Там, где нас. Непутёвые-путевые очерки

«Люби ближнего своего…»

Я богобоязнен и люблю любить ближнего.

Но что делать, когда он спит?

Он – это жена. Спит, прислонив голову к иллюминатору, без малого уже три часа.

Она спит, а я – хоть убей!

Рейс Тель-Авив – Лос-Анджелес. Пятнадцать часов лёту. Замкнутое пространство. Верх каменеет, низ немеет.

– Спишь? – толкаю жену локтем.

Она кривится.

– Ну ладно, спи.

Отворачиваюсь к соседке – та посапывает, зарывшись в плед.

– Чего хотел? – вдруг доносится до меня недовольный голос супруги.

– Да так, ничего. Если спишь, спи.

– Но что ты хотел?

– Думал, ты не спишь! – поворачиваюсь к жене, невольно задевая соседку.

– Вы хотите выйти? – бормочет та.

– Ты хочешь выйти? – пасую я вопрос жене.

– Нет, я хочу спать!

– Спасибо, мы не хотим.

– Зачем тогда будили? – недовольно бурчит женщина, глубже зарываясь в плед.

– Слушай, а может, всё же сходим разомнёмся? – говорю жене.

– Да иди куда хочешь, – заваливается она на иллюминатор.

– Извините, – вновь поворачиваюсь я к соседке, – но моя жена хочет выйти.

Женщина, раздувая щёки, улиткой ползёт из пледа.

– Слышь, – толкаю благоверную, – эта встаёт, идём уже!

– Кто встаёт?! Куда?

– Да ненормальная эта – настаивает, чтоб мы вышли.

И вот мы напротив туалета. В узеньком перешейке, отделяющем первый класс от экономкласса.

Казалось бы, лёгкая серенькая занавеска, а какая пропасть. По ту сторону дрыхнут упившиеся шампанским богатеи. По эту – плотно упакованные – мы, втоптавшие пиво с омлетом.

– Что не так с этим штурманом? – сокрушённо качаю я головой.

Жена зевает.

– Ты, вообще, видела наш маршрут? Руки б ему за такое оторвать.

– А что не так-то? – давится она вторым зевком.

– Что-что… Да он, кажется, решил нас покатать, вот что! Видишь, – тычу я в экран. – Вот это Ледовитый океан. Если он хочет показать нам белых медведей, то лично я видел их в гробу. Ради этого делать такой крюк?..

Жена зевает в третий раз.

– Ему видне-е…

– Где «виднее»? Кому? Ты же спала, а я следил… Сперва мы летели в Турцию, потом в Одессу, оттуда в Минск, чтоб теперь через Питер, Хельсинки и всю эту Балтику – прямиком в Ледовитый океан… Не знаю, либо его фамилия Чкалов, либо мы спасаем челюскинцев, либо этот самолёт всё время угоняют, причём разные люди.

– Ты уже размялся? – прерывает мои рассуждения вновь зевающая жена. – Поскольку лично я иду спать.

– Подожди!

Пытаюсь ухватить её за локоть, но она выскальзывает и прямиком направляется к сонно клюющей соседке.

Я же на место не тороплюсь. Жду, когда все снова уснут.

Вообще-то я люблю ближних. Но в любви они как минимум должны бодрствовать.

«Одиннадцать часов, полёт нормальный».

Да нет, какой там! Без дозаправки, без покурить, без протянуть ноги. Хотя последнее как раз запросто…

От нервов и густого аромата слежавшихся тел в два счёта можно запустить себе какой-нибудь тромб или лопнуть аневризму.

Оглядываю пассажиров. Лица словно расплавленные сыры: жёлтые, скользкие, растекаются. Все необычайно раздуты: набрякшие пальцы, распухшие ноги…

Индивидуальность стирается к пятому часу, далее наступает время коллективизма. Все как дома: в носках, в майках, почёсываются, вызывающе зевают, где-то ковыряются, что-то выколупывают. Одним словом, семья.

