силой диафрагмы.

И он начал.

Звуки лились безупречно, отточенные годами мышечной памяти. Гортанные слоги, шипящие согласные, певучие гласные мёртвого языка. Он был пустым сосудом, и это было его спасением. Аплодисменты после первой же строфы – вежливые, одобрительные. Он ловил себя на той самой ядовитой гордости. Смотрите, как красиво я танцую на костях своих предков.

Именно в этот момент его взгляд, скользя по залу, зацепился за одного человека.

Тот сидел в первом ряду, чуть в стороне от высших чинов, но его поза излучала непринуждённую власть. Молодой человек в идеально сидящем мундире Академии, но без единого знака отличия. Его лицо было спокойным, почти скучающим. Но его глаза… Его глаза были прикованы к Эхо с леденящей, хищной концентрацией. Они не выражали восхищения или ностальгии. Они изучали. Словно Эхо был не артистом, а редким, сложным механизмом.

Эхо не сбился. Годы тренировки взяли своё. Но внутри что-то дрогнуло. Его голос, всегда бывший лишь идеальной оболочкой, вдруг коснулся чего-то внутри него. И это что-то отозвалось.

Это был не образ. Это было ощущение. Внезапный, яркий вкус олова и горьких трав на языке, будто он рассасывал старинную монету. Шершавость сыромятной кожи ремня, впивающаяся в ладонь. Резкий, звериный запах потного коня и холодного железа. Чужое, яростное воспоминание прорвалось сквозь толщу лет и тренировок, ударив по сознанию физически, как молот.

Его идеальная декламация дала трещину. Не в эмоции – в технике. Гортанный смычный звук в середине строфы, который он всегда выводил с безупречной чистотой, вдруг сорвался в хриплый, необработанный выдох. Следующее слово он произнёс с ударением не на корне, а на архаичном, давно отброшенном суффиксе, отчего оно прозвучало дико, по-звериному, режуще для уха знатока.

Тот самый мужчина во втором ряду заметно оживился, в его глазах мелькнул не просто интерес, а азарт охотника, нашедшего неожиданный, редкий трофей.

Эхо закончил. Зал взорвался аплодисментами, не заметив подмены. Он стоял, улыбаясь своей натренированной улыбкой, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Его язык горел, будто обожжённый тем самым привкусом олова. Его костюм внезапно показался ему саваном, а потная рубашка – погребальным саваном.

Он поклонился и заторопился со сцены, в свою гримерку, чтобы позже уйти прочь из академии, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Его язык – не мёртв. Он спал. И сейчас он проснулся – от пристального, безжалостного взгляда незнакомца. И этот пробудившийся язык только что сам подписал ему приговор.

Но побег был прерван. Тот самый мужчина уже поджидал его в гримерке, облокотившись на зеркало с небрежной элегантностью.

– Потрясающе, – произнёс он. Его голос был бархатным, мелодичным, но в нём слышался лёгкий, язвительный подтекст. – Просто потрясающе. Удивительная сохранность диалектных особенностей. Особенно тот сбой на гортанном смычном. И архаичное ударение на суффиксе в седьмой строке. Я думал, эта особенность уже полностью выветрилась из всех устных традиций. Вы ведь даже не осознаёте, что её произносите, верно? Это чистейшая, неподдельная архаика.

Эхо почувствовал, как кровь стынет в жилах. Этот человек не восхищался. Он препарировал. Он услышал не ошибку, а правду.

– Благодарю вас, – автоматически ответил Эхо, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– Люциан, – представился незнакомец, ленивым жестом поправив манжет. – Позвольте выразить свой профессиональный интерес. Ваша манера – это живой архив. Невероятно ценный материал. Я бы с огромным удовольствием побеседовал с вами в более… неформальной обстановке. Для науки, разумеется.

В его словах не было угрозы. Была лишь холодная, неоспоримая уверенность в том, что его предложение – приказ. Он видел в Эхо не человека, а уникальный экспонат. И экспонаты принято изучать, каталогизировать и помещать в хранилища.