Променады – два шага туда, три обратно. Чуть качнуло – сел на храпящего. И никаких тебе «извините», «простите», «не соблаговолите» – одни лишь толчки, тычки и красноречивое мычание.

В иллюминаторе иней и острова Королевы Елизаветы.

Гренландия позади, впереди Канада и разрыв пузыря, если не встать.

Соседка снова. Жена опять. Обе спят.

– Ты не голодна? – толкаю жену.

– Где? – хлопает она ресницами.

По её мнению, еда – единственное, ради чего стоит просыпаться.

Разбуженная соседка тоже морщится:

– Что? Уже завтрак?

– Эта ненормальная утверждает, что уже завтрак, – шепчу я жене.

Соседка подслеповато пялится на циферблат, шевелит губами, что-то высчитывая, и наконец разрешается вопросом:

– Или вы опять хотите выйти?

– Слышишь? Эта склочная баба снова нас гонит… Ох и везёт же нам на сумасшедших!

И кстати, слив в лайнере – просто адский!

Жутко всасывающие звуки порождают мысли о крушении.

Лишь через минуту, когда мой пульс с двухсот сходит до ста шестидесяти, прямо над бачком я различаю надпись: «Не волнуйтесь. Слив шумный!»

– Ты сливала? – спрашиваю жену на выходе.

Та кивает. Руки её заметно дрожат.

– Интересно, куда это всё с таким размахом низвергается?

– Как куда? За борт! – уверенно отвечает она.

И я заглядываю в иллюминатор.

Под нами Канада. Бескрайние поля, бесконечные пастбища… Не хотелось бы мне быть канадским фермером…

За обедом подают декларацию на ввоз и иммиграционные бланки. Американцы редкие зануды – не только разговаривают, но к тому же ещё и пишут на английском.

Тормошу соседку:

– Простите, что тут написано?

– Это декларация на ввоз и иммиграционные бланки, – объясняет она то, что и без неё известно.

Поворачиваюсь к жене:

– Слушай, она совершенно невменяема.

– Отстань!

– Послушайте, – снова обращаюсь я к невменяемой, – у меня тут жена уже нервничает. Объясните, наконец, что к чему, или я за неё не ручаюсь.

Последующий час мы аккуратно заполняем бланки.

Соседка спрашивает, ввожу ли я фрукты, овощи и большие деньги. Я же, мотая головой, ставлю галочки под её указательный палец.

Приземление, в общем-то, проходит успешно, не считая безуспешной попытки влезть опухшими ногами в тесную обувь. Отчего Америка вынуждена встречать своих гостей со стоптанными задниками.

Аэропорт LAX

Шесть утра. Час до пересменки.

Густым потоком мы сливаемся по обозначенному турникетами руслу. Ступеньки вверх, ступеньки вниз…

Жадно осматриваюсь, набираюсь впечатлений.

Вот что-то ремонтируют. Ржавые леса, грубая штукатурка, дешёвая побелка… Халтура!..

Тут кто-то оцарапал стену. Там перегоревшая лампочка…

И это Америка?!

А вот и таможня. Синие штаны, голубые рубахи.

Афроамериканка, на первый взгляд очень напоминающая негритянку, синими одноразовыми перчатками фасует нас по ячейкам.

Мы послушны и улыбчивы, как проштрафившиеся гейши.

Мексиканские лица в таможенных будках серьёзны, их взгляды придирчивы. Похоже, «а кукарачу» нам тут петь не собираются.

Пропетляв длинными змеевиками, вытягиваемся шеренгой, и нас обнюхивают… Жизнерадостная собачка трёх вершков росточку, с весёлыми глазками и задорным хвостиком заставляет бледнеть даже самых крепких.

С женой мы общаемся исключительно шёпотом, скашивая рты и пряча взгляды. Боимся привлечь внимание.

– Жучку, – шепчу, – видишь?

– Угу.

– Если сядет рядом, падай лицом вниз и руки за голову, иначе пристрелят.

– Угу.

– И широко расставляй ноги, они это любят.

Однако нам везёт. Седая сухопарая старушка в очках пахнет вкуснее. От неё тянет чем-то вяленым, и собачка, приветливо виляя хвостиком, усаживается под её плиссированной юбкой, чем вызывает предобморочный старческий хрип и медленное оседание.

Когда старушку уводят, глаза у той печальные. У собачки же – напротив.

Так уж случилось, что людей в форме я не люблю и в присутствии наделённого полномочием чувствую себя несколько обделённым.

А от обделённости до обделанности, как известно, один окрик.

– Паспорта у меня, – шепчу я жене. – Иди и ничего не бойся.

– Угу.

– Молчи! Следи за мной. Упаду – падай рядом.

Подходим к будке. Отдаю паспорта. Таможенник пронзает меня косым взором, и я готов признаться ему в чём угодно.

В уме уже проклёвываются спасительные фразы: «Нихт шисен! Их капитулирен». Однако меня, как ни странно, пропускают.

Окрылённый, я бросаюсь к чемоданам. Хватаю и бегу.

– Стой! – кричит в спину жена.

Кричит по-русски!!!

«Боже! Она нас выдала!» – проносится в голове, и я замечаю, как меня подманивают пальцем.

«Ну вот и отдохнули…»

Улыбчивый таможенник смотрит в упор. Манит.

Озираюсь.

– Меня?

Тот кивает. Я не двигаюсь.

– Меня? – снова тычу себе в грудь.

Кивает.

Всё ещё надеясь на недоразумение, продолжаю озираться и вопрошать. Тогда он вразвалочку направляется ко мне, а я, повинно уронив голову, двигаюсь ему навстречу.

Таможенник мне что-то говорит, жестами чего-то требует, и я отдаю ему всё: авиабилеты, паспорта, кошелёк, записную книжку…

Всё это я сую в его протянутые ладони.

Когда же он пытается вернуть мне вещи назад, я качаю пальцем, дескать, шалишь, не приму, – и, торопливо сняв часы, укладываю их поверх остального. После чего принимаюсь выворачивать карманы…

Тогда меня отводят в сторону.

Теперь их двое. Один спрашивает, другой слушает.

Оказывается, им нужна лишь эта дрянная декларация.

Распихивая вещи по карманам, я со всем соглашаюсь.

Жена подсказывает мне в плечо.

– Фрукты? – спрашивает таможенник.

– Йес, – отвечаю я, отчаянно улыбаясь страшной заискивающей улыбкой.

– Овощи?

– Йес!

– Ядохимикаты?

– Йес!

– Где?

– Йес!

– Скажи ему уже «нет»! – шепчет в плечо жена. – Будь мужчиной и хоть раз скажи «нет».

– Вы приехали на отдых?

– Ноу!

– Ради бизнеса?

– Ноу!

И смотрю на жену победителем.

– Это ваша жена?

– Ноу!

– Тогда проходите, – говорят ей и оттесняют к выходу.

И тут я снова начинаю со всем соглашаться.

– Вы заражены опасной инфекцией?

– Йес!

– У вас есть с собой крупная сумма?

– Йес!

– Где?

– Йес!

Слушающий что-то шепчет вопрошающему. Они обмениваются понимающими кивками и меня отпускают.

– Ну что? – спрашивает жена на выходе.

– Чудовищно глупы, – говорю я. – Ужасно!

Лос-Анджелес

На улице серый туман.

– Это «фог», – поясняет нам экскурсовод. – До полудня тут сплошной «фог».

– А после?

– А это смотря куда мы поедем. Если в Беверли-Хиллз, то «фиг» – в смысле покупок. Вас же интересуют покупки? – обращается он уже ко всей группе, и недобитые полётом согруппники воспламеняются:

– Да! Да! Конечно!