Гордость Эхо испарилась, сменилась первобытным ужасом. Его разоблачили. Его циничная игра в торговлю наследием обернулась против него. Его ценность из эстетической превратилась в академическую. Академия не убивает то, что представляет интерес. Она вскрывает это живьём.

Его язык, едва пробудившись, уже приговорил его.

____________________________________________________

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ

ТОЛЬКО ДЛЯ АРХИВАРИУСОВ УРОВНЯ «ХРАНИТЕЛЬ НАРЕЧИЙ»

СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА IMP/SEC-07

От: Агент «Тень Согласного» (идентификатор голоса: Δ-747)

Кому: Архивариусу-цензору Сектора 7-Гамма (Имя изъято)

Дата: 14.III.3Р. – 147 (Четырнадцатый день Месяца Клинка, 147-й год Третьей Редактуры)

Тема: Зафиксированная онтологическая диверсия. Незаконное исполнение эпического палимпсеста «Каннибал Богов» на руинах Зиккурата №7. Категория угрозы: KOR'G'TH.

1. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЗАДЕРЖАНИЯ

В межвременной интервал, соответствующий ночному караулу, фонетический патруль (протокол «Ухо Стены») зафиксировал аномальную семиотическую активность в районе Руин Седьмого Зиккурата. Субъект, маркированный как «Бродячий Декламатор» (физические параметры: //данные изъяты//), осуществлял публичную декламацию текста, идентифицированного как архаичный палимпсест «Каннибал Богов». Акция сопровождалась неконтролируемой лингвистической визуализацией (процедура «Чернильная хирация»). Свидетели (3 единицы фонетических шахтёров низкого ранга) немедленно подвергнуты процедуре «Мгновенного забвения» на месте. Для анализа привлечён семиотический кристалл №44-«Молчание».

2. СТРУКТУРНЫЙ АНАЛИЗ ПАЛИМПСЕСТА

Палимпсест обладает дуалистической, онтологически расколотой структурой, что представляет высшую форму семиотической ереси.

Левая часть (синтаксис «Крови»): Визуальный ряд построен на архетипах до-имперского культа «Божественного Каннибализма». Боги-победители разрывают богов-жертв на составные части – синтаксические конструкции, фонетические обертоны и морфемы. Процесс изображён как яркий, хаотичный акт творения-через-уничтожение. Использованы запретные пиктограммы шумерского и доколумбового циклов. Смысловой центр – «Рождение Слова из Плоти Безмолвия».

Правая часть (синтаксис «Кости»): Визуальный ряд отражает реальность Империи, но как её блёклое, монохромное, лишённое смысла эхо. Узнаваемы объекты: Фонетические Шахты, Великий Зиккурат из спрессованных свитков, фигуры служителей. Однако они лишены онтологической наполненности, представлены как пустые оболочки, семантические каркасы. Смысловой центр – «Мир как побочный продукт, тень от пира богов».

Магический эффект: Создание зоны «семантического вакуума» вокруг декламатора. Наблюдалось временное обесценивание Лингва-Империа в радиусе 20 шагов – заклинания теряли силу, слова распадались на фонемы.

3. ВЫЯВЛЕННАЯ ЕРЕСЬ И ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ РИСК

Акт квалифицируется не как критика, а как акт эпистемического терроризма. Палимпсест:

Прямой призыв к Мёртвым Богам: Использованы архаичные имена и структуры, обладающие «онтологической инерцией». Произнесение таковых – это не метафора, а попытка силами Империи вызвать лингвистический коллапс и пробудить спящие паттерны.

Отрицание легитимности Имперского бытия: Тезис о том, что реальность Империи – лишь «бледное эхо» (цитата: //зачёркнуто цензурой//) мира богов, является актом тотального онтологического нигилизма. Это подрывает фундаментальный принцип Лингва-Империа: «Слово предшествует Бытию».

Создание петли нелинейной причинности: Упоминание событий Эпохи Шрамов (Семиотическая Чума) в контексте Эпохи Клинка создаёт опасный хронотопный парадокс, способный спровоцировать вспышку энтропии смысла здесь и сейчас.