– А вы хотите сэкономить деньги?

– Да-а-а!

– Ну, тогда едем в Беверли-Хиллз.

За окнами мелькают зелёные скверики, ухоженные домики, роскошные авто: «роллс-ройсы», «бентли», «мазерати»… «Порше» вообще как мух.

– Ты посмотри, на чём они ездят! – говорю жене. – Отсталые люди, у них даже нет нормальных машин.

– А что носят?! – подхватывает она. – Это же никто не носит!

– Да, – соглашаюсь, – ещё никто.

– Подъезжаем! – в микрофон информирует гид.

– Сколько у нас времени?! – взводит кошельки группа.

– Два часа.

– А хватит?

Гид загадочно улыбается:

– На витринный шопинг вам хватит и получаса, но я даю с запасом.

В итоге нас десантируют у обочины, и мы разбегаемся хищными скачками. Слышны выкрики: «Вижу „Диор“!.. Ицик, хоть что-то скажешь мне про деньги, слушать тебя не желаю!»

– Фу, «Диор», – кривится моя благоверная. – Идём искать «Шанель»! – даёт она вводную, и я вздыхаю:

– Надо было переться в такую даль за какой-то там шинелью?

После перелёта, с распухшими ногами и стоптанными задниками, в мятой, пропахшей летучей коммуналкой одёжке мы тут как свои.

– Со мной что-то не так? – недоумевает жена. – Чего они все пялятся?

– Дикие, – говорю. – Чему удивляться?

Затем слюню палец и стираю с её щёк размазанную тушь.

– Ну-ка, вспуши, – командую. – Давай, чёлку на меня… Теперь на себя… Снова на меня… Отлично! Идём искать шинель.

Рядом притормаживает чёрный «хаммер». Из окна выглядывает угольное лицо в пепельной бандане, тёмных очках, с гигантским золотым крестом на шее. Лицо покачивается в такт оглушительным басам рвущегося наружу рэпа.

– Шалом! – говорю ему приветливо.

И лицо, вдавив газ, уезжает.

Супруга мало доверяет мне как стилисту и потому требует зеркала. В Беверли-Хиллз мы впервые. Её желание произвести впечатление мне понятно. Нас должны запомнить – мы тут не каждый день.

– Зайдём-ка в этот магазинчик, – киваю я на ювелирную лавку с золочёной надписью Mr. Pipitkin. – Там наверняка найдётся зеркальце.

Заходим.

– Ух ты! Неплохая бижутерия, – говорю я, рассматривая безделушки. – Это чешское стекло?

И перед нами тут же, не понять откуда, выныривает немолодая женщина с липкими глазами.

Слово «туго» как нельзя лучше определяет её внешность. Туго натянутое лицо, туго обхватывающее платье, туго напряжённая улыбка.

Волосок не шевельнётся в ноздре.

– Добрый день, – говорит нам дама. – Вы уже знакомы с мистером Пипиткиным?

– Ты знакома с мистером Пипиткиным? – оборачиваюсь я к жене.

– Не лично.

– Йес, – киваю, – оф кос.

– Вам что-нибудь предложить? Мы только что выставили новую коллекцию.

– Хочешь что-нибудь из «новой»?

Супруга пожимает плечами.

– Йес, – киваю даме, – оф кос.

И она жестом приглашает нас к витрине.

– Смотри, какие цацки. Это что, чешское стекло?.. Зис из э чехиан глас? – любопытствую я, довольный тем, что уже сочинил свою первую фразу на английском.

Продавщица смотрит настороженно, но, благодаря стараниям пластического хирурга, прекратить улыбаться не может.

– Уот? – переспрашивает она.

– И кого они ставят к прилавку?.. Зис из э чехиан глас?!

– О, ноу! Итс эмиральд. Пьюр эмиральд!

– Уходим, – цежу я драгоценной.

Но она не собирается. Жену буквально засасывает – грудь уже в витрине.

– Спроси сколько!

– Это же изумруды! – шепчу я. – Уходим!

– Спроси!

– Хау мач? – интересуюсь я с напускным равнодушием.

И тугая женщина отвечает.

– Сенкью, – благодарю я её и, по-гусарски щёлкая пятками, галантно выкатываю на воздух совершенно остолбеневшую жену.

– Ну Пипиткин! Вот так Пипиткин! – бормочу я дорогой. Впрочем, дорога недолгая.

По пути мы заскакиваем к Сен-Лорану пересидеть потрясение и потрясаемся вновь.

– Может, это каталожные номера? – шепчу я неуверенно.

– Да нет, это ценники, – вздыхает жена.

– Кто ж тут покупает?

– А вон… – кивает она, и мы рассматриваем модельную азиатку, восседающую на огромном пуфе красной кожи. Раскосые глаза, чуть надутые губки, вытянутые на дыбе ноги… Словом, оживший манекен.

– Ты уверен? А ю шур? – спрашивает она своего молодого человека весьма меланхоличного вида. – А мне кажется, они меня полнят.

Парень лениво трёт свой нос.

Девушка же, вращая ножкой, задумчиво дует губки.

Над клиентами склонённым торшером нависает продавец в смокинге.

– Они меня не полнят? – спрашивает девица на сей раз продавца.

Но тот лишь молча улыбается, улыбается, улыбается…

Высказать мнение, не услышав перед этим хозяина девушки, кажется ему опрометчивым.

– Так я беру? – оборачивается девица к своему бойфренду.

А тот уже дремлет.

– Идём, – говорю жене. – Чего мы тут не видели?

Она согласно кивает.

– Тем более что мне всё равно здесь ничего не нравится, – говорит и, прощаясь, водит по полкам слезящимися глазами.

Я же мысленно благодарю Господа.

Так от витрины к витрине мы и движемся, сетуя на чудовищную безвкусицу американцев.

– Нет, это не Милан! – важно качаю я головой.

– Не Милан, – соглашается со мной супруга.

– Больше скажу – это даже не Париж!

И пока мы беззаботно играем в города, мимо нас проносятся щебечущие стайки девчушек, обвешанных бумажными кулями, как тётя Валя авоськами в базарный день.

Судя по названию тех кулей, можно смело предположить, что девчушкам мало что известно о настоящей жизни. Им наверняка не приходилось штопать носки, пить неразбавленный спирт, гнаться за чадящим автобусом, толкаться в маршрутке… Легче перечислить, чего им приходилось, нежели обратное.

– Ну и что? – с лёгкой обидой в голосе вдруг заявляет жена. – Я тоже могу купить себе такой кулёк!

– Угу, – киваю я. – На день рождения.

А «Шинели» меж тем нигде нет.

Зато в автобусе попутчики дружно плюются:

– Тоже мне магазины – одно название! Три сумочки, пять сапожек. Даром такое не надо! Где ассортимент? Где скидки?

Отплевавшись, все пираньями рвут гида:

– Ты куда нас завёл?!

– Ну вы же хотели сэкономить, – беспомощно отстреливается тот микрофоном. – Вот вы и сэкономили!

– Волнуйся за свои! – кричат ему негодующие. – А мы будем волноваться за наши! У нас ведь заказы. Нам надо отчитаться. Куда ты нас завёл?

– Я показал вам лоск и роскошь. Расцвет капитализма…

– А теперь покажи нам его увядание! Ты дал нам мало и дорого, теперь дай наоборот!

И гид убеждает всех дождаться Лас-Вегаса.

– Там, – говорит он, – вы точно избавитесь от этих вонючих долларов, что так нестерпимо жгут ваши карманы!

Группа понемногу успокаивается.

– В Вегасе, – шепчу я жене. – Вот в Вегасе я и куплю тебе кулёк.