4. РЕКОМЕНДАЦИИ

4.1. Присвоить палимпсесту статус «Запретный Язык Уровня KOR'G'TH». Весь материал направить в Отдел Цензоров IMP/RED-44 для ритуального сожжения.

4.2. Субъекта («Бродячего Декламатора») подвергнуть процедуре «Великого Забвения» с конфискацией голосовых связок и ликвидацией тактильной памяти.

4.3. Место инцидента (Руины Зиккурата №7) запечатать карантинным знаком «Семантическая Чума». Назначить постоянный фонетический патруль.

4.4. Внести данные в реестр онтологических инцидентов (архив №221/XX). Отчёт о «Восстании Безъязыких» (IMP/IST-BEZ) помечить как связанный по семантическим течениям. //Доступ к архиву требует допуска IV уровня.//

Приложения: Семантический кристалл №44-«Молчание» с записью инцидента, материальный носитель – фрагмент кожи с нанесённым палимпсестом (изъят у субъекта).

____________________________________________________

Идеологическая пометка Архивариуса: «Данный инцидент – не просто ересь. Это симптом. Симптом того, что шрамы на теле нашей реальности кровоточат, а мёртвые боги смотрят на нас из прошлого, которое отказывается быть мёртвым. Усилить бдительность. Любое слово может стать дверью.»

//Зачёркнуто цензурой: Слово «эхо» теперь считается триггером семантической нестабильности. Заменить на «реверберацию» во всех официальных документах.//

Эпизод второй.

Фонетические шахты.

Алексей шептал имперские заклинания, и каждое слово прожигало его изнутри, как глоток расплавленного свинца. Он лежал на скрипущей деревянной койке, накрывшись грубым одеялом-пергаментом. Когда-то на нём могли быть записаны ритуалы или великие тексты, но теперь это был просто грязно-серый лоскут, выданный каторжнику. Под пальцами прощупывались шершавые бугорки стёртых букв – насмешка над его собственным положением лингвиста-заключённого.

Молодой человек с усталым, интеллигентным лицом, испещрённым тонкими шрамами – не последствиями ошибок, а их предвестниками и спутниками. Каждый шрам – это шов, которым Империя сшивала его сознание, зашивая туда чужие слова. На языке стоял вкус железа и пепла – неизменная плата за малейшее колдовство на Лингва-Империа.

На его левом запястье аккуратная имперская татуировка-слово «Воля» не светилась, а впивалась в плоть, как раскалённая проволока, выжигая послушание прямо в кость. На правой руке, будто в ответ на эту пытку, сквозь кожу проступали болезненные, кривые руны языка-матери – лиловые и опухшие, как свежие кровоподтёки. Они сочились тусклой сукровицей, стоило ему произнести хотя бы слог на языке угнетателей. Это была не просто боль. Это была плоть, восстающая против разума. Это была месть мёртвых, вписанная в его плоть.

В Академии, в стерильных кабинетах, под свист фонетических засовов, эту боль можно было заглушить концентрацией и гордостью за виртуозность, с которой он выполнял свою работу. Здесь же, на Фонетических шахтах, граничащих с лингвистическим хаосом Пограничья и метафизической заразой Руин Наречий, организм отзывался на каждое заклинание огненной судорогой. Три месяца изнурительного труда, скудной похлёбки из грамматических злаков и ночей в прокуренных бараках сломали все защитные механизмы. Тело кричало правду, которую разум годами учился игнорировать.

Шёл уже третий месяц, а может и четвёртый – Алексей потерял счёт времени в череде пересылок и лагерных «суток», длиною в двадцать часов. Для новичков здесь существовал не только официальный, но и природный информационный карантин: семантический смог Шахт и злобная, подозрительная настороженность местных шахтёров. Они смотрели на каторжников не с ненавистью, а с древней, животной злобой – как на прокажённых, несущих на себе лингвистическую чуму.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.