Голливудский бульвар

На Голливудском бульваре нет голубей.

Там никто не гадит на памятники, поскольку их там тоже нет. А ещё там нет скамеек, сквериков, фонтанов. Одни лишь редкие пальмы, звёздный тротуар зашарканной лентой под ногами – и затылки, лица, спины, бегущие то от тебя, то к тебе.

А ещё кучи пластмассовых «Оскаров», футболок, бейсболок…

Витрины буквально ломятся от этого китайского хлама.

– Где же тут туалет? – спрашиваю я жену.

– На втором этаже этого здания, – подсказывает мне паренёк, случайно следующий встречным курсом.

И я не удивлён. Сюда стекается весь мир. Для чего? Для того, чтобы потоптаться по звезде. А может, даже и плюнуть.

Надо полагать, это как-то сближает. Звёзды готовы умереть за право быть истоптанными, а многоликий люд с удовольствием им это право предоставляет.

– Я не могу его найти! – мечется какая-то расстроенная женщина.

– Вы потеряли ребёнка?

– Нет, я не могу найти Мела Гибсона! Я желаю с ним сфотографироваться!

– Так его тут нет.

– Как нет? Он же звезда!!!

– А ещё он антисемит.

– И поэтому его тут нет?!

– Просто антисемиты чуть дальше…

Странное место. Очень странное.

Тут можно обнять престарелую Мэрилин Монро, дёрнуть за бороду Линкольна, дать пинка Чарли Чаплину. Причём всё это бесплатно.

За деньги же на них можно прокатиться – в смысле, нанять для пешего обзорного тура.

Жаркая, как пустыня, Кэтвумен вжимает меня в свою силиконовую грудь, и мы фотографируемся.

Я отбиваюсь от неё, как капризное дитя, – жена же рядом. К чему мне эти скандалы в людном месте?

«Идите к нам, – зазывают глашатаи. – Мы покажем вам звёзды!»

– Куда? В планетарий?

– Нет, в Беверли-Хиллз!

– Спасибо, мы там уже были.

Не проходит и часа, а мы уже чувствуем себя здесь в своей тарелке.

В глубокой безразмерной тарелке густого варева, где такая жуткая гуща, что мы, мелкие перчинки, почти в ней неприметны.

Звёзды же мерцают отовсюду. Вот ступни Уилла Смита… Вот ладони Брюса Уиллиса…

Знаменитости увековечивают себя в бетоне, и отпечатки их органов тщательно обследуют сидящие на корточках поклонники – измеряют, сравнивают…

– Смотри-ка, а у меня больше! – кричит очередной счастливец. И ему завидуют.

– Ну что, проголодались? – спрашивает нас гид. И, получив одобрительное мычание, ведёт наше стадо на пастбище.

«Фуд маркет», или «Базар жратвы» – так переводится это место.

Справа скворчит, слева вспыхивает. Вокруг все что-то жуют, слизывают, глотают… Наше чрево стонет.

Нас захлёстывает азарт обжорства, и мы начинаем метаться. Кого же выбрать? Вот китайцы… вот японцы… вот бушующие в этом году свиным гриппом мексиканцы… Нет, к ним не пойдём, хоть и дёшево… О, пуэрториканцы!.. Стоп! Лучше к бразильцам!

– Смотри, – пихаю я жену в бок, – десять долларов, наваливай сколько влезет.

– А сколько влезет? – спрашивает она.

– Влезет, влезет! – уверяю я её.

И мы идём.

Тарелки просто гигантские. Железобетонные. С тройным дном. Мы нагребаем.

– Морковку бери, – дышит мне в лопатку супруга, – и салатиком, салатиком озеленяй.

В блюде уже гора, а мы только к мясу…

Ничего! Утрамбовываем ложками, создаём плоскогорье и киваем раздатчику:

– Мор, френд, мор! И с того шампура тоже!

Горячий жир течёт по рукам… Стерпится…

За десять долларов и карманы набьём, и за пазуху напихаем.

Вены взбухают, пот застилает…

И вот, наконец, я грохаю на кассу своё корыто.

Девчушка-кассирша, беспомощно озираясь, зовёт подмогу. Сбоку вклиниваются двое и, оттерев меня массивными животами, взваливают мою тарелку… НА ВЕСЫ?!

– Смотри-ка, что делают! – едва не задыхаюсь я. – Они же наш харч взвешивают!

А потом мы сидим грустные.

Аппетита – ни в одном глазу. Перед носами дымятся пищевые пирамидки Хеопса, а мы больше их не можем.

– Может, голодным раздать? – оглядываюсь я. – Должны же здесь быть хоть какие-то голодные. Капитализм как-никак…

Над нами кружат мухи. Нас тянет в сон. И жена лениво ковыряет вилкой в моём колене.

– Ладно, – говорю, – чего зря сидеть. Пойдём, что ли, осмотримся…

И правда, торопиться нам некуда. До автобуса ещё целых двадцать минут, и потому шествие наше чинно. Мы ж в Америке!

Обтекаемые людским потоком, выходим на фарватер. Мимо нас проплывают обмотанные золотыми якорными цепями темнокожие ребятишки. Проворно снуют мелкие мексиканские женщины.

Смоляные пучки на затылках, кошёлки, сумки, пёстрые одежды… Все устремлены в серое одноэтажное здание с волшебным словом Sale.

Делать нечего, заходим и мы.

– Да-а!.. – обвожу восхищённым взором бескрайние просторы текстильно-кожевенного рая. – Это вам не Пипиткин!

– То, что надо, – причмокивает супруга.

– Да нас же тут затопчут? – осторожно замечаю я.

– То, что надо! – повторяет она.

И бодро врывается в толпу.

– Стой! – кричу. – У нас же автобус!

Но рыба уже в своей стихии.

Людской кисель густеет, обволакивает. Вокруг эшелоны тряпья, магистрали вешалок, небоскрёбы стеллажей…

Сияя улыбкой победительницы, вдруг откуда-то выныривает моя благоверная, и в её судорожных пальцах я замечаю мяч!

– «Адидас»! – рапортует она. – Сынулику! Берём!!!

– Переть из Америки мяч?! Да у нас такого добра на каждом углу.

Но морзянка не смолкает:

– Сынулику! «Адидас»! Берём!

– Автобус, – говорю, – через пять минут!

– Пять минут – это вечность! – суёт она мне мяч в руки и кидается в обувной омут.

– Ладно, – бормочу, – займу пока очередь.

«Линия», как принято тут именовать очередь, длинная, кручёная, будто клейкая лента, и со всех сторон облеплена мухами тележек.

Жена где-то там. А я тут, как идиот, с мячом.

Слоноподобная кассирша, подминая под себя крохотный стульчик, обрушивается за кассу и подзывает покупателей жестом усталой труженицы борделя.

Законопослушные граждане нерасторопно перестраиваются, и я, обойдя одного, другого и юркнув под третьего, хватаюсь за прилавок.

Покупатели ропщут, но пока вроде не бьют. Кассирша безучастна.

И тут в спину мне занозой вонзается родная речь:

– Смотри, каков наглец! Будто на Привозе!

Оглядываюсь – пожилая пара. Он – в бейсболке и сандалиях, она – в сарафане, с морковным мотыльком на губах.

Стыдливо пожимая плечами, я объясняю:

– Автобус отходит. Понимаете, граждане?

– Ну конечно же, русский! – оживляется мужчина. – Кто ж ещё?!

За «русского» мне становится немного обидно.

– Жлоб! – усугубляет морковный мотылёк. – Мы от них – оттуда, а они к нам – сюда!

– У меня только это, – отвернувшись от бывших соотечественников, подсовываю я свою покупку кассирше. – Джаст ит